Только без толку жалеть — ничего не изменится.
Ужас как-то забылся, притупился. Да и был ли? Чего бояться-то? Не в страхе дело. Просто все вышло так…
И тут что-то изменилось.
Скульнул ветер, дрогнуло ржавое железо. Скрипнули петли — смазать бы, да не собраться — тоненькая фигурка, серебряная, пушистая, втекла, крадучись, выпрямилась, тряхнула медным крылом кудрей — запахло мерзлой землей, ветром, зимой.
— Клара… ты что, мне кажешься?
— Кажусь, Лешка, кажусь. Галлюцинации у тебя с перепою — вот и мерещится. Алкоголик паршивый — смотреть стыдно.
Села на любимый диван… его . Вскочила, отряхнулась, пересела. Закинула ногу на ногу. Усмехнулась. Заметила под столом пустую бутылку из-под кагора — вскочила, схватила, лицо исказилось дикой, яростной злостью — грохнула об угол, только осколки брызнули.
— Ты чего, мать?
— Всюду следы! Всюду — запах! — взглянула презрительно. — Запах твоего хахаля! Не выношу!
— Клар…
— Нечего тут! Если уж сумел раз поступить, как мужик — закончи! Убери отсюда это дерьмо, ясно?!
— Тебе надо — ты и убирай. Мне не мешает.
— Ах, так!? Ну, хорошо.
Подошла ближе, села на колени, обвила руками. Ах, твою мать, сладко — и тяжко, и больно, как больно-то! Вроде бы не кусает, не целует даже — но в сердце холодный шип, между лопаток как нож воткнули, живот свело — спазмы, больно, черт!
Лешка протрезвел в момент — и стряхнул Клару с колен. Она рассмеялась сухо и холодно, будто внутри была сделана из промерзшего сыпучего снега, скинула серебристую шубку — открыла полупрозрачную блузку из черного газа.
— С чего это мне от тебя так паршиво всегда, Клара?
— А давай я тебя поцелую, зайчик? И не будет паршиво.
— Ну да, ты поцелуешь. И на меня наденут деревянный макинтош, и вокруг будет играть музыка. Спасибо.
— Что ты, Лешечка! Я ж тебе Вечность предлагаю, Вечность. И это не так уж и больно — раз — и все.
— Ну уж нет. Я и так в отличной форме.
— Оно и видно.
— Водку тоже грохнешь?
— Зачем же? Водку этот гаденыш не пил. Травись на здоровье.
Лешка плеснул из бутылки в стакан. Глотнул — и поморщился.
— Невкусно, миленький? Согласна, согласна, кровушка-то лучше идет. Соглашайся, Лешечка, не думай. Все будет в лучшем виде, как доктор прописал.
— Кончай уже меня лечить, змеища. Ты лучше скажи — ты при часах? Сколько там натикало? А то тут окон нет — день или ночь, не поймешь.
Клара подскочила к воротам, приоткрыла. Холодный ветер бросил пригоршню снега ей в лицо. Она отшатнулась.
— Ты чего, не знаешь, сколько времени?!
— А мне-то зачем? — Лешка улыбнулся со злобным удовольствием. — Пусть там хоть белый день — мне-то плевать. Это тебя, крошка, должно волновать.
Клара подняла с дивана шубу, начала надевать. Лешка поймал ее за рукав.
— Куда же ты, мой ангел? Не спеши так — вдруг сейчас уже рассветет, а? Спи лучше у меня. На этом диванчике. Так удобно! Многим нравится.
— Мне пора! — огрызнулась Клара, и сквозь злобу послышался страх.
— Ну что ты! Посиди еще! Что ж тебе, западло, что ли? Выпьем, поговорим… Выпьешь со мной водочки? Ах, да, ты ж у нас кагорчик употребляешь. Один моментик…
— Отпусти меня, скотина, мне пора!
— Страшно, Кларочка?
— Не дождешься! Отпусти!
