Еще на первом этаже они услышали музыку. С каждой ступенькой она звучала все громче. Приглушенный стон саксофона, ответный звук кларнета. Джаз Миранды Уэбберли. В коридоре второго этажа детективы услышали звуки трубы: Миранда пыталась вторить великим музыкантам.— Это здесь, — сказал Линли и отпер дверь.В отличие от Миранды у Елены Уивер была только одна комната, окнами выходящая на желтовато-коричневую кирпичную террасу Норт-корта. И также в отличие от комнаты Миранды, в жилище Елены царил беспорядок. Раскрытые шкафы и ящики, две зажженные лампы, разбросанные на столе книги — их страницы зашелестели от легкого сквозняка, когда открыли дверь. На полу горкой лежали зеленый халат, синие джинсы, черная кофта и комок грязного нижнего белья.Было жарко и душно; в воздухе стоял тяжелый запах нестираной одежды. Линли подошел к столу и открыл окно, пока Хейверс снимала пальто и шарфы, складывая их на кровати. Она подошла к встроенному в стену камину в углу комнаты, на котором в ряд стояли фарфоровые единороги. Над ними колыхались плакаты с изображением все тех же единорогов и одной девушки.Линли заглянул в платяной шкаф, полный пестрой блестящей и обтягивающей одежды. Странное исключение представляли аккуратные твидовые брюки и цветастое платье с красивым кружевным воротничком, висящие отдельно.Хейверс подошла к нему. Молча принялась рассматривать одежду.— Лучше сложить все, чтобы можно было сличить с волокнами, которые эксперты найдут на ее костюме, — сказала Хейверс. — Наверняка она хранила его здесь. — Она начала снимать одежду с вешалок. — Странно, не правда ли?— Что именно?Хейверс указала на платье и брюки, висевшие с краю:— Какая часть Елены участвовала в этом маскараде, инспектор? Женщина-вамп в блестящем или ангел в кружевах?— Возможно, обе. — На столе Линли увидел большой ежедневник, служивший одновременно записной книжкой, и отодвинул в сторону учебники и тетради, чтобы получше разглядеть его. — Похоже, нам улыбнулась удача, Хейверс.Сержант запихивала одежду в пластиковый мешок, который достала из своей сумки.— Какая именно?— Ежедневник. Она не отрывала прожитые месяцы, а просто переворачивала их.— Одно очко в нашу пользу.— Похоже. — Линли достал очки из нагрудного кармана пиджака.Первые шесть месяцев в ежедневнике представляли собой последние две трети первого года Елены в университете, весенний и пасхальный триместры. Большая часть ее записей была понятна. Лекции были обозначены по темам: от Чосера в десять часов каждую среду до Спенсера в одиннадцать на следующий день. Регулярно попадались имена старших преподавателей, с которыми она встречалась; фамилия Торсон повторялась в одно и то же время каждую неделю пасхального триместра. Другие записи давали более ясное представление о жизни погибшей девушки. «Глухие студенты» постоянно появлялись с января по май, говоря о следовании по меньшей мере одному условию, поставленному старшим руководителем Елены, наставниками и Теренсом Каффом. Часто упоминаемые «Заяц и собаки» и «Искать и стрелять» предполагали, что Елена состояла еще в двух университетских обществах. И слово «отец», щедро разбросанное по каждой странице, свидетельствовало о большом количестве времени, проведенном ею с отцом и его женой. Ничто не указывало на то, что Елена виделась с матерью в Лондоне между каникулами.— Ну? — спросила Хейверс, пока Линли рассматривал ежедневник. Она подобрала последнюю вещь с пола, сунула в мешок, завязала его и написала на ярлычке несколько слов.— Все вполне ясно, — ответил Линли, — кроме… Хейверс, скажите мне, что вы об этом думаете? — Когда она подошла к столу, он указал на символ, который Елена постоянно рисовала в ежедневнике, простое карандашное изображение рыбы. Впервые оно появилось восемнадцатого января и регулярно повторялось три или четыре раза в неделю, обычно в рабочие дни, иногда по субботам и очень редко по воскресеньям.Хейверс склонилась над ежедневником. Бросила мешок с одеждой на пол.— Похоже на христианский символ, — наконец сказала она. — Возможно, она решила заново родиться.— Не слишком ли быстрое раскаяние в грехах? — отозвался Линли. — Университет хотел, чтобы она состояла в «Глухих студентах», но никто и слова не сказал о религии.— Может быть, она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал.— Это очевидно. Она не хотела, чтобы кто-то узнал что-то. Только я не уверен, что это имеет отношение к обретению Бога.Похоже, Хейверс пришла в голову другая идея.