Волосы демонов тронул иней, а на губах появился тонкий ледок, как облизанная карамель — но это не было неприятно. Тоска ушла без следа, рассеялась где-то по улицам, в свете фонарей, в ночной темноте. Легко дышалось, легко говорилось — и совершенно неожиданно Кэт уцепилась за рукав Марата и начала жаловаться на жизнь. Она давно научилась не распускать нюни в обществе мужчин, но раньше никогда и не случалось видеть, как жалобы девицы ее типа слушают серьезно и внимательно, можно сказать, сочувственно.
— Это ничего, что ты — блядь, товарищ, — сказал Марат на двадцатой минуте разговора. — Тут ведь главное, что ты — девчонка сознательная, не мещан ка, а иное-прочее — смотря какая у индивида физиологическая функция.
— Чего?!
— Кто как может, тот так и…
— Обалдеть. Маратик, и откуда ж ты столько все го знаешь?
— В какое время жил-то! Нынешнему не чета. Ты, товарищ, не обижайся, но я прямо скажу — довели страну. Мы, можно сказать, такое будущее строили — и нате вам. Все, падлы, продали. Такие, можно сказать, идеи, такие дела делали — и все псу под хвост ушло. Ни за что боролись — как было при царском режиме, так и сейчас есть. Даже не в пример хуже стало.
— Почему это?
— А потому. Дурят пролетария, подачки кидают, чтоб революционный дух перебить, врут, мол, народная власть — а власть эта самая продажная, хуже Керенского.
Марат загорелся от собственных слов, темные глаза тлели красными углями, он подобрался и сощурился — и Кэт поняла, что на бандита он вовсе не похож. Он крупнее и серьезнее. Он понимает что-то такое, о чем путано треплются по телевизору — одинокий борец с огромной неправдой, а не тряпка в нафталине, как все эти из найт-клуба.
— Вот взять тебя. Будь ты какой-нибудь фру-фру, куклой буржуазной, разве б тебе пришлось панель подолом мести? Небось, эти с нэпманами по шалманам кутят, ананасы в шампанском жрут — а ты торчи на ветру за рваную сторублевку. Справедливо это?
— Нет, солнышко.
— Или взять этих, бархатных. Сукины ведь дети, стервь закордонная в голубых подштанниках — чуть что не по ним, так и морду на сторону: «Ах, мол, ах, как вы неизящны». А самих бы — через одного в расход. Нашлось бы за что, вот нюхом чую — нашлось бы.
Марат повернулся к Кэт, обхватил ее за талию, наклонился, чтобы заглянуть в лицо — и у нее захватило дух. Ни один из ее знакомых мужчин не смотрел так, никто не прикасался к ее талии так — как пожимают руку. Ее захватила и понесла волна восхищения и благодарности.
— Ты все правильно говоришь, Маратик, — прошептала Кэт нежно.
— Ты — сознательная девочка, — почти так же нежно и убежденно, глядя ей в лицо, сказал Марат. — Ты — блядь, но душа у тебя не продажная, настоящая революционная душа. Я совсем один здесь. Погано мне. Никому верить нельзя — все буржуазная блевотина. Зайдешь в «Лунный бархат» этот, в шалман этот поганый — а слово сказать не с кем, с души воротит. А нынешние и вовсе мразь, купи-продай, нэпманы трепаные… И чтобы по-настоящему — ни с кем я не говорил уж лет двадцать, Кать.
Кэт дернулась вперед, прижалась щекой к скользкой замерзшей коже его куртки. Ей хотелось расплакаться от жалости, сказать Марату, что она со всем-всем согласна, что ей вполне можно верить — и демон понял без слов. Обозначенные объятия превратились в настоящие. Кэт привстала на цыпочки, чтобы поцеловать Марата в холодную щеку. До губ как-то не дошло — целоваться взасос показалось неприличным.
— Ах ты, Катька, Катька, товарищ в юбке, — пробормотал Марат со смущенной ухмылкой. — И где ж ты, Катька, до сей поры-то гуляла?
— Я тебя буду так любить, — шепнула Кэт, задыхаясь.
— Вот это брось. Любви никакой не имеется. Все это враки, буржуазный предрассудок — с дури и с жиру. Есть только, знаешь, половое влечение и боевое товарищество. Давай без вранья, Кать?
И в этом тоже он был прав. Кэт истово кивнула. Ей-то уж довелось наслушаться слюнявых разговоров о любви перед тем, как лечь в постель, она до отвала нахлебалась признаний вперемежку с соплями — и все всегда кончалось ничем. Кэт так привыкла к шаблонному мужскому вранью, что даже грубоватая, отдающая цинизмом правда Марата произвела впечатление надежности и чистоты.
— А с товарищем — можно? — спросила она, счастливо улыбаясь.
