Она поднялась. Скрипнуло кресло.— Об искусстве я не вспоминала по меньшей мере год. — Пенелопа откинула прядь волос с лица и улыбнулась Линли. — Приятно было о нем поговорить.— Тебе есть что сказать.— Было. Да. Раньше было что сказать. — Она направилась к лестнице и взмахнула рукой, увидев, что Линли поднимается. — Пойду посмотрю, как там младенец. Спокойной ночи, Томми.— Спокойной ночи.Леди Хелен не проронила ни слова, пока шаги сестры были слышны в коридоре наверху и пока не открылась и не хлопнула дверь. Она повернулась к Линли:— Разговор пошел ей на пользу. Ты знал это. Спасибо, Томми.— Нет, не знал. Чистый эгоизм. Мне нужна была информация. Я подумал, что Пен даст мне ее. И не более того, Хелен. Нет, не совсем так. Я хотел увидеть тебя. Я постоянно хочу тебя видеть.Хелен поднялась. Линли вслед за ней. Оба направились к выходу. Потянувшись к вешалке, он внезапно обернулся к Хелен, позабыв о пальто.— Завтра вечером в Тринити-Холл джазовый концерт с Мирандой Уэбберли. Хочешь сходить?Она взглянула на лестницу, и Линли продолжал:— Пару часов, Хелен. Пен управится с ними и без тебя. Или привезем Гарри из Эмманьюэл-Колледжа. Или от Шихана какого-нибудь полицейского. То-то Кристиан обрадуется. Пойдем? Рэнди будет играть на трубе. По словам отца, она стала Диззи Гиллеспи Диззи Гиллеспи — американский джазовый исполнитель сороковых годов, виртуоз игры на трубе.
в юбке.Леди Хелен улыбнулась:— Хорошо, Томми. Хорошо. Пойдем.У него отлегло от сердца, хотя, наверное, это всего лишь благодарность за то, что отвлек от ее болезни.— Отлично. Значит, в половине седьмого. Я бы предложил поужинать, но боюсь искушать судьбу.Линли взял пальто и перебросил через плечо. Холод ему не страшен. Проблеск надежды защитит его.Как всегда, Хелен сразу поняла, что у него на уме.— Это всего лишь концерт, Томми.Линли не стал притворяться, что не догадывается, о чем она.— Знаю. Знаю, что мы не успеем в Гретна-Грин Гретна-Грин —деревушка на границе Англии и Шотландии, куда влюбленные пары приезжали на венчание, так как в Гретна-Грин бракосочетание совершалось без соблюдения всех установленных английским законом формальностей.
и обратно как раз к завтраку Кристиана, так что ты в относительной безопасности. По крайней мере вечером.Она еще шире улыбнулась:— Какое облегчение.Лиили прикоснулся к ее щеке:— Бог свидетель, как я хочу, чтобы тебе стало легче, Хелен.Хелен едва заметно наклонила голову, прижимаясь щекой к его руке.— Будь со мной. И я не допущу, чтобы ты разочаровалась в выборе, — сказал Линли.— Я люблю тебя, — ответила Хелен, — несмотря ни на что. Глава 13 — Барбара? Доченька? Ты спишь? Свет не горит, если ты спишь, я не буду тебя будить. Отсыпайся. Хорошо спишь — хорошо выглядишь. А если ты еще не заснула, может, поговорим о Рождестве? Конечно, рано о Рождестве, и все-таки надо подумать о подарках и о пригласительных, чьи принимать, а чьи отсылать обратно.Барбара Хейверс быстро закрыла глаза, словно так же быстро можно выключить голос матери. Она стояла в темной спальне и смотрела из окна в черный сад, где по забору, за которым начинался сад миссис Густафсон, крался кот. Его внимание привлекали шорохи в зарослях; когда-то вместо зарослей здесь была узкая полоска лужайки. Он выследил какого-то грызуна. В саду их полным-полно. Барбара пожелала ему удачи. Давай, котик, давай.Пыльные шторы пропахли сигаретным дымом. Раньше белый хлопок в синий цветочек хрустел от крахмала, а сейчас шторы постарели и посерели, и веселенькие незабудки не могли оживить глубоко въевшуюся грязь. Они больше походили на угольные разводы на тусклом пепельном поле.— Доченька?Мать нетвердой походкой поднялась наверх, шаркая и хлопая тапочками по голому полу. Барбара молча молилась, чтобы мать не дошла до ее спальни и завернула, например, в комнату брата, где давно уже не было его вещей, а оставался только соблазн зайти и поговорить с сыном, словно он жив.Пять минут, думала Барбара. Всего пять минут покоя.