— Она ведь занималась бегом? Может быть, это диета. Это дни, когда она ела рыбу. Полезно для кровяного давления, для снижения холестерина, для чего еще? Мышечный тонус, к примеру. Но она и так была худенькой, об этом можно судить по размеру ее одежды, поэтому она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал.— Дело шло к анорексии?— Мне это кажется вероятным. Вес. Это единственное, что она, находясь под жестким надзором, могла контролировать сама.— Но тогда ей приходилось бы готовить рыбу в подсобной комнате, — сказал Линли. — Естественно, Рэнди заметила бы и сказала мне. К тому же разве анорексики не отказываются от любой еды?— Ладно. Тогда это символ общества. Подпольной группы, которая занимается какой-нибудь пакостью. Наркотиками, алкоголем, продажей секретной информации. В конце концов, это же Кембридж, колыбель самой известной группы предателей. Может, Елене вдумалось пойти по их стопам. А рыба, вероятно, акроним общества, в которое она вступила.— Радости Интеллектуальных Бесед Альтруистов?Хейверс ухмыльнулась:— Вы сообразительней, чем я думала.Они продолжали листать ежедневник. Записи не изменялись месяцами, прерываясь летом, когда оставалась только рыба, и то всего лишь три раза. Последний раз она появилась за день до убийства, и единственной надписью, сделанной в среду, был адрес «Сеймур-стрит, 31» и время 14.00.— Вот это уже кое-что, — сказал Линли, а Хейверс занесла адрес в блокнот вместе с «Зайцем и собаками», «Искать и стрелять» и грубым изображением рыбы. — Я этим займусь, — добавила она и начала просматривать содержимое ящиков, а Линли вернулся к шкафу, в который была встроена раковина. Туда была напихана всякая всячина, ничего не говорящая о характере Елены.— Взгляните-ка на это, — сказала Хейверс, когда Линли закрыл шкаф и подошел к одному из ящиков, встроенных в стоящий рядом гардероб. В руке она держала маленькую белую коробочку с нарисованными на ней голубыми цветами. В середине был приклеен ярлык.— Противозачаточные таблетки, — произнесла сержант, вытянув из-под пластиковой крышки тонкий листок бумаги.— Не самое странное, что можно найти в комнате двадцатилетней студентки колледжа, — заметил Линли.— Но они датированы прошлым февралем, инспектор. И она не приняла ни одной. Похоже, в настоящее время в ее жизни не было мужчины. Может, стоит отбросить версию о ревнивом любовнике в роли убийцы?Линли подумал, что это только подтверждает сказанное Джастин Уивер и Мирандой Уэбберли о Гарете Рэндольфе: у Елены с ним ничего не было. Однако таблетки свидетельствовали об упорном нежелании вступать с кем-либо в любовную связь, что, возможно, и вызвало ярость убийцы. Но если у Елены были проблемы с мужчиной, она непременно кому-нибудь о них рассказала бы.В соседней комнате смолкла музыка. Послышались последние дрожащие звуки трубы, затем приглушенный шум, и наконец все заглушил скрип двери.— Рэнди! — позвал Линли.Дверь в комнату Елены распахнулась. В проеме стояла.Миранда, одетая в свою тяжелую куртку, лиловый спортивный костюм и светло-зеленый берет, лихо нахлобученный на голову. На ногах у нее были высокие черные спортивные туфли. Из них выглядывали яркие носки, словно ломтики арбуза.Глядя на ее наряд, Хейверс многозначительно произнесла:— Один-ноль в мою пользу, инспектор, — и, обращаясь к девушке, добавила: — Рада тебя видеть, Рэнди.Миранда улыбнулась:— Вы быстро приехали.— Необходимость. Я не могла бросить его светлость на произвол судьбы. И кроме того, — Барбара бросила иронический взгляд в сторону Линли, — у него устаревшее представление об университетских нравах.— Спасибо, сержант, — ответил Линли. — Что бы я без вас делал! — Он указал на ежедневник. — Взгляни на эту рыбу, Рэнди. Она что-нибудь тебе говорит?Миранда подошла к столу и начала рассматривать надписи в ежедневнике. Покачала головой.— Она ничего не готовила в подсобной комнате? — спросила Хейверс, очевидно проверяя свою версию о диете.Миранда удивленно уставилась на нее:— Готовила? Вы хотите сказать, рыбу? Готовила ли Елена рыбу?— Ты бы ведь об этом узнала?— Меня бы стошнило. Ненавижу запах рыбы.— Тогда это знак какого-нибудь общества, к которому она принадлежала? — Хейверс проверяла версию номер два.— Простите. Я знаю, что она была членом «Глухих студентов», «Зайца и собак» и, может быть, одного или двух других обществ. Но не уверена, каких именно. — Рэнди принялась снова просматривать ежедневник, рассеянно грызя кончик ногтя. — Слишком часто, — сказала она, вернувшись к январю. — Ни у одного общества не бывает столько заседаний.