Лиза оперлась на Женину руку — о, холодные, благоухающие лунные пальцы! О, ладан и октябрьская свежесть! Голова кружилась и ноги подкашивались в наркотическом полубреду, в сладкой безумной неге. Моя героиновая леди.
Женя сам не понял, как Лиза оказалась запрокинутым лицом к нему. Только его пальцы сомкнулись на тонкой талии, ее губы влажно блеснули, ее глаза мерцали каким-то черным пурпуром, темными вишнями дождливым вечером…
Поцелуй продлился мучительно долго. Губы Лизы обожгли сухим холодом, космическим холодом, и тягучий медленный ужас вызвал ненасытный голод открытых глаз. И нечеловеческое вожделение не толкнуло на маниакальную выходку только потому, что навалилась непонятная слабость. Головокружение стало таким сильным, что Женя невольно прислонился к шершавому стволу за спиной.
— Не буду больше тебя целовать, — усмехнулась Снежная Королева. — А то зацелую до смерти.
— Выходи за меня замуж. Выйдешь?
— Тебе легче дышать? Славно. Пойдем к воротам. Я неважная жена, милый. Особенно для тебя.
Женя шел ужасно медленно, в густом воздухе как в глубокой воде. Волосы Лизы медленно колыхались у его щеки темными водорослями в холодной реке. На его рукаве лежала ее маленькая ладонь — и от просачивающегося сквозь куртку и плоть до костей ледяного холода бросало в жар.
Странное свидание.
— Я совсем пьяный. Мне отчего-то смешно, Лиза. Я люблю тебя, Лиза. Видишь, я совсем пьяный тобой…
— Остерегись, милый. Cave amantem. Опасайся влюбленной женщины.
— Так это ты делаешь бабочек поздней осенью? Да?
— Нет, бабочки создают меня. Опять эта изящная проза? Или попытка комплимента?
— Неважно. Поцелуй меня снова.
— Ах, как рано тебе надоела жизнь, мой бедный друг…
Ах, как кружится голова, как до сих пор кружится голова от одних только мыслей! Но на моей тахте сидит мертвая девочка, маленький новорожденный демон в моих тренировочных брюках, ждет объяснений — и не время впадать в сантименты…
— Ну вот, в общем, мы с ней как бы поцеловались пару раз, но не то, чтоб там… чуть-чуть. И планку у меня снесло. Есть такая штука — Зов , я потом узнал. Если Вечные Князья желают общаться — зовут , и тут уж никуда не денешься. Вот Лиза меня звала . Я был совершенно шальной от этого. Ну… и когда мы переходили улицу, какой-то ненормальный на иномарке из-за поворота вылетел, с совершенно дикой скоростью. Я только успел подумать, что именно Лизу собьет, потому что она была с той стороны… Вот…
— Это где детская больница?
— Нет, на повороте. Там стоял рекламный щит, что-то такое про пиво, с кружкой, вся пена в инее… Ну… В общем, я ее оттолкнул в сторону, а сам… слушай, это, наверное, было, как в кино: машина врезается в героя, а он прямо влетает на капот, головой — в лобовое стекло… Но я не помню, как это было. Кажется, я отключился. А опомнился уже после… Таинства…
А вот это тоже неправда. Не рассказывать же ей…
Женя пришел в себя быстро, даже слишком быстро. В глазах плыли двоящиеся дрожащие звезды фонарей, в голове стоял кровавый туман — голова болела оглушающей невероятной болью, но все тело словно онемело. Только щекой он чувствовал мерзлую терку газонной травы и слякоть оттаявшей грязи. И из воющего, гудящего колокольным звоном, надвигающегося мрака выплыло Лизино лицо. Лиза присела на корточки, рассматривала Женю с досадливым удивлением. Так маленькая девочка рассматривает куклу, которая была миленькая — и вот сломалась. Сама.
— Умираешь, — протянула она неторопливо и раздумчиво, спокойно и утвердительно, как очевидную вещь. — Умираешь, значит… Обидно.
— Больно, — беззвучно проговорил Женя, с трудом ворочая резиновыми губами. — Помоги…
— Да у меня не выйдет, — рассмеялась Лиза. — Все равно умрешь. Я чую.
И Женя увидел, как ее глаза темно вспыхнули, а узкие ноздри точеного носика раздулись широко и хищно, как у лисы или борзой собаки, напавшей на след. Она улыбалась жестокой улыбкой маленького ребенка, который с наивным любопытством смотрит, как корчится раздавленная ящерица или тонет в сиропе муха. Просить не было смысла, оставалось только сипло застонать от ужаса и унижения. От непереносимого ощущения вытекающего в мерзлую грязь последнего живого тепла.