Несколько часов назад она приехала домой и увидела, что миссис Густафсон, выпрямившись, сидит на табуретке у подножия лестницы, а мать скрючилась на краю кровати у себя наверху. В руках у миссис Густафсон почему-то шланг от пылесоса, а мать, подавленная и испуганная, застыла в темноте, забыв даже, как включается свет.— Мы немножко повздорили. Она зовет твоего отца, — сказала миссис Густафсон вошедшей Барбаре.Ее серый парик съехал набок, и поэтому завитушки у левого уха свисали ниже, чем надо бы.— Она стала носиться по дому и звать своего Джимми. Потом рвалась на улицу.Барбара посмотрела на шланг от пылесоса.— Нет, Барби, я ее не била. Ты лее знаешь, что я никогда не ударю твою маму.Она пальцами обхватила шланг и погладила его ребристую поверхность.— Змея, — доверительно сообщила миссис Густафсон, — при одном взгляде на нее, лапочка, твоя мама успокаивается. Я ею немножко помахала. Только и всего.Барбара почувствовала, как в жилах стынет кровь, она не могла ни двигаться, ни разговаривать. Сердце рвалось на части. С одной стороны, внутри все кричало и требовало наказать эту пожилую женщину за ее слепую глупость, за то, что она пугает больную, вместо того чтобы успокаивать. Но с другой стороны, мир в доме гораздо важнее. Ведь если миссис Густафсон скажет, что с нее хватит, и уйдет — они пропали.В конце концов, презирая себя, Барбара попыталась договориться со своей совестью и сказала:— Когда мама забывается и заговаривается, с ней очень сложно, я знаю. Но вам не кажется, что от испуга она может совсем потерять голову?Барбара ненавидела свой увещевательный тон, в котором слышалась мольба о понимании и поддержке. Ведь это моя мать, повторяла про себя Барбара. Речь идет не о животном. А в чем, собственно, разница? Забота, какая бы ни была, остается заботой.— Иногда такое случается, — ответила миссис Густафсон, — я и позвонила тебе, лапочка, когда решила, что она окончательно рехнулась. Но сейчас все в порядке. Не нужно было уезжать из Кембриджа.— Но вы-то позвонили мне и попросили приехать.— Да, позвонила, и что? Был тяжелый момент, когда она звала своего Джимми и отказывалась пить чай с прекрасным яичным бутербродом, который я ей приготовила. Сейчас она успокоилась. Сходи наверх. Посмотри сама. Как маленькая девочка, честное слово. Пока не наплачется, не уснет.Барбара начала понимать, на что походил дом в течение нескольких часов перед ее приездом. Дети плачут, пока не отключатся. А наверху плакала взрослая женщина, у которой отключались мозги. Мать, сгорбившись, сидела на кровати, опустив голову на колени и глядя на комод у окна. Подойдя ближе, Барбара увидела, что мамины очки соскользнули с носа и лежат на полу и ее мутно-голубой взгляд сейчас еще отрешенней, чем обычно.— Мама?Барбара не включила ночную лампу возле кровати, потому что свет мог еще больше испугать женщину. Барбара дотронулась до ее головы. Очень сухие, но очень мягкие волосы, словно тонкие ниточки шерсти. Хорошо бы сделать ей химию. Маме бы понравилось. Только как бы она не забыла, где находится, и не сбежала от парикмахера в разгар процесса, увидев, что вся голова в больших цветастых палочках, назначения которых она уже давно не понимала.Миссис Хейверс пошевелилась, едва заметное движение ее плеч походило на желание сбросить Нежеланную ношу.— Мы с Дорис сегодня играли. Она хотела в дочки-матери, а я в карты. Мы поругались. А потом поиграли и в то, и в другое.Дорис—это старшая сестра матери. Она еще подростком погибла во Вторую мировую, но не от немецкой бомбы. Ее смерть была бесславной, но обжоры, вроде Дорис, так и умирают: кусок свинины с черного рынка, украденный с тарелки брата за воскресным обедом, застрял у Дорис в горле, когда брат встал из-за стола отрегулировать приемник, по которому должен был выступить Уинстон Черчилль. Барбара часто слышала в детстве эту историю. Жуй хорошенько, повторяла мама, иначе кончишь, как тетушка Дорис.— Я делала уроки, но я не люблю уроки, — продолжала мама, — я стала играть. Мама бы разозлилась. Она меня спросит про уроки. А я не знаю, что ответить.