— Тогда это человек?Линли увидел, что щеки девушки вспыхнули.— Я бы все равно об этом не знала. Правда. Она никогда не говорила, что у нее был кто-то особенный. Я имею в виду такой особенный, чтобы встречаться с ним три или четыре раза в неделю. Мне она ничего об этом не говорила.— Ты хочешь сказать, что не знаешь наверняка, — заметил Линли. — Ты не знаешь фактов. Но ты жила с Еленой, Рэнди. Ты знала ее лучше, чем думаешь. Расскажи мне, чем занималась Елена. Это просто факты и ничего больше. Я сам сопоставлю их.Миранда долго колебалась, прежде чем произнести:— Она часто уходила ночью одна.— На всю ночь?— Нет. На всю ночь она не могла, потому что после декабря прошлого года ее заставили отмечаться у смотрителя. Но она всегда поздно возвращалась к себе, когда уходила тайно. В те дни ее никогда не было в комнате, когда я ложилась спать.— Уходила тайно?Миранда тряхнула рыжими волосами:— Она уходила одна. Всегда душилась. Не брала с собой книги. Я решила, может, она с кем-то встречается.— Но она никогда не говорила тебе, кто это?— Нет, и я не выспрашивала. Думаю, она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал.— Непохоже, чтобы это был студент.— Непохоже.— А как насчет Торсона? — Миранда перевела глаза на ежедневник. Задумчиво коснулась его рукой. — Что ты знаешь о его отношениях с Еленой? За этим что-то кроется, Рэнди. Видно по твоему лицу. И он приходил сюда в четверг вечером.— Я только знаю… — Рэнди помедлила, вздохнула. — Так говорила она. Это только ее слова, инспектор.— Хорошо. Я понял. — Линли увидел, как Хейверс перевернула страницу записной книжки.Миранда смотрела, как сержант записывает.— Она сказала, что он пытался соблазнить ее, инспектор. Он преследовал ее. Она ненавидела его за это. Она называла его прилипучим. Говорила, что собирается пожаловаться на него доктору Каффу.— И она это сделала?— Не знаю. — Миранда покрутила пуговицу на куртке, которая была словно маленьким талисманом, придававшим ей сил. — Не знаю, представился ли ей случай.
Леннарт Торсон как раз заканчивал лекцию на английском факультете на Сиджуик-авеню, когда Линли и Хейверс наконец-то нашли его. О популярности его темы и его трактовки говорил размер аудитории, в которой он выступал. В ней помещалась по меньшей мере сотня стульев. Все они были заняты в основном женщинами. Девяносто процентов из них ловили каждое слово Торсона.И лекция того стоила: ее читали на великолепном английском, без малейшего акцента.Рассказывая, швед ходил по залу. Он не пользовался записями. Казалось, он вдохновлял себя тем, что время от времени пробегал правой рукой по густым соломенным волосам, красиво спадавшим на лоб и на плечи, — дополнение к пышным усам, обрамлявшим рот в стиле начала семидесятых.— Итак, в пьесах, посвященных царственным особам, мы исследуем вопросы, которые исследовал и сам Шекспир, — говорил Торсон. — Монархия. Власть. Иерархия. Авторитарность. Суверенитет. Для того, чтобы исследовать эти вопросы, мы должны понять, каково было положение вещей во времена Шекспира. Пишет ли Шекспир с позиций необходимости сохранения существующей системы?Как он это делает? И если он мастерски создает иллюзию, будто лоялен существовавшим тогда порядкам, являясь между тем их ярым противником, то как ему это удается?Торсон сделал паузу, чтобы дать возможность ревностным слушателям записать поток его мыслей. После этого он быстро повернулся на каблуках и снова начал вышагивать по аудитории.— А теперь мы продолжим наше исследование этой двойственной позиции. Перед нами стоит вопрос: до какой степени Шекспир открыто выступает против современной ему социальной иерархии? С какой позиции он высказывается против нее? Предлагает ли он альтернативные ценности, и если да, то каковы они? Или же… — Торсон многозначительно указал на слушателей и наклонился вперед; его голос стал громче, — Шекспир ведет еще более сложную игру? Бросает ли он вызов устоям своей страны? Предлагает ли он другой образ жизни, заявляя, что без изменения условий невозможен прогресс? Ибо не равенство ли, по мнению Шекспира, является предпосылкой, необходимой для совершенствования общества? Разве короли в его пьесах не приходят к отождествлению своих интересов с интересами человечества? «Король — такой же человек, как я» Шекспир. Генрих V, акт. 4, сц. 1. Перевод Е. Бируковой.