Клара рванула рукав изо всех сил и вырвала его из Лешкиных рук. Напялила шубу в нервной спешке, бегом бросилась к выходу.
— Пока, Кларочка! — окликнул Лешка, чувствуя ту же злобную радость. — Не забывай старика, моя прелесть!
— Да пошел ты, урод! — прошипела Клара и выскочила в темноту и метель
Лешка задвинул засов, зевнул и сел на диван. От сердца заметно отлегло.
Мы с Джеффри разделили трех женщин. Две были живые.
Первая — наркоманка. Подсунулась на грязной площади около метро, когда мы шлялись по городу в поисках приключений. Было очень холодно, очень поздно и поэтому почти безлюдно, но ей, похоже, очень требовались деньги. Ей на все было наплевать. Эстет Джеффри даже вздрогнул, едва не шарахнулся в сторону, когда к нему обратилось это разлагающееся существо с разбитыми, синими, опухшими губами: «Моводой чевовек, васслабитьфя не ведаете?»
Мы переглянулись. Удар милосердия?
Она даже заулыбалась своим ужасным ртом, когда мы согласились пойти с ней. И глазки заблестели. Так обрадовалась, что просто-таки растрогала меня. Я даже хотел потрепать ее по щечке на прощанье — но это оказалось уж слишком противно.
Бедняжка пригласила нас в свой будуарчик. Это был подъезд жуткого дома, воняющий одинаково кошками и бомжами, с хламом, высыпавшимся из мусорного бачка, с единственной тусклой лампочкой, непонятно чем измазанной. Мы только поразились невзыскательности ее клиентуры. Кого можно захотеть в таком месте? Разве что — горячо любимую, навсегда потерянную — в виде последнего шанса…
Она нас обняла, когда мы ее целовали. Она умерла счастливой. Силы там, конечно, было с гулькин нос, и кровь на солидную долю состояла из ацетона и какой-то дряни, но мы так исполнились сознания доброго дела, что даже уложили малютку на грязный бетон поудобнее.
Спящий ангелочек. Шизокрылый.
Когда мы вышли из подъезда, воздух, благоухающий оглушительным холодом, показался восхитительно вкусным. Старое вино зимы, заметил Джеффри. Я только кивнул. Я пожалел, что не умею летать — вот бы в этот черный лед, в невесомость, к этим колючим, чудесным звездам!
— Еще научишься, mon cheri, — сказал Джеффри.
Хорошо бы.
Вторая была припозднившаяся мещанка. Лет сорока, красная, толстая и злая. Тени на веках синие и блестящие, помада цикламеновая. В дурацком пальто в обтяжку. Пыхтела на ходу, как маленький броненосец или бронепоезд, тащила хозяйственную сумку в клеточку.
— Молодые люди, — спросила у нас током сварливым и недовольным, — тут маршрутки еще ходят?
— Только в один конец, миледи, — сказал я галантно.
— До куда?
— До смерти, сударыня.
— Хам! — рявкнула она. — Пить надо меньше, козел! Развелось тут!
О, сколько она знала разных слов! Она по каким-то ужасным причинам, возможно, из-за предновогодних хлопот, упустила время дешевого транспорта, теперь ей надо было ловить тачку — и не на кого было спустить собак по поводу потерянных денег. Что бы было, если бы милая особа не встретила нас — страшно подумать!
Пока она орала на меня, шаря цепким взглядом по улице в поисках извозчика, Джеффри подошел к ней сзади, и положил ей руки на плечи.
— Помогите! — завопила она изо всех сил. — Грабят!!
— Отчего же не насилуют, синьора? — спросил я и схватил ее за руку с сумкой, которую хрупкая женщина держала, как кистень.
Дамочка покрыла меня в десять этажей и схватилась свободной рукой за самое дорогое — место, где прятала кошелек. Она смотрела мне прямо в лицо — и абсолютно не видела в нем ничего необычного. Даже страха, даже озноба она не чувствовала — одну только тупую упрямую злобу, которая распространялась на весь мир и на нас заодно.