Барбара наклонилась:— Мама. Это Барбара. Я дома. Я сейчас включу свет. Ты ведь не испугаешься, правда?— А как же затемнение? Надо поостеречься. Ты задернула шторы?— Мам, все в порядке.Барбара включила свет и села рядом с матерью на кровать. Потом дотронулась до ее плеча и тихонько сжала его:— Ну что? Так лучше?Миссис Хейверс посмотрела на Барбару и сощурилась. Барбара потянулась за очками, отерла о штанину жирное пятно на одной из линз и надела их на мать.— У нее змея, — сказала миссис Хейверс, — Барби, мне не нравятся змеи, а она принесла. Таскает ее, держит ее, рассказывает, что змея от меня хочет. Еще она говорит, что змеи по мне ползают. Заползают в меня. А эта змея такая огромная, что, если она заползет в меня, я…Барбара обняла мать одной рукой. Лишь бы еще сильнее не напугать ее. Хейверс, как и мать, согнулась в три погибели: их взгляды встретились.— Мамочка, нет никакой змеи. Это пылесос. Миссис Густафсон пытается напугать тебя, но больше не станет так делать, если ты будешь слушаться. Ей даже в голову это не придет. Ты постараешься вести себя хорошо?Лицо миссис Хейверс потемнело.— Пылесос? Нет-нет, Барби, то была змея.— Ну откуда у миссис Густафсон змея?— Не знаю, доченька. Но змея существует. Я ее видела. Она держит ее и размахивает ею.— Миссис Густафсон и сейчас с ней сидит, мамочка. Внизу. Это пылесос. Хочешь, вместе спустимся и поглядим?— Нет!Спина у матери напряглась, а голос стал выше.— Мне не нравятся змеи, Барби. Я не хочу, чтобы они по мне ползали. Не хочу, чтобы они сидели у меня внутри. Не хочу…— Хорошо, мам, хорошо.Барбара поняла, что не сможет разбудить и без того хрупкое сознание матери. «Это всего лишь пылесос, мамочка, какая же глупая миссис Густафсон, что пытается пугать им тебя, правда?» — этого недостаточно, чтобы восстановить в доме какой-никакой, но мир. Как же призрачен покой, особенно при полной неспособности матери отделить «там и тогда» от «здесь и сейчас».«Миссис Густафсон точно так же напугана, поэтому и пугает тебя, когда ты нервничаешь», — хотелось сказать Барбаре, но мама все равно не поняла бы. Поэтому Барбара промолчала, привлекла мать к себе и почувствовала вдруг щемящее желание очутиться в домике на ферме, с которым была связана ее мечта о независимости.— Доченька? Ты еще не спишь?Барбара отвернулась от окна. Серебристый свет луны проникал в комнату. Лунная дорожка стекла по кровати к смешным ножкам комода в виде шариков с когтями. На двери встроенного платяного шкафа — «Взгляни-ка, Джимми, — говорила мама, — какое чудо! Нам здесь не понадобится шкаф» — было большое зеркало, оно отбрасывало белый луч света на противоположную стену. Там висела пробковая доска, водруженная туда Барбарой в день ее тринадцатилетия. Она хотела прикреплять туда кнопками все, что будет напоминать о юности: театральные программки, приглашения на вечеринки, безделушки со школьных танцев, пару-тройку сухих цветов. Но в течение трех лет там так ничего и не появилось. А потом Барбара поняла, что планшет останется пустым, если не поместить там более земные вещи, оставив заоблачные мечты. Поэтому она прикрепляла туда газетные статьи, рассказы о детях и животных, интересовавшие ее вначале, потом впечатляющие выдержки о случаях насилия и, наконец, сенсационные колонки убийств.— Не должно молодым леди интересоваться такими вещами, — фыркала мама.Конечно. Молодым леди совсем не должно.— Барби? Доченька?Барбара услышала, как мать скребется в приоткрытую дверь. Если не проронить ни звука, может, повезет и она уйдет восвояси. Хотя зачем такая неоправданная жестокость после всего пережитого ею за день?— Я не сплю, мама. Я еще не ложилась. Дверь распахнулась. В ярком свете коридора тощая фигура миссис Хейверс казалась еще тоньше. Из-под слишком короткой ночной рубашки и мятого халата торчали ноги, как палки, с костлявыми коленками и щиколотками. Мама просеменила в комнату.— Барби, я себя сегодня плохо вела? Миссис Густафсон должна была остаться со мной на ночь. Ты что-то такое говорила сегодня утром, да? Ты собиралась в Кембридж. Наверное, я напроказила, раз ты дома.