— Ну и к лучшему, — сказала Лиза. — У тебя шея сломана, мой бедный друг. Значит, полный паралич, пролежни, мерзость — судно, вонючие простыни, фи… Не огорчайся, все отлично.
— Я не хочу! — уже не губами, а одним отчаянным взглядом взмолился Женя. Теплые слезы колебали темнеющий мир, фонари расплывались в слезах острыми длинными иглами, иглы колючего света втыкались в мозг, где звенело стекло и визжали тормоза. Было больно до кромешной тоски и более одиноко, чем если бы рядом не было вовсе никого — и так уходящей жизни, даже темноты, даже боли, что хотелось кусать губы в кровь в безнадежном бунте, в бессильной злобе на смерть.
Я не хочу! Я хочу хотя бы видеть, хотя бы вдыхать этот ледяной благоухающий воздух! Еще чуть-чуть!
— Какой ты, однако… — пробормотала Лиза, задумываясь.
Не сводя непонятного взгляда с Жениного лица, покрытого смертной испариной, она неторопливо раскрыла свою сумочку из черного бархата. Вытащила маленький плоский предмет, не более зажигалки, блеснувший перламутром. Женя следил за ее руками завороженным напряженным взглядом, на что-то надеясь, чего-то ожидая — кажется, ожидая мобильного телефона и «скорой помощи», но предмет щелкнул в тонких Лизиных пальчиках, превратившись в маленький нож с узким и даже на глаз бритвенно-острым лезвием.
И Женя следил остановившимися глазами, как Лиза задрала рукав плаща на левом запястье, как сняла часики на изящном браслете — и коснулась лезвием кожи. Тут же в месте прикосновения на молочно-белом появилась длинная черная капля, антрацитно мерцающая в неверном сиреневом свете. С лунного запястья соскользнула черная струйка, и Лиза смотрела на собственную кровь, вздрогнув бровями и опустив уголки губ, как трехлетняя малышка от неожиданной боли. Женя слышал, как тяжелые капли падали на траву рядом с его лицом. Лиза убрала нож и с чуть заметной брезгливой гримаской двумя руками повернула Женину голову лицом вверх. От оглушительной хрустнувшей боли перехватило дыхание. Женя судорожно глотнул воздуха сквозь сжатые зубы — и вместе с воздухом в горло втек расплавленный металл, сжигая губы, гортань, наполнив легкие чем-то вроде горячего дыма… Последняя мысль вспыхнула багровым и медленно погрузилась в кромешный мрак…
— Я быстрее, чем ты, выкарабкался. Лиза сказала — почти сразу… Можно еще покурить, а? Ну вот. Очухался и думаю: что это я разлегся в грязи? Вскочил — и ну отряхиваться. А видок тот еще — восставшие из ада, грязь, кровища… И Лиза меня обсмеяла безбожно…
— Очень страшно было?
— Да нет… я не сразу понял. Меня уже потом тряхануло. Когда Лиза мне зеркало показала и все такое. А тогда как раз было очень хорошо. Как, знаешь, когда расстреливают во сне, а ты просыпаешься после залпа. Как будто приснилась эта машина…
— Мне тоже… Будто приснилось.
— Я знаю, что ты понимаешь. Я потом понял, что после Перехода всегда не страшно и не удивительно. В порядке вещей. Я просто отряхнулся, а Лиза просто сказала, чтобы мы к ней домой поехали. А то, говорит, в милицию заберут в таком виде, ну… Смеялась… Мы сначала пошли к трамвайной остановке, и я так классно себя чувствовал, шел, как по облаку — ну, ты знаешь… а потом вспомнили, что трамваи уже не ходят. Первый час ночи шел. И мы пошли пешком. Вот минут через сорок — Лиза далеко живет, за Обводным, на Лиговке — вот тогда мне худо стало.
— А что?
— Ну, во-первых, мы разговаривали по дороге, Лиза объяснила, что случилось, к витрине меня подвела, показала, что отражения нет. А во-вторых, мне вдруг захотелось жрать до дури. От голода в узел скрутило — хотя, вообще-то, по-моему, это было побольше и похуже, чем просто голод. Как будто все из тебя вынули — такое ощущение.
— Со мной такого не было.
— Я тебе вина дал. Я уже потом узнал, что лучше всего сразу глоточек кагора, ну церковного этого пой ла. Вечные все слегка попивают — потому что эта штука чем-то… Ну…
— А, кровь Христова, да?
— Не знаю, насколько Христова, но… в общем, это работает. Лиза это знала, конечно. Можно было бы зайти в какую-нибудь ночную забегаловку или, там, в ларьке посмотреть… но она хотела, чтоб я… как бы… боевое крещение прошел сразу… Граф Дракула вшивый…
— Как?!