— Что — можно! Нужно! Ну ты и девчоночка — зефир с марципаном!
Они стояли на набережной, смотрели на исчерна-желтый лед, по которому летел ветер с залива, и разговаривали о собственной смерти.
— Предательство это было, товарищ, — рассказывал Марат, опустив глаза, — Одно слово — такая подлость, что и вспомнить мерзко. Аристократка одна… Графиня Ганская бывшая. Сволочь поганая. «Я, говорит, Марат, вас исключительно полюбила за темный шарм и за то, говорит, что мы служим одним богам». Никаким таким богам я в жизни не служил — даже мальчишкой в церковь не ходил, Кать, потому что обмана не признаю. У Карла Маркса все объясняется обстоятельно, только о вампирах он ничего не знал.
— Ты ее любил, да?
— Любил-убил… Она ж вампирка была, гадина, а я — простой человек, хоть и партийный. Мучила меня, мучила… Товарищи спрашивают: «Ты, Марат, черт тебя знает, болеешь, что ли? Морда бледная и жрать не просишь», — а я на их заботу ничего и сказать не могу. Не поверят, думаю. Думаю, решат, что увлекаюсь этой поповской метафизикой. Она смеялась, сука такая…
— Бедный ты, бедный…
— Так и помер. Похороны организовали, честь по чести. Ну, правда, потом я еще поработал на атакующий класс, по ночам. Все одно, в чека работа все больше по ночам шла.
— В че-ка-а?!
— А то. Искореняли чуждую сволочь огнем, так сказать, и мечом. Я еще долго на народ проработал. Потом уже в НКВД, правда, там не особо распространялись, кто я и что я. Умные были. Быстро сообрази ли, что меня списывать рано.
— А графиня?
— А чего — графиня… С такими надо коротко, четко, чтобы сразу покончить. Чтобы больше не вредили, гады. Заказал серебряную обойму. Свидание назначил. Шесть пуль. Потом керосином облил и спичку бросил. Прощай, любимая.
— Вот я бы тоже…
— Что «тоже»?
И Кэт неожиданно расплакалась. Слезы застывали на лице стеклянными дорожками, бисером сыпались с ресниц, она цеплялась за руки Марата, заглядывала в его глаза, где тлел темный кровавый огонь — и торопливо, сбивчиво рассказывала о бандитах, Тимуре, убитой Галке, своей боли, своем страхе… Марат слушал по-прежнему серьезно и внимательно, его лицо окаменело, как гипсовая посмертная маска. Потом вытащил мятую пачку «Беломора», спички, мастерски закурил на ветру и коротко сказал:
— Пошли.
— Куда?
— К Тимуру твоему. Потолкуем.
Тачку, как выразился Марат, «таксо», поймать все же пришлось — Тимур жил в новостройках. У водилы тоже сделалось странное лицо, но он ничего не сказал. Выходя из машины Марат молча бросил ему зеленую бумажку.
Кэт вспорхнула по лестнице с изяществом бывшей графини и скоростью боевого товарища. Месть грела ее изнутри, как кофе с коньяком. Марат коротко и сильно нажал на звонок, но раздалась переливчатая трель электрической пташки. За дверью долго возились, точка глазка засветилась живым огоньком, потемнела, снова засветилась.
— Чево нада?
— Потолковать надо, Тимур. Открывай, контра, а то дверь вышибу.
— Ты кто такой, плят?
— Дверь-то открой, гнида. Сразу и объясню, и мандат покажу, ну!
— Я по телефону звону, милиция звону, урод!
Марат ухмыльнулся и толкнул дверь плечом. Дверь была стальная, поэтому не вылетела сразу — зато остолбеневшая в восхищении Кэт заметила отчетливую трещину вокруг косяка. Хозяин сообразил, что дверь выносят вместе с куском стены — щелкнул один замок, другой, третий, на полутемную лестницу хлынул поток мягкого света.
— Катька, ты, плят, кого привела?
Тимур стоял посреди коридора в полосатом халате и шлепанцах, держа в руке взведенный «Макаров». Рука с пистолетом заметно подрагивала, губы тряслись еще явственнее, вспотевший лоб блестел в розовом нежном свете, как лакированный.
— Тише, ораторы, ваше слово, товарищ маузер! — насмешливо продекламировал Марат, входя в коридор.
Он сразу занял очень много места, моментально распространив вокруг себя холод и угрозу зимней ночи. Белое лицо демона выглядело почти живым, когда он с небрежным любопытством рассматривал обстановку квартиры скоробогатого господинчика — вульгарно-шикарную, недоделанную, неуютную, случайно-дорогую.
— Смотри-ка, хорошо устроился, кот долбанный… Как торговлишка, а, сучий потрох?