Барбара обрадовалась столь редкому просветлению сознания.— Ты просто растерялась.Мама остановилась в нескольких шагах от Барбары.Миссис Хейверс смогла самостоятельно принять ванную — к ней заглянули всего два раза, чтобы проверить, все ли в порядке, — но вот с последующими процедурами не заладилось; она вылила на себя столько туалетной воды, что теперь аромат окружал ее одуряющей аурой.— Скоро ли Рождество, доченька?— Сейчас ноябрь, мам, вторая неделя. До Рождества не так уж много осталось.Мама улыбнулась с заметным облегчением:— Так я и думала. На Рождество всегда холодает, это правда, а дни сейчас стоят такие холодные, вот я и подумала, что скоро Рождество. Зажгутся сказочные огни Оксфорд-стрит Оксфорд-стрит — улица в Лондоне, где идет самая оживленная торговля.
, откроются чудесные ярмарки. Санта-Клаус будет беседовать с детишками. Так я и думала — близится Рождество.— И не ошиблась, — ответила Барбара.Она чувствовала огромную усталость. Веки слипались. Хорошо еще, что материнское присутствие было не таким тягостным, как она ожидала.— Пойдем спать, мам?— Завтра, — ответила мама и кивнула, довольная своим решением, — займемся этим завтра, доченька.— Чем займемся?— Найдем где-нибудь Санта-Клауса и поговорим с ним. Расскажешь ему на ушко, о чем ты мечтаешь.— Я уже взрослая для Санта-Клауса. И мне завтра в любом случае нужно в Кембридж. Ты же помнишь, мам. Там инспектор Линли. Я не могу оставить его одного. Помнишь? Я расследую дело в Кембридже. Помнишь же, я знаю.— Нам нужно обсудить, кого пригласим, кому что подарим. Завтра поработаем на славу. Будем трудиться, трудиться, еще раз трудиться, как пчелки, до самого Нового года.Как быстро закончилась эта передышка. Барбара обняла маму за хрупкие плечики и, нежно подталкивая, направила ее к выходу. А мама продолжала:— Сложнее всего подарок для папы. С мамой проблем не будет. Она такая сладкоежка, найти бы ей шоколадку, она будет счастлива. Но вот с папой что делать, не знаю. Дорри, что ты подаришь папе?— Не знаю, — ответила Барбара, — я не знаю. Они прошли по коридору до спальни матери, где на столике рядом с кроватью горела лампа в форме уточки, которую мать очень любила. Она все еще рассуждала о Рождестве, пока Барбара не выключила свет, чувствуя, как медленно на нее наваливается депрессия.Пытаясь справиться с нею, Барбара подумала, что все не просто так. Это проверка. У каждого своя Голгофа. Она утешила себя, что сегодня могла оставить миссис Густафсон на ночь, но не сделала этого, хоть и подмывало уехать, значит, победила, впрочем…Впрочем, что такого? Можно подумать, она по меньшей мере оставила шикарный курорт, где ей не бывать, экзотический остров, куда ей не попасть, и мужчину, с которым ей никогда не встретится и который никогда не обнимет ее.Подальше от этих мыслей. Нужно работать. Нужно сосредоточиться, только не на этом доме в Актоне.— Может быть, — говорила мать, когда Барбара укрыла ее одеялом и подоткнула края под матрац, надеясь, что так ей станет уютней и она не встанет с постели лишний раз.— Может быть, нам лучше уехать на рождественские каникулы и ни о чем не беспокоиться. Как тебе кажется, а?— Прекрасная идея. Вот и подумаешь об этом завтра. Миссис Густафсон поможет тебе выбрать место по каталогу.Миссис Хейверс нахмурилась. Барбара сняла с нее очки и положила их на столик рядом с кроватью.— Миссис Густафсон? — переспросила мать. — Барби, кто это? Глава 14 На следующее утро в семь часов сорок минут Линли увидел, как старенькая малолитражка сержанта Хейверс катится по Тринити-лейн. Он только что вышел из комнаты в Айви-корте и направлялся к своей машине, запаркованной в проезде Тринити, когда знакомая ржавая баночка-из-под-сардин-на-колесах, в которой разъезжала Хейверс, разворачивалась возле дальнего конца Гонвилл-энд-Киз-Колледжа, исторгнув ядовитое облако выхлопов в холодный воздух, когда Хейверс переключала скорость. Заметив Линли, Хейверс посигналила. Линли помахал рукой в знак приветствия и подождал, пока она подъедет. Он подошел, открыл левую дверь, молча сложил пополам свою долговязую фигуру, пытаясь уместиться на крохотном переднем сиденье. Чехол на сиденье был вытерт до блеска. Изнутри в материал упиралась сломанная пружина.