Она так и не успокоилась, пока не умерла. Мы выпили концентрированной злобы — как технического спирта, до головокружения и тошноты, и бросили ее тушку там, где она упала в снег. То, что от нее осталось, было чище, чем то, что ушло, но тоже вызывало брезгливость.
Третья барышня была из наших.
Ее подогнала сухая метель, она подлетела, как клуб снега вперемежку с ветром, чинила политес, смотрела на нас нежно, глаза у нее загорелись темными рубинами — хорошенькая, худенькая, с русыми кудрями, в которых запутался снег. Ее белые щеки подсвечивала пара ночных смертей — в смысле, прерванных жизней; такая была душечка.
Мелкий злобный зверек, городская ласочка.
Мы не разговаривали. Девчонка была очень молода — хорошо, если старше меня на пару лет, невесомо слаба, но у нее явно имелись здоровые инстинкты Хозяйки. Она легко и четко включилась в нашу систему — ее собственная мизерная сила стала чем-то вроде проводника между нами. Приятно. Мы пошли с ней, куда она захотела.
Оказалось, что вкус у нее тоже есть. Мы поднялись на лифте на верхний этаж высотного дома, и через лаз, заделанный гнутыми стальными прутьями, выбрались на крышу. Там было очень свежо и очень холодно; бешеные порывы ветра стремительно несли снег от бортика к бортику, маленькие барханчики намело у антенн, около каких-то стальных штуковин, к которым крепятся провода, вокруг выходов вентиляционных шахт. Из черных щелей в шахтах мутно несло неопределенным пищевым перегаром, мылом, нафталином, еще чем-то неустановимо-человеческим. Эта бытовая вонь уносилась с ветром, растворялась в аромате зимы, налетала мгновенными всплесками, как воспоминание — и исчезала. Под нами спали люди, запах напоминал о них, смешно было и захватывающе, как какая-то рискованная шалость.
Девчонка разделась почти догола и швырнула одежду в снег. Ледяной ветер обжигал кожу, как кипяток, вокруг нас летела метельная темнота, наша перетекающая сила была как мечущийся огонь — так весело и так сладко.
Кажется, ее тело, белее снега в ночи, светилось от нашей перекрещенной силы, как раскалившийся электрод. Руки Джеффри были горячи — или мне это казалось на контрасте с обжигающим холодом — и я жалел только, что мы не можем поцеловаться в момент этого выплеска чистой энергии, когда все вокруг как будто вспыхивает холодным белым лунным огнем.
Потом мы втроем сидели на бортике крыши и болтали ногами в бушующей пустоте. Похоже, мы все одинаково чувствовали себя играющими детьми. Девчонка обнимала нас с Джеффри за плечи — судя по ее мечтательной рожице, поток силы, прошедший ее насквозь и, вероятно, слегка растворившийся в ее теле, оказался достаточным для доброго к нам отношения.
— Меня зовут… — начала дурочка, но Джеффри прижал палец к ее губам.
Правильно. Настоящее имя она не назовет, а вампирская чушь типа Анжелики или Эльвиры, будет выглядеть непростительной пошлостью. Она, как ни удивительно, поняла, рассмеялась, кивнула. Потом соскочила с бортика с какой-то птичьей легкостью, и пошла к лазу на чердак, собирая по пути разбросанные по снегу тряпки.
В этот раз мы совершили честную сделку. Наш третий партнер не был альтруистом, но оказался настолько тактичен, чтобы не торговаться и не требовать больше, чем ему причитается.
— Симпатичная девка, — сказал Джеффри, взглянув ей вслед, когда где-то внизу хлопнула дверь.
— Да. Спокойная. И не навязывается. Позовем ее когда-нибудь?
— Не знаю, Мигель. Может быть. Если так судьба обернется.