— Да так. Не стоит рассказывать. Совсем неинтересно, сестренка…
Они стояли перед стеклянной витриной закрытого магазина, и Лиза смеялась над Жениным удивлением и страхом.
— Да-с, милостивый государь, это ужасное неудобство. Но вы, я полагаю, как-нибудь обойдетесь — вы не кокетливы, я надеюсь? Женщинам это значительно тяжелее. Скажите, по крайней мере, хороша ли я, медведь?
— Да… Еще как.
— Ты тоже неплох. Ты, наконец, приобрел демонический шарм. Смерть тебе к лицу, милый, — и прикосновение Лизиных пальцев к щеке уже не показалось обжигающе-холодным. Не оттого ли, что щека теперь тоже холодна тем же космическим холодом? — Ты мне и живым нравился, мой милый мальчик, но я сказала тебе сущую правду: роман с живым невозможен. Вероятно, я бросила бы тебя или убила, в конце концов… а теперь у тебя есть шанс.
Есть шанс…
Женя смотрел себе под ноги, где в перекрестье теней от фонарных столбов, рекламного щита, уличной тумбы не было его движущейся тени. Это было странно почти до тоски — как будто исчезла часть тела, без боли, но с физически ощутимым неудобством. Ощущения изменились и обострились. Холодная ночь обтекала вокруг, как быстрая вода; запахи, звуки, переменчивый искусственный свет вливались внутрь потоком музыки, трогали до слез. Ночь была щемяще-прекрасна, и невозможно прекрасна была женщина рядом — такая же переменчивая, как ночь, созданная самой ночью из этой ветреной, лунной, морозной материи…
Женя взял Лизу за плечи, повернул к себе и поцеловал снова. Она была невероятно хороша, но теперь вместо наркотической грезы вызывала дикое вожделение. Ее хотелось сию минуту — и Женя почти оттолкнул женщину от себя, борясь с искушением сорвать с нее одежду и овладеть ею прямо на улице, не сходя с места.
— Да, мальчик мой, это серьезно, — рассмеялась Лиза и поправила волосы. — Однако не спеши. У нас много, очень много времени, — протянула она двусмысленно, как злую непристойность.
И именно в этот момент, совершенно некстати, накатило это…
Борясь с собой, Женя кусал губы и стискивал пальцы, а глаза отдельно от разума шарили вокруг, по пустынной улице, в поисках чего-то, знакомого и ожидаемого новой ипостасью. Идти было нестерпимо тяжело, как будто голод мучил уже многие месяцы, хотелось схватиться за живот и согнуться пополам — и от смущения все горело внутри.
— Ах, да ты же голоден, мой бедный друг! — насмешливо воскликнула Лиза. — Прости меня, душка, я совершенно забыла.
— Пригласишь меня на чашечку чаю? — выговорил Женя, силясь улыбнуться.
— Боюсь, мой милый, что чаем этот голод не утолишь, — рассмеялась Лиза. — Мы сделаем проще — и вернее. Иди за мной, я сегодня угощаю неофита.
Она быстро свернула в переулок и пошла, вертя головой, то ли оглядываясь, то ли принюхиваясь — ее ноздри трепетали, а глаза горели, мерцали темными гранатами. Женя старался успевать вдогонку, хотя от голода все внутри сводило и корчило. Резкий запах пива, одеколона и пота ударил в нос, как струя слезоточивого газа.
Молодой человек, коротко стриженый, в дорогой одежде, с бутылкой пива в руке, неторопливо шел по переулку впереди них. Лиза ускорила и без того стремительные шаги, догнала его и тронула за плечо.
— Вы не могли бы сообщить даме, который час, сударь?
Женя пошел быстрее — неожиданная вспышка ревности заглушила голод, он еще не понял, что происходит, и успел возненавидеть незнакомца всем сердцем, той моментальной и ослепительной ненавистью, какая проходит тут же, как объект скрывается из глаз.
— Чего-то ты припозднилась, подруга, — ухмыльнулся парень, глядя на часы. — Скоро два, без двадцати минут…
— Я боюсь хулиганов, — нежно сказала Лиза, кладя мраморную ладонь на его рукав. — Вы проводите меня?
Женя, стоявший чуть поодаль, со злорадным удовольствием наблюдал, как у парня менялось лицо — появилась странная гримаса восторга и боли, глаза стали влажными, он потянулся к Лизе, нагнулся, вдруг сделался по-детски беззащитным. И именно в тот момент, когда Женя осознал, что еще вечером, на кладбище, вел себя так же беззащитно и нелепо, Лиза приподнялась на носки и, обвивая парня руками, поцеловала его в шею.