Обогреватель в салоне воодушевлено рычал, но не мог согреть промозглый утренний воздух, и только от пола до колен слегка чувствовалось тепло. Выше — лед, пропитанный сигаретным дымом, от которого виниловый верх машины свой бежевый цвет давно поменял на серый. Чему Хейверс продолжала активно способствовать. Когда Линли захлопнул за собой дверцу, Хейверс потушила в пепельнице одну сигарету и тут же закурила следующую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
в юбке.Леди Хелен улыбнулась:— Хорошо, Томми. Хорошо. Пойдем.У него отлегло от сердца, хотя, наверное, это всего лишь благодарность за то, что отвлек от ее болезни.— Отлично. Значит, в половине седьмого. Я бы предложил поужинать, но боюсь искушать судьбу.Линли взял пальто и перебросил через плечо. Холод ему не страшен. Проблеск надежды защитит его.Как всегда, Хелен сразу поняла, что у него на уме.— Это всего лишь концерт, Томми.Линли не стал притворяться, что не догадывается, о чем она.— Знаю. Знаю, что мы не успеем в Гретна-Грин Гретна-Грин —деревушка на границе Англии и Шотландии, куда влюбленные пары приезжали на венчание, так как в Гретна-Грин бракосочетание совершалось без соблюдения всех установленных английским законом формальностей.
и обратно как раз к завтраку Кристиана, так что ты в относительной безопасности. По крайней мере вечером.Она еще шире улыбнулась:— Какое облегчение.Лиили прикоснулся к ее щеке:— Бог свидетель, как я хочу, чтобы тебе стало легче, Хелен.Хелен едва заметно наклонила голову, прижимаясь щекой к его руке.— Будь со мной. И я не допущу, чтобы ты разочаровалась в выборе, — сказал Линли.— Я люблю тебя, — ответила Хелен, — несмотря ни на что. Глава 13 — Барбара? Доченька? Ты спишь? Свет не горит, если ты спишь, я не буду тебя будить. Отсыпайся. Хорошо спишь — хорошо выглядишь. А если ты еще не заснула, может, поговорим о Рождестве? Конечно, рано о Рождестве, и все-таки надо подумать о подарках и о пригласительных, чьи принимать, а чьи отсылать обратно.Барбара Хейверс быстро закрыла глаза, словно так же быстро можно выключить голос матери. Она стояла в темной спальне и смотрела из окна в черный сад, где по забору, за которым начинался сад миссис Густафсон, крался кот. Его внимание привлекали шорохи в зарослях; когда-то вместо зарослей здесь была узкая полоска лужайки. Он выследил какого-то грызуна. В саду их полным-полно. Барбара пожелала ему удачи. Давай, котик, давай.Пыльные шторы пропахли сигаретным дымом. Раньше белый хлопок в синий цветочек хрустел от крахмала, а сейчас шторы постарели и посерели, и веселенькие незабудки не могли оживить глубоко въевшуюся грязь. Они больше походили на угольные разводы на тусклом пепельном поле.— Доченька?Мать нетвердой походкой поднялась наверх, шаркая и хлопая тапочками по голому полу. Барбара молча молилась, чтобы мать не дошла до ее спальни и завернула, например, в комнату брата, где давно уже не было его вещей, а оставался только соблазн зайти и поговорить с сыном, словно он жив.Пять минут, думала Барбара. Всего пять минут покоя.Несколько часов назад она приехала домой и увидела, что миссис Густафсон, выпрямившись, сидит на табуретке у подножия лестницы, а мать скрючилась на краю кровати у себя наверху. В руках у миссис Густафсон почему-то шланг от пылесоса, а мать, подавленная и испуганная, застыла в темноте, забыв даже, как включается свет.— Мы немножко повздорили. Она зовет твоего отца, — сказала миссис Густафсон вошедшей Барбаре.Ее серый парик съехал набок, и поэтому завитушки у левого уха свисали ниже, чем надо бы.— Она стала носиться по дому и звать своего Джимми. Потом рвалась на улицу.Барбара посмотрела на шланг от пылесоса.— Нет, Барби, я ее не била. Ты лее знаешь, что я никогда не ударю твою маму.Она пальцами обхватила шланг и погладила его ребристую поверхность.