— Ты мнэ так нэ говоры…
Тимур, держа пистолет в неловко вытянутой руке, стал медленно отступать в комнату. Марат шел за ним, ухмыляясь, продолжая озираться с видом оценщика. Мимоходом прихватил с журнального столика безделушку — керамическую фигурку свинки-стриптизерши с отставленной розовой попкой, покрутил в руках.
— Морально-бытовое разложение. Так-так.
— Ты уходы по-хорошему, слушай… Уходы, пожалуйста…
Тимуру уже некуда было отступать. Он уперся спиной в стену, завешанную до пола ковром. Его темная лоснистая физиономия, вся в потном бисере, выражала уже не столько страх или злобу, сколько удивление, смешанное с отчаяньем. Ему не хотелось стрелять до такой степени, что это было очевидно даже для Кэт, он всегда не терпел и не желал выяснять отношения силой — но денег не требовали, и договориться не представлялось возможным.
— Ну что тэбе нада? Сколька? Ты скажи, слушай…
— Ты что ж, гнида, девчонок отдал гадам этим?
— Оны гады, правда. Оны и мнэ нэ заплатылы. Толко оны — крыша…
— Какая, на псул, крыша?!
— Дэвочкам — крыша. Охрана, слушай…
Тимур опустил пистолет. Он успокоился. Кэт с наслаждением подумала, что гад надеется договориться. Блажен, кто верует.
— Я ж никого нэ заставляю, слушай. Дэвочки дэнги зарабатывают. Быки дэвочки охранают. Чужие быки наедут — хуже будэт…
Марат слушал с брезгливой усмешкой. Тимур заискивающе улыбнулся.
— Я толко так — дэвочки сами дэнги хотят. Сами прыходят. Я нэ заставлаю, слушай… Сами гаварат — кушать нада, тряпки нада… Оны ж нэ дэти… Оны про быки знают — спросы Катя, слушай. Оны сами гаварат — охрана нада…
В какой-то момент Кэт подумала, что Тимуру удалось-таки Марата уболтать. Сделать этакий невинный вид — овечка кроткая. Ну да, хорошо говорит. Сами. Но ведь Марат знает — буржуйки эти, папины дочки, новые русские бизнес-леди, небось, сами не пойдут, а вот когда без образования, коммуналка, родители-алкаши… Тоже мне деньги, подумаешь! Разок нормально оттянуться в приличном месте.
Но она напрасно сомневалась. Марат давно решил. Все остальное было просто игрой в кошки-мышки, хохмой — для того, чтобы Кэт полюбовалась на Тимурово унижение. Вероятно, сам Марат тоже развлекался — он улыбался, он двигался не угрожающе, расслабленно, неторопливо. Все выглядело до такой степени безобидно, что Тимур поверил окончательно.
— Вина выпьешь, слушай? Дэвочке дэнги дам, бэз обыд… А?
Он повернулся к комнатному бару — и в этот момент Марат стремительно прыгнул вперед. Просто удивительно, какова оказалась реакция у Тимура, располневшего, ленивого в повадках, как сытый кот — в последнюю секунду он все-таки успел вскинуть пистолет и выстрелить наугад.
Марат остановился. На светлых обоях за его головой остались черно-красные брызги. Тимур охнул и выстрелил снова. Марат дернулся от удара пули об тело, шагнул вперед и вырвал пистолет. Тимур медленно осел на пол, глядя вверх, изжелта-белый, как корка сыра — и не закричал даже, а тихонько заскулил, как побитая собака.
Марат хмыкнул и с оттяжкой пнул его ногой в пах. Скулеж оборвался судорожным вздохом.
Марат обернулся к Кэт. В белой маске его лица зияла черно-багровая дыра на месте глазницы, внутри дыры, как показалось Кэт, горел раскаленной монетой уцелевший зрачок. Рот покривила снисходительная усмешечка, которой мешали длинные волчьи клыки.
— Готов. Поплыл, — сказал Марат злобно и весело. — Хлебнешь?
— Че-че-го?
— Кровушки, говорю, хлебнешь, товарищ? Пока теплая.
Его тон странным образом успокоил Кэт. Она подошла. Марат наотмашь ударил Тимура по лицу, не торопясь, с расстановкой запустил пальцы в его волосы и запрокинул его голову назад и набок, подставив Кэт вывернутую шею.
Кэт брезгливо взглянула на лицо злосчастного сутенера — посиневшее окровавленное лицо с дикими глазами — и, присев на корточки, вонзила в его горло зубы. Кровь хлынула потоком — в этот раз она имела отчетливый привкус власти, власти и безнаказанности. От этого привкуса закружилась голова и стало тепло и весело.
— Эй, пусти полечиться, товарищ, — окликнул Марат.