Тот всхлипнул, издал сдавленный стон, скорее наслаждения, чем страдания, уместный в постели, а не на улице — и тяжело рухнул на колени, привалившись спиной к стене. Бутылка с остатками пива выпала из разжавшейся руки, а голова бессильно свесилась набок. Лиза, опустившаяся на землю одновременно с парнем, не разжимая объятий и не отняв губ, еще несколько секунд провела, прильнув к нему. Потом обернулась к Жене — и он был поражен ее глазами, рдеющими клубящимся красным маревом, как у сиамской кошки.
— Ну, иди же, душенька, — позвала она нежно и страстно, облизнув и без того влажные губы. — Иди, голубчик…
Женя подошел, как загипнотизированный, и присел рядом. На шее парня горел багрово-синий кровоподтек, и в холодном воздухе, нагревшемся от его живого тела, омерзительного и притягательного одновременно, висел тонкий и явственный запах крови. От этого запаха глаза Жени тоже заволокла кровавая мгла. Он почти оттолкнул Лизу, впился в шею парня — кажется, не поцелуем, а зубами… Вкус крови мгновенно заполнил пустоту, вызвав неописуемое, упоительное, почти болезненное наслаждение… Лиза тронула его за плечо и привела в чувство. Женя отпустил парня, и его тело мягко повалилось на мерзлый асфальт — Женю заставил вздрогнуть и окончательно вывел из хищного азарта деревянный стук головы о тротуар, совершенно неживой звук. Женя встал. Лиза смотрела на него призывно и нежно, облизываясь, как кошечка. Пивная бутылка откатилась к ее сапожку, и Лиза толкнула ее прочь.
— Мы его убили, да? — спросил Женя потеряно.
— Ты больше не голоден, мой мальчик? — спросила Лиза со смехом. — Если да, то этот бродяжка сослужил недурную службу. Пошли отсюда, милый.
— Почему же — бродяжка?
— Ах, какая разница… Какие ты говоришь пустяки!
Она вспорхнула по темной лестнице, на которой пахло, как в очень старых питерских домах, не столько кошками, сколько неким «жилым духом», составленным из запахов давно съеденных пирогов, одежды, духов, дыхания… Лестничные ступени вытерли бесчисленные башмаки, Лизин плащ скользил по ним, как шлейф, а ее маленькая ладонь привычно касалась перил над сложным чугунным узором. Она остановилась у двери из тяжелого дерева с медной дощечкой номера, мечтательно улыбаясь.
— Эта квартира в доме лучшая, — сказала, вынимая ключи из сумочки. — Хотя, признаться, сам дом не так хорош, как надо бы — у папеньки было еще три…
— Когда? — слегка оторопев, спросил Женя и вошел за Лизой в сумрак квартиры, благоухающий духами и ладаном.
— Ну-у… Разве достойно намекать на возраст, беседуя с дамой? На сколько лет я выгляжу, мой милый?
«На двести-двести пятьдесят», — хотел ответить Женя, но промолчал.
Лиза зажгла свет. Два бронзовых бра с хрустальными слезками звенящих подвесок осветили мрачную и монументальную прихожую веселыми радугами. Лиза скинула на руки Жене невесомый зеленый плащ, под которым оказалось вечернее платье цвета грозовых облаков; с алебастровой шеи соскользнул белый шарф, открыв сияющее колье в неглубоком декольте. Встряхнула головой. Прошла, включая в квартире электричество.
Женя шел за ней, рассматривая тяжеловесную темную роскошь Лизиных покоев. Ее платье шуршало по наборному паркету, а бесчисленные огни хрустальных люстр играли на тусклой бронзе и матовом дереве старинной мебели, каждый предмет которой был истинным произведением искусства. Темные картины в благородной патине украшали стены в атласных обоях, мраморные наяды и нимфы, похожие на Лизу, улыбались из тени своими слепыми лицами. В прелестных зверятах из резных самоцветов, сидящих на каминной полке, явно угадывалась рука Фаберже…
— Тебе надо умыться, мой друг.
Монументальная ванная, помещение которой напоминало бассейны в восточных гаремах — как слепая без единого зеркала. Тот же мрамор и позолота, та же давящая тяжелая гармония. Женя наугад плеснул водой в лицо, смыл кровь, которая уже запеклась и стянула кожу. Вышел в музейную галерею коридора. Лиза окликнула из гостиной.