— Змея, — доверительно сообщила миссис Густафсон, — при одном взгляде на нее, лапочка, твоя мама успокаивается. Я ею немножко помахала. Только и всего.Барбара почувствовала, как в жилах стынет кровь, она не могла ни двигаться, ни разговаривать. Сердце рвалось на части. С одной стороны, внутри все кричало и требовало наказать эту пожилую женщину за ее слепую глупость, за то, что она пугает больную, вместо того чтобы успокаивать. Но с другой стороны, мир в доме гораздо важнее. Ведь если миссис Густафсон скажет, что с нее хватит, и уйдет — они пропали.В конце концов, презирая себя, Барбара попыталась договориться со своей совестью и сказала:— Когда мама забывается и заговаривается, с ней очень сложно, я знаю. Но вам не кажется, что от испуга она может совсем потерять голову?Барбара ненавидела свой увещевательный тон, в котором слышалась мольба о понимании и поддержке. Ведь это моя мать, повторяла про себя Барбара. Речь идет не о животном. А в чем, собственно, разница? Забота, какая бы ни была, остается заботой.— Иногда такое случается, — ответила миссис Густафсон, — я и позвонила тебе, лапочка, когда решила, что она окончательно рехнулась. Но сейчас все в порядке. Не нужно было уезжать из Кембриджа.— Но вы-то позвонили мне и попросили приехать.— Да, позвонила, и что? Был тяжелый момент, когда она звала своего Джимми и отказывалась пить чай с прекрасным яичным бутербродом, который я ей приготовила. Сейчас она успокоилась. Сходи наверх. Посмотри сама. Как маленькая девочка, честное слово. Пока не наплачется, не уснет.Барбара начала понимать, на что походил дом в течение нескольких часов перед ее приездом. Дети плачут, пока не отключатся. А наверху плакала взрослая женщина, у которой отключались мозги. Мать, сгорбившись, сидела на кровати, опустив голову на колени и глядя на комод у окна. Подойдя ближе, Барбара увидела, что мамины очки соскользнули с носа и лежат на полу и ее мутно-голубой взгляд сейчас еще отрешенней, чем обычно.— Мама?Барбара не включила ночную лампу возле кровати, потому что свет мог еще больше испугать женщину. Барбара дотронулась до ее головы. Очень сухие, но очень мягкие волосы, словно тонкие ниточки шерсти. Хорошо бы сделать ей химию. Маме бы понравилось. Только как бы она не забыла, где находится, и не сбежала от парикмахера в разгар процесса, увидев, что вся голова в больших цветастых палочках, назначения которых она уже давно не понимала.Миссис Хейверс пошевелилась, едва заметное движение ее плеч походило на желание сбросить Нежеланную ношу.— Мы с Дорис сегодня играли. Она хотела в дочки-матери, а я в карты. Мы поругались. А потом поиграли и в то, и в другое.Дорис—это старшая сестра матери. Она еще подростком погибла во Вторую мировую, но не от немецкой бомбы. Ее смерть была бесславной, но обжоры, вроде Дорис, так и умирают: кусок свинины с черного рынка, украденный с тарелки брата за воскресным обедом, застрял у Дорис в горле, когда брат встал из-за стола отрегулировать приемник, по которому должен был выступить Уинстон Черчилль. Барбара часто слышала в детстве эту историю. Жуй хорошенько, повторяла мама, иначе кончишь, как тетушка Дорис.— Я делала уроки, но я не люблю уроки, — продолжала мама, — я стала играть. Мама бы разозлилась. Она меня спросит про уроки. А я не знаю, что ответить.Барбара наклонилась:— Мама. Это Барбара. Я дома. Я сейчас включу свет. Ты ведь не испугаешься, правда?— А как же затемнение? Надо поостеречься. Ты задернула шторы?— Мам, все в порядке.Барбара включила свет и села рядом с матерью на кровать. Потом дотронулась до ее плеча и тихонько сжала его:— Ну что? Так лучше?Миссис Хейверс посмотрела на Барбару и сощурилась. Барбара потянулась за очками, отерла о штанину жирное пятно на одной из линз и надела их на мать.— У нее змея, — сказала миссис Хейверс, — Барби, мне не нравятся змеи, а она принесла. Таскает ее, держит ее, рассказывает, что змея от меня хочет. Еще она говорит, что змеи по мне ползают. Заползают в меня. А эта змея такая огромная, что, если она заползет в меня, я…Барбара обняла мать одной рукой. Лишь бы еще сильнее не напугать ее. Хейверс, как и мать, согнулась в три погибели: их взгляды встретились.