Кэт отстранилась. Марат подставил пригоршню под алую струю и плеснул кровью в обезображенное лицо. Сделал несколько глотков и замер, стоя на коленях.
— Ничего… — пробормотал он, раздувая ноздри. — Сейчас зарастет. Как на собаке… башку жалко, с неделю башка трещать будет, как с похмелья… Вот гнида, а?
— Больно, Маратик? — Кэт присела на пол и обхватила его за шею, пачкая руки в крови.
Марат неожиданно схватил ее за плечи, толкнул назад и повалил спиной на окровавленный ковролин. Его железные пальцы, липкие от крови, распахнули ее дубленку, дернули блузку вниз, а юбку — вверх, белье разлетелось по швам. Он вымазал ее грудь кровью, прижал ее к полу всей тяжестью, рычал, как хищник, охраняющий добычу, багровый огонь горел в его впавших глазницах.
— Мы им еще покажем, — слышалось Кэт в его рычании. — Мы их еще разъясним. Не бойсь… покажем…
Кэт задыхалась от счастья. Она обвилась вокруг Марата с цепкостью и страстью растения и тоже урчала — тоном выше, оскалившись, прикрыв глаза. Белая рука мертвеца лежала в кровавой луже в полуметре от лиц мертвецов, обладающих способностью двигаться.
Шторы на кухне раздернули. Небо за окном было черное и глубокое, а огромная полная луна висела низко над соседними крышами, тяжелая, медно-желтая, бросающая красноватые отблески на серые рваные облака. Тусклая лампочка под дешевым абажуром из тонких цветных реек не столько освещала кухню, сколько создавала неожиданно уютный сумрак. На стенах качались длинные тени; стоило немного напрячь воображение — представлялось, что это тени хозяев квартиры. Иногда очень приятно забыть, что Хозяева не отбрасывают теней.
Женя и Генка молча сидели за столом, на котором стояла початая бутылка кагора в окружении грязных стаканов и лежали неизменные пачка сигарет, зажигалка и пепельница. Говорить, действовать, думать не хотелось; тишина, луна, сумрак — прекрасное лекарство для больной души. Все, что хочется сказать, понятно без слов. Зародилась робкая надежда, что плохое уже позади — вдруг что-нибудь наладится.
Ляля, сидя на полу, возилась с кроликами. Кролики расположились в кухне, как дома, три серых и черный — они-то отбрасывали тени, шевелящиеся темные овалы неправильной формы с торчащими бантиками ушей. Ляля пыталась заинтересовать их капустными листьями. Кроличье общество доставляло ей огромное удовольствие — как будто сигнал, символ того, что с убийствами покончено. Теперь все будет иначе — без кровавых приключений и ужасных гостей, почти как у живых.
Женя с Генкой не заблуждались на этот счет. Просто хотелось сделать Ляле приятное. От звонка в дверь вздрогнули все трое.
— Барыня Нина Петровна, — предположил Генка.
— Дед Саша-алкаш, — поправил Женя. — Из гостей да в гости.
Ляля отпустила кролика, рассмеялась. Она приняла эти предположения за чистую монету; занятая живыми зверьками, не учуяла мертвого.
Женя пошел отпирать дверь. Генка и Ляля высунулись из кухни, как дети — с любопытными минами, готовые исчезнуть в любой момент.
За дверью стояли Кэт и Марат. Марат соорудил снисходительно-надменный вид, черная кожанка и то ли кепка, то ли фуражка придавали его внешности такую же гармонию и колорит, как бриллианты и лунные шелка — мертвой Рите Дракула. Кэт куталась в роскошное песцовое манто; она благоухала смертями, ее лицо, ее глаза светились, мерцали чужими смертями изнутри — она была восхитительно хороша, как любой сытый вампир, и так же оглушительно страшна.
— Женечка, — промурлыкала Кэт с такими же снисходительно-надменными нотками, — я — сумку забрать. Ладушки?
— Забирай, — Женя отступил от двери. — Никто ее не трогал, стоит там, куда ты поставила.
Вошли оба. От Марата довольно ощутимо пахло не ладаном, а погребом, мерзлой землей и падалью. Кэт опять надушилась своими тяжелыми медовыми духами, но сквозь их сладкий хмельной запах пробивался все тот же вкрадчивый душок, вызвавший у Жени мгновенный приступ тошноты.
Кэт взяла сумку и принялась рыться в ней. Марат рассматривал Женю и Генку, прикрывшего дверь в кухню, как двоих опасных преступников, которые прячут третьего. Его темные глаза казались глубокими, пустыми и холодными, как пистолетные стволы.
— Ага… Интеллигенция, значит. Тощая прослой ка… гнилье либеральное… так-так, — констатировал Марат беззлобно, но неодобрительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30