Женя вздохнул и пошел на голос. «Усыпальница», — думал он мрачно. В великолепной квартире совершенно не было зеркал, а окна занавешивали глухие шторы из темного бархата. Тонкий сладкий аромат ладана только подчеркивал сходство квартиры с роскошным склепом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Женя сам не понял, как Лиза оказалась запрокинутым лицом к нему. Только его пальцы сомкнулись на тонкой талии, ее губы влажно блеснули, ее глаза мерцали каким-то черным пурпуром, темными вишнями дождливым вечером…
Поцелуй продлился мучительно долго. Губы Лизы обожгли сухим холодом, космическим холодом, и тягучий медленный ужас вызвал ненасытный голод открытых глаз. И нечеловеческое вожделение не толкнуло на маниакальную выходку только потому, что навалилась непонятная слабость. Головокружение стало таким сильным, что Женя невольно прислонился к шершавому стволу за спиной.
— Не буду больше тебя целовать, — усмехнулась Снежная Королева. — А то зацелую до смерти.
— Выходи за меня замуж. Выйдешь?
— Тебе легче дышать? Славно. Пойдем к воротам. Я неважная жена, милый. Особенно для тебя.
Женя шел ужасно медленно, в густом воздухе как в глубокой воде. Волосы Лизы медленно колыхались у его щеки темными водорослями в холодной реке. На его рукаве лежала ее маленькая ладонь — и от просачивающегося сквозь куртку и плоть до костей ледяного холода бросало в жар.
Странное свидание.
— Я совсем пьяный. Мне отчего-то смешно, Лиза. Я люблю тебя, Лиза. Видишь, я совсем пьяный тобой…
— Остерегись, милый. Cave amantem. Опасайся влюбленной женщины.
— Так это ты делаешь бабочек поздней осенью? Да?
— Нет, бабочки создают меня. Опять эта изящная проза? Или попытка комплимента?
— Неважно. Поцелуй меня снова.
— Ах, как рано тебе надоела жизнь, мой бедный друг…
Ах, как кружится голова, как до сих пор кружится голова от одних только мыслей! Но на моей тахте сидит мертвая девочка, маленький новорожденный демон в моих тренировочных брюках, ждет объяснений — и не время впадать в сантименты…
— Ну вот, в общем, мы с ней как бы поцеловались пару раз, но не то, чтоб там… чуть-чуть. И планку у меня снесло. Есть такая штука — Зов , я потом узнал. Если Вечные Князья желают общаться — зовут , и тут уж никуда не денешься. Вот Лиза меня звала . Я был совершенно шальной от этого. Ну… и когда мы переходили улицу, какой-то ненормальный на иномарке из-за поворота вылетел, с совершенно дикой скоростью. Я только успел подумать, что именно Лизу собьет, потому что она была с той стороны… Вот…
— Это где детская больница?
— Нет, на повороте. Там стоял рекламный щит, что-то такое про пиво, с кружкой, вся пена в инее… Ну… В общем, я ее оттолкнул в сторону, а сам… слушай, это, наверное, было, как в кино: машина врезается в героя, а он прямо влетает на капот, головой — в лобовое стекло… Но я не помню, как это было. Кажется, я отключился. А опомнился уже после… Таинства…
А вот это тоже неправда. Не рассказывать же ей…
Женя пришел в себя быстро, даже слишком быстро. В глазах плыли двоящиеся дрожащие звезды фонарей, в голове стоял кровавый туман — голова болела оглушающей невероятной болью, но все тело словно онемело. Только щекой он чувствовал мерзлую терку газонной травы и слякоть оттаявшей грязи. И из воющего, гудящего колокольным звоном, надвигающегося мрака выплыло Лизино лицо. Лиза присела на корточки, рассматривала Женю с досадливым удивлением. Так маленькая девочка рассматривает куклу, которая была миленькая — и вот сломалась. Сама.
— Умираешь, — протянула она неторопливо и раздумчиво, спокойно и утвердительно, как очевидную вещь. — Умираешь, значит… Обидно.
— Больно, — беззвучно проговорил Женя, с трудом ворочая резиновыми губами. — Помоги…
— Да у меня не выйдет, — рассмеялась Лиза. — Все равно умрешь. Я чую.
И Женя увидел, как ее глаза темно вспыхнули, а узкие ноздри точеного носика раздулись широко и хищно, как у лисы или борзой собаки, напавшей на след. Она улыбалась жестокой улыбкой маленького ребенка, который с наивным любопытством смотрит, как корчится раздавленная ящерица или тонет в сиропе муха. Просить не было смысла, оставалось только сипло застонать от ужаса и унижения. От непереносимого ощущения вытекающего в мерзлую грязь последнего живого тепла.