. Как я. Это именно тот вопрос, который мы рассматриваем. Равенство. Король и я равны. Мы оба люди. Любое социальное неравенство — неоправданно. Итак, мы видим, что Шекспир, как художник-творец, мог размышлять о том, о чем не будут говорить веками. Вот почему его произведения не устарели до наших дней.Торсон подошел к кафедре, взял тетрадку и решительно захлопнул ее:— Встретимся на следующей неделе. Генрих Пятый. Всего доброго.Мгновение никто не шевелился. Зашуршала бумага. Упал карандаш. Затем с видимой неохотой слушатели поднялись с мест с общим вздохом. Послышались разговоры направляющихся к выходу студентов. Торсон тем временем сложил тетрадь и два учебника в рюкзак. Сняв черную академическую мантию и запихнув ее туда же, он заговорил с пышноволосой молодой женщиной, сидевшей в первом ряду. Проведя пальцем по ее щеке и засмеявшись над какими-то ее словами, он направился к двери.— Ага, — вполголоса произнесла Хейверс, — вот и ваш черный принц.Это прозвище как нельзя лучше подходило Торсону. Он не просто предпочитал черный, он купался в нем, словно намеренно пытаясь создать контраст со слишком светлой кожей и волосами. Свитер, брюки, пиджак в «елочку», пальто и шарф. Даже ботинки были черные, с заостренными мысками и высокими каблуками. Если он хотел играть роль молодого, невозмутимого бунтаря, то не мог бы выбрать более подходящего костюма. Однако, когда Торсон приблизился к Линли и Хейверс и, резко кивнув головой, стал проходить мимо, Линли заметил, что если он и был бунтарем, то далеко не молодым. В уголках глаз появились морщинки, а в густых волосах блестело несколько седых прядей. Ему за тридцать, решил Линли. Он и швед были одного возраста.— Мистер Торсон? — Линли достал удостоверение. — Криминальный отдел Скотленд-Ярда. У вас найдется несколько минут?Торсон перевел взгляд с Линли на Хейверс, потом опять на Линли. Произнес:— Полагаю, речь пойдет о Елене Уивер?— Верно.Торсон перекинул рюкзак через плечо и со вздохом небрежно провел рукой по волосам.— Мы не можем говорить здесь. У вас есть машина? — Он подождал утвердительного кивка Линли. — Поедем в колледж. — Швед резко повернулся и вышел из аудитории, перебросив конец шарфа через плечо.— Красиво ушел, — заметила Хейверс.— Как ему это удается?!Полицейские последовали за Торсоном через холл, потом вниз по лестнице и вышли в открытый дворик, спланированный современным архитектором, взгромоздившим треугольное здание факультета на железобетонные колонны, меж которых был разбит прямоугольный газон. Сооружение парило над землей, создавая впечатление неустойчивости и нисколько не защищая от ветра, который в тот момент прорывался между колоннами.— Через час у меня занятие со студентом, — сообщил Торсон.Линли вежливо улыбнулся:— Я очень надеюсь, что мы к этому времени закончим. — Он указал рукой Торсону в направлении машины, которую с нарушением правил припарковал у северо-восточного входа Селуин-Колледжа. Они втроем пошли рядом по тротуару; Торсон равнодушно кивал студентам, которые приветствовали его, проезжая мимо на велосипедах.Только когда они подошли к «бентли», специалист по творчеству Шекспира вновь заговорил:— И на таком ездит британская полиция? Фу! Не удивительно, что эта страна катится к чертям.— Вы еще не знаете, какой у нас мотор, — отозвалась Хейверс. — Сложите десятилетнюю малолитражку с четырехлетним «бентли», да разделите поровну, и у вас получится славный семилетний драндулет, не так ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46