— Мамочка, нет никакой змеи. Это пылесос. Миссис Густафсон пытается напугать тебя, но больше не станет так делать, если ты будешь слушаться. Ей даже в голову это не придет. Ты постараешься вести себя хорошо?Лицо миссис Хейверс потемнело.— Пылесос? Нет-нет, Барби, то была змея.— Ну откуда у миссис Густафсон змея?— Не знаю, доченька. Но змея существует. Я ее видела. Она держит ее и размахивает ею.— Миссис Густафсон и сейчас с ней сидит, мамочка. Внизу. Это пылесос. Хочешь, вместе спустимся и поглядим?— Нет!Спина у матери напряглась, а голос стал выше.— Мне не нравятся змеи, Барби. Я не хочу, чтобы они по мне ползали. Не хочу, чтобы они сидели у меня внутри. Не хочу…— Хорошо, мам, хорошо.Барбара поняла, что не сможет разбудить и без того хрупкое сознание матери. «Это всего лишь пылесос, мамочка, какая же глупая миссис Густафсон, что пытается пугать им тебя, правда?» — этого недостаточно, чтобы восстановить в доме какой-никакой, но мир. Как же призрачен покой, особенно при полной неспособности матери отделить «там и тогда» от «здесь и сейчас».«Миссис Густафсон точно так же напугана, поэтому и пугает тебя, когда ты нервничаешь», — хотелось сказать Барбаре, но мама все равно не поняла бы. Поэтому Барбара промолчала, привлекла мать к себе и почувствовала вдруг щемящее желание очутиться в домике на ферме, с которым была связана ее мечта о независимости.— Доченька? Ты еще не спишь?Барбара отвернулась от окна. Серебристый свет луны проникал в комнату. Лунная дорожка стекла по кровати к смешным ножкам комода в виде шариков с когтями. На двери встроенного платяного шкафа — «Взгляни-ка, Джимми, — говорила мама, — какое чудо! Нам здесь не понадобится шкаф» — было большое зеркало, оно отбрасывало белый луч света на противоположную стену. Там висела пробковая доска, водруженная туда Барбарой в день ее тринадцатилетия. Она хотела прикреплять туда кнопками все, что будет напоминать о юности: театральные программки, приглашения на вечеринки, безделушки со школьных танцев, пару-тройку сухих цветов. Но в течение трех лет там так ничего и не появилось. А потом Барбара поняла, что планшет останется пустым, если не поместить там более земные вещи, оставив заоблачные мечты. Поэтому она прикрепляла туда газетные статьи, рассказы о детях и животных, интересовавшие ее вначале, потом впечатляющие выдержки о случаях насилия и, наконец, сенсационные колонки убийств.— Не должно молодым леди интересоваться такими вещами, — фыркала мама.Конечно. Молодым леди совсем не должно.— Барби? Доченька?Барбара услышала, как мать скребется в приоткрытую дверь. Если не проронить ни звука, может, повезет и она уйдет восвояси. Хотя зачем такая неоправданная жестокость после всего пережитого ею за день?— Я не сплю, мама. Я еще не ложилась. Дверь распахнулась. В ярком свете коридора тощая фигура миссис Хейверс казалась еще тоньше. Из-под слишком короткой ночной рубашки и мятого халата торчали ноги, как палки, с костлявыми коленками и щиколотками. Мама просеменила в комнату.— Барби, я себя сегодня плохо вела? Миссис Густафсон должна была остаться со мной на ночь. Ты что-то такое говорила сегодня утром, да? Ты собиралась в Кембридж. Наверное, я напроказила, раз ты дома.Барбара обрадовалась столь редкому просветлению сознания.— Ты просто растерялась.Мама остановилась в нескольких шагах от Барбары.Миссис Хейверс смогла самостоятельно принять ванную — к ней заглянули всего два раза, чтобы проверить, все ли в порядке, — но вот с последующими процедурами не заладилось; она вылила на себя столько туалетной воды, что теперь аромат окружал ее одуряющей аурой.— Скоро ли Рождество, доченька?— Сейчас ноябрь, мам, вторая неделя. До Рождества не так уж много осталось.Мама улыбнулась с заметным облегчением:— Так я и думала. На Рождество всегда холодает, это правда, а дни сейчас стоят такие холодные, вот я и подумала, что скоро Рождество. Зажгутся сказочные огни Оксфорд-стрит Оксфорд-стрит — улица в Лондоне, где идет самая оживленная торговля.