— Ну и к лучшему, — сказала Лиза. — У тебя шея сломана, мой бедный друг. Значит, полный паралич, пролежни, мерзость — судно, вонючие простыни, фи… Не огорчайся, все отлично.
— Я не хочу! — уже не губами, а одним отчаянным взглядом взмолился Женя. Теплые слезы колебали темнеющий мир, фонари расплывались в слезах острыми длинными иглами, иглы колючего света втыкались в мозг, где звенело стекло и визжали тормоза. Было больно до кромешной тоски и более одиноко, чем если бы рядом не было вовсе никого — и так уходящей жизни, даже темноты, даже боли, что хотелось кусать губы в кровь в безнадежном бунте, в бессильной злобе на смерть.
Я не хочу! Я хочу хотя бы видеть, хотя бы вдыхать этот ледяной благоухающий воздух! Еще чуть-чуть!
— Какой ты, однако… — пробормотала Лиза, задумываясь.
Не сводя непонятного взгляда с Жениного лица, покрытого смертной испариной, она неторопливо раскрыла свою сумочку из черного бархата. Вытащила маленький плоский предмет, не более зажигалки, блеснувший перламутром. Женя следил за ее руками завороженным напряженным взглядом, на что-то надеясь, чего-то ожидая — кажется, ожидая мобильного телефона и «скорой помощи», но предмет щелкнул в тонких Лизиных пальчиках, превратившись в маленький нож с узким и даже на глаз бритвенно-острым лезвием.
И Женя следил остановившимися глазами, как Лиза задрала рукав плаща на левом запястье, как сняла часики на изящном браслете — и коснулась лезвием кожи. Тут же в месте прикосновения на молочно-белом появилась длинная черная капля, антрацитно мерцающая в неверном сиреневом свете. С лунного запястья соскользнула черная струйка, и Лиза смотрела на собственную кровь, вздрогнув бровями и опустив уголки губ, как трехлетняя малышка от неожиданной боли. Женя слышал, как тяжелые капли падали на траву рядом с его лицом. Лиза убрала нож и с чуть заметной брезгливой гримаской двумя руками повернула Женину голову лицом вверх. От оглушительной хрустнувшей боли перехватило дыхание. Женя судорожно глотнул воздуха сквозь сжатые зубы — и вместе с воздухом в горло втек расплавленный металл, сжигая губы, гортань, наполнив легкие чем-то вроде горячего дыма… Последняя мысль вспыхнула багровым и медленно погрузилась в кромешный мрак…
— Я быстрее, чем ты, выкарабкался. Лиза сказала — почти сразу… Можно еще покурить, а? Ну вот. Очухался и думаю: что это я разлегся в грязи? Вскочил — и ну отряхиваться. А видок тот еще — восставшие из ада, грязь, кровища… И Лиза меня обсмеяла безбожно…
— Очень страшно было?
— Да нет… я не сразу понял. Меня уже потом тряхануло. Когда Лиза мне зеркало показала и все такое. А тогда как раз было очень хорошо. Как, знаешь, когда расстреливают во сне, а ты просыпаешься после залпа. Как будто приснилась эта машина…
— Мне тоже… Будто приснилось.
— Я знаю, что ты понимаешь. Я потом понял, что после Перехода всегда не страшно и не удивительно. В порядке вещей. Я просто отряхнулся, а Лиза просто сказала, чтобы мы к ней домой поехали. А то, говорит, в милицию заберут в таком виде, ну… Смеялась… Мы сначала пошли к трамвайной остановке, и я так классно себя чувствовал, шел, как по облаку — ну, ты знаешь… а потом вспомнили, что трамваи уже не ходят. Первый час ночи шел. И мы пошли пешком. Вот минут через сорок — Лиза далеко живет, за Обводным, на Лиговке — вот тогда мне худо стало.
— А что?
— Ну, во-первых, мы разговаривали по дороге, Лиза объяснила, что случилось, к витрине меня подвела, показала, что отражения нет. А во-вторых, мне вдруг захотелось жрать до дури. От голода в узел скрутило — хотя, вообще-то, по-моему, это было побольше и похуже, чем просто голод. Как будто все из тебя вынули — такое ощущение.
— Со мной такого не было.
— Я тебе вина дал. Я уже потом узнал, что лучше всего сразу глоточек кагора, ну церковного этого пой ла. Вечные все слегка попивают — потому что эта штука чем-то… Ну…
— А, кровь Христова, да?
— Не знаю, насколько Христова, но… в общем, это работает. Лиза это знала, конечно. Можно было бы зайти в какую-нибудь ночную забегаловку или, там, в ларьке посмотреть… но она хотела, чтоб я… как бы… боевое крещение прошел сразу… Граф Дракула вшивый…
— Как?!
— Да так. Не стоит рассказывать. Совсем неинтересно, сестренка…
Они стояли перед стеклянной витриной закрытого магазина, и Лиза смеялась над Жениным удивлением и страхом.
— Да-с, милостивый государь, это ужасное неудобство. Но вы, я полагаю, как-нибудь обойдетесь — вы не кокетливы, я надеюсь? Женщинам это значительно тяжелее. Скажите, по крайней мере, хороша ли я, медведь?
— Да… Еще как.
— Ты тоже неплох. Ты, наконец, приобрел демонический шарм. Смерть тебе к лицу, милый, — и прикосновение Лизиных пальцев к щеке уже не показалось обжигающе-холодным. Не оттого ли, что щека теперь тоже холодна тем же космическим холодом? — Ты мне и живым нравился, мой милый мальчик, но я сказала тебе сущую правду: роман с живым невозможен. Вероятно, я бросила бы тебя или убила, в конце концов… а теперь у тебя есть шанс.
Есть шанс…
Женя смотрел себе под ноги, где в перекрестье теней от фонарных столбов, рекламного щита, уличной тумбы не было его движущейся тени. Это было странно почти до тоски — как будто исчезла часть тела, без боли, но с физически ощутимым неудобством. Ощущения изменились и обострились. Холодная ночь обтекала вокруг, как быстрая вода; запахи, звуки, переменчивый искусственный свет вливались внутрь потоком музыки, трогали до слез. Ночь была щемяще-прекрасна, и невозможно прекрасна была женщина рядом — такая же переменчивая, как ночь, созданная самой ночью из этой ветреной, лунной, морозной материи…
Женя взял Лизу за плечи, повернул к себе и поцеловал снова. Она была невероятно хороша, но теперь вместо наркотической грезы вызывала дикое вожделение. Ее хотелось сию минуту — и Женя почти оттолкнул женщину от себя, борясь с искушением сорвать с нее одежду и овладеть ею прямо на улице, не сходя с места.
— Да, мальчик мой, это серьезно, — рассмеялась Лиза и поправила волосы. — Однако не спеши. У нас много, очень много времени, — протянула она двусмысленно, как злую непристойность.
И именно в этот момент, совершенно некстати, накатило это…
Борясь с собой, Женя кусал губы и стискивал пальцы, а глаза отдельно от разума шарили вокруг, по пустынной улице, в поисках чего-то, знакомого и ожидаемого новой ипостасью. Идти было нестерпимо тяжело, как будто голод мучил уже многие месяцы, хотелось схватиться за живот и согнуться пополам — и от смущения все горело внутри.
— Ах, да ты же голоден, мой бедный друг! — насмешливо воскликнула Лиза. — Прости меня, душка, я совершенно забыла.
— Пригласишь меня на чашечку чаю? — выговорил Женя, силясь улыбнуться.
— Боюсь, мой милый, что чаем этот голод не утолишь, — рассмеялась Лиза. — Мы сделаем проще — и вернее. Иди за мной, я сегодня угощаю неофита.
Она быстро свернула в переулок и пошла, вертя головой, то ли оглядываясь, то ли принюхиваясь — ее ноздри трепетали, а глаза горели, мерцали темными гранатами. Женя старался успевать вдогонку, хотя от голода все внутри сводило и корчило. Резкий запах пива, одеколона и пота ударил в нос, как струя слезоточивого газа.
Молодой человек, коротко стриженый, в дорогой одежде, с бутылкой пива в руке, неторопливо шел по переулку впереди них. Лиза ускорила и без того стремительные шаги, догнала его и тронула за плечо.
— Вы не могли бы сообщить даме, который час, сударь?
Женя пошел быстрее — неожиданная вспышка ревности заглушила голод, он еще не понял, что происходит, и успел возненавидеть незнакомца всем сердцем, той моментальной и ослепительной ненавистью, какая проходит тут же, как объект скрывается из глаз.
— Чего-то ты припозднилась, подруга, — ухмыльнулся парень, глядя на часы. — Скоро два, без двадцати минут…
— Я боюсь хулиганов, — нежно сказала Лиза, кладя мраморную ладонь на его рукав. — Вы проводите меня?
Женя, стоявший чуть поодаль, со злорадным удовольствием наблюдал, как у парня менялось лицо — появилась странная гримаса восторга и боли, глаза стали влажными, он потянулся к Лизе, нагнулся, вдруг сделался по-детски беззащитным. И именно в тот момент, когда Женя осознал, что еще вечером, на кладбище, вел себя так же беззащитно и нелепо, Лиза приподнялась на носки и, обвивая парня руками, поцеловала его в шею.