, откроются чудесные ярмарки. Санта-Клаус будет беседовать с детишками. Так я и думала — близится Рождество.— И не ошиблась, — ответила Барбара.Она чувствовала огромную усталость. Веки слипались. Хорошо еще, что материнское присутствие было не таким тягостным, как она ожидала.— Пойдем спать, мам?— Завтра, — ответила мама и кивнула, довольная своим решением, — займемся этим завтра, доченька.— Чем займемся?— Найдем где-нибудь Санта-Клауса и поговорим с ним. Расскажешь ему на ушко, о чем ты мечтаешь.— Я уже взрослая для Санта-Клауса. И мне завтра в любом случае нужно в Кембридж. Ты же помнишь, мам. Там инспектор Линли. Я не могу оставить его одного. Помнишь? Я расследую дело в Кембридже. Помнишь же, я знаю.— Нам нужно обсудить, кого пригласим, кому что подарим. Завтра поработаем на славу. Будем трудиться, трудиться, еще раз трудиться, как пчелки, до самого Нового года.Как быстро закончилась эта передышка. Барбара обняла маму за хрупкие плечики и, нежно подталкивая, направила ее к выходу. А мама продолжала:— Сложнее всего подарок для папы. С мамой проблем не будет. Она такая сладкоежка, найти бы ей шоколадку, она будет счастлива. Но вот с папой что делать, не знаю. Дорри, что ты подаришь папе?— Не знаю, — ответила Барбара, — я не знаю. Они прошли по коридору до спальни матери, где на столике рядом с кроватью горела лампа в форме уточки, которую мать очень любила. Она все еще рассуждала о Рождестве, пока Барбара не выключила свет, чувствуя, как медленно на нее наваливается депрессия.Пытаясь справиться с нею, Барбара подумала, что все не просто так. Это проверка. У каждого своя Голгофа. Она утешила себя, что сегодня могла оставить миссис Густафсон на ночь, но не сделала этого, хоть и подмывало уехать, значит, победила, впрочем…Впрочем, что такого? Можно подумать, она по меньшей мере оставила шикарный курорт, где ей не бывать, экзотический остров, куда ей не попасть, и мужчину, с которым ей никогда не встретится и который никогда не обнимет ее.Подальше от этих мыслей. Нужно работать. Нужно сосредоточиться, только не на этом доме в Актоне.— Может быть, — говорила мать, когда Барбара укрыла ее одеялом и подоткнула края под матрац, надеясь, что так ей станет уютней и она не встанет с постели лишний раз.— Может быть, нам лучше уехать на рождественские каникулы и ни о чем не беспокоиться. Как тебе кажется, а?— Прекрасная идея. Вот и подумаешь об этом завтра. Миссис Густафсон поможет тебе выбрать место по каталогу.Миссис Хейверс нахмурилась. Барбара сняла с нее очки и положила их на столик рядом с кроватью.— Миссис Густафсон? — переспросила мать. — Барби, кто это? Глава 14 На следующее утро в семь часов сорок минут Линли увидел, как старенькая малолитражка сержанта Хейверс катится по Тринити-лейн. Он только что вышел из комнаты в Айви-корте и направлялся к своей машине, запаркованной в проезде Тринити, когда знакомая ржавая баночка-из-под-сардин-на-колесах, в которой разъезжала Хейверс, разворачивалась возле дальнего конца Гонвилл-энд-Киз-Колледжа, исторгнув ядовитое облако выхлопов в холодный воздух, когда Хейверс переключала скорость. Заметив Линли, Хейверс посигналила. Линли помахал рукой в знак приветствия и подождал, пока она подъедет. Он подошел, открыл левую дверь, молча сложил пополам свою долговязую фигуру, пытаясь уместиться на крохотном переднем сиденье. Чехол на сиденье был вытерт до блеска. Изнутри в материал упиралась сломанная пружина.Обогреватель в салоне воодушевлено рычал, но не мог согреть промозглый утренний воздух, и только от пола до колен слегка чувствовалось тепло. Выше — лед, пропитанный сигаретным дымом, от которого виниловый верх машины свой бежевый цвет давно поменял на серый. Чему Хейверс продолжала активно способствовать. Когда Линли захлопнул за собой дверцу, Хейверс потушила в пепельнице одну сигарету и тут же закурила следующую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46