Тот всхлипнул, издал сдавленный стон, скорее наслаждения, чем страдания, уместный в постели, а не на улице — и тяжело рухнул на колени, привалившись спиной к стене. Бутылка с остатками пива выпала из разжавшейся руки, а голова бессильно свесилась набок. Лиза, опустившаяся на землю одновременно с парнем, не разжимая объятий и не отняв губ, еще несколько секунд провела, прильнув к нему. Потом обернулась к Жене — и он был поражен ее глазами, рдеющими клубящимся красным маревом, как у сиамской кошки.
— Ну, иди же, душенька, — позвала она нежно и страстно, облизнув и без того влажные губы. — Иди, голубчик…
Женя подошел, как загипнотизированный, и присел рядом. На шее парня горел багрово-синий кровоподтек, и в холодном воздухе, нагревшемся от его живого тела, омерзительного и притягательного одновременно, висел тонкий и явственный запах крови. От этого запаха глаза Жени тоже заволокла кровавая мгла. Он почти оттолкнул Лизу, впился в шею парня — кажется, не поцелуем, а зубами… Вкус крови мгновенно заполнил пустоту, вызвав неописуемое, упоительное, почти болезненное наслаждение… Лиза тронула его за плечо и привела в чувство. Женя отпустил парня, и его тело мягко повалилось на мерзлый асфальт — Женю заставил вздрогнуть и окончательно вывел из хищного азарта деревянный стук головы о тротуар, совершенно неживой звук. Женя встал. Лиза смотрела на него призывно и нежно, облизываясь, как кошечка. Пивная бутылка откатилась к ее сапожку, и Лиза толкнула ее прочь.
— Мы его убили, да? — спросил Женя потеряно.
— Ты больше не голоден, мой мальчик? — спросила Лиза со смехом. — Если да, то этот бродяжка сослужил недурную службу. Пошли отсюда, милый.
— Почему же — бродяжка?
— Ах, какая разница… Какие ты говоришь пустяки!
Она вспорхнула по темной лестнице, на которой пахло, как в очень старых питерских домах, не столько кошками, сколько неким «жилым духом», составленным из запахов давно съеденных пирогов, одежды, духов, дыхания… Лестничные ступени вытерли бесчисленные башмаки, Лизин плащ скользил по ним, как шлейф, а ее маленькая ладонь привычно касалась перил над сложным чугунным узором. Она остановилась у двери из тяжелого дерева с медной дощечкой номера, мечтательно улыбаясь.
— Эта квартира в доме лучшая, — сказала, вынимая ключи из сумочки. — Хотя, признаться, сам дом не так хорош, как надо бы — у папеньки было еще три…
— Когда? — слегка оторопев, спросил Женя и вошел за Лизой в сумрак квартиры, благоухающий духами и ладаном.
— Ну-у… Разве достойно намекать на возраст, беседуя с дамой? На сколько лет я выгляжу, мой милый?
«На двести-двести пятьдесят», — хотел ответить Женя, но промолчал.
Лиза зажгла свет. Два бронзовых бра с хрустальными слезками звенящих подвесок осветили мрачную и монументальную прихожую веселыми радугами. Лиза скинула на руки Жене невесомый зеленый плащ, под которым оказалось вечернее платье цвета грозовых облаков; с алебастровой шеи соскользнул белый шарф, открыв сияющее колье в неглубоком декольте. Встряхнула головой. Прошла, включая в квартире электричество.
Женя шел за ней, рассматривая тяжеловесную темную роскошь Лизиных покоев. Ее платье шуршало по наборному паркету, а бесчисленные огни хрустальных люстр играли на тусклой бронзе и матовом дереве старинной мебели, каждый предмет которой был истинным произведением искусства. Темные картины в благородной патине украшали стены в атласных обоях, мраморные наяды и нимфы, похожие на Лизу, улыбались из тени своими слепыми лицами. В прелестных зверятах из резных самоцветов, сидящих на каминной полке, явно угадывалась рука Фаберже…
— Тебе надо умыться, мой друг.
Монументальная ванная, помещение которой напоминало бассейны в восточных гаремах — как слепая без единого зеркала. Тот же мрамор и позолота, та же давящая тяжелая гармония. Женя наугад плеснул водой в лицо, смыл кровь, которая уже запеклась и стянула кожу. Вышел в музейную галерею коридора. Лиза окликнула из гостиной.
Женя вздохнул и пошел на голос. «Усыпальница», — думал он мрачно. В великолепной квартире совершенно не было зеркал, а окна занавешивали глухие шторы из темного бархата. Тонкий сладкий аромат ладана только подчеркивал сходство квартиры с роскошным склепом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30