Мы посидели еще с четверть часа и спустились на улицу. Метель начала утихать. Воздух был на вкус похож на холодную газировку, а звезды — на льдинки в бокале. Мы шли рядом, и я протянул Джеффри поток силы, как руку. Он только усмехнулся. Ему льстило, что я чувствую себя свободным и счастливым и поэтому иногда впадаю в экстатическую благодарность. А мне все хотелось, чтобы он получше понял, насколько я в действительности свободен и счастлив.
До восторга! До оргазма почти!
— Ты будешь очень неплохим Вечным, mon cher, — заметил он одобрительно, когда я подпрыгнул и дотянулся кончиками пальцев до болтающегося дорожного знака.
В ответ я бросил в него комком смерзшегося снега.
В этот раз атмосфера в клубе была совсем не такой чопорной, как раньше. Куда веселее — и куда больше по вкусу Лешке. Новый Год, однако…
Лазер чертил цветы и звезды в дымном и жарком воздухе, мрак взрывался цветными огнями, из мощных динамиков грохотала модная мелодия. Вспышки цветного света дробили движения танцующих на фазы, выхватывали из мрака вскинутые белые руки, горящие глаза, запрокинутые лица, обнявшихся, целующихся, умирающих.
Запах ладана смешался с вонью пота, дешевых дезодорантов, сигаретного дыма, крови, спермы… То еще веселье.
— Потанцуем, красавчик? — возникла из дыма и вспышек девушка-вампир, модно взлохмаченная, веселая, мерцающая смертями — возбужденная и от этого особенно очаровательная.
— Он со мной! — рявкнула Клара откуда ни возьмись.
— Не жирно ли тебе, подруга?
— Вали к черту!
— Дура жадная!
— Сама такая!
— Ну и жри! — девушка растворилась в темноте и грохоте.
— Бардак… — протянул Лешка и не услышал собственного голоса за навязчивым рэпповым буханьем.
— Ничего!
Клара на пару минут исчезла из виду, появилась с потным, красным, ошалевшим от возбуждения и Зова со всех сторон, бритым парнем. Тот еще успел победно взглянуть на Лешку — но уже миг спустя Клара оказалась на его коленях и впилась в его шею — зубами, как предпочитала. Без всяких телячьих нежностей. И труп бритого с лицом, искаженным пронзительной болью, грохнулся башкой об стол, а Клара улыбнулась Лешке — светящаяся, с губами, вымазанными блестящей яркой кровью, как стильной губной помадой.
— Опять показываешь, ведьма? — прокричал через музыку Лешка, пока чьи-то руки убирали труп бритого и вытирали кровь.
— Уже не дергаешься, Лешечка? Смелый стал?
— Дура ты, баба, не потому что баба, а потому что дура!
— Ты поговори еще! Я злая сегодня!
— Зато я добрый. Ни черта ты не сделаешь, Кларочка. Я тебе нужен.
— На фига?!
— Не знаю! Но нужен — это точно. Так что сиди и не серди дядю!
Клара оскалилась — но не возразила. Лешка усмехнулся.
И тут к столу подошла Эмма.
Лешка инстинктивно отшатнулся, когда она приблизилась. От нее во все стороны летела холодная ярость, от нее несло космическим холодом и ладаном так, что ее зимний запах перекрывал тошную вонь дискотеки. Ее бледное лицо с черными провалами глаз, в глубине которых горели кровавые огни, выражало такую дикую ненависть, что желудок Лешки опять провалился ниже ступней от спазм смертного ужаса.
Лешка ужасно захотел исчезнуть, просто исчезнуть в этом месте и появиться где-нибудь подальше отсюда. Но Эмма не обратила на него ни малейшего внимания.
Она резко развернула Клару к себе — и влепила ей такую затрещину, что на белой Клариной щеке тут же проступило иссиня-черное пятно.
— Охерела, сука?! — взвизгнула Клара, испуганная, судя по глазам, не меньше Лешки.
Эмма в ответ ударила ее по другой щеке — с силой, способной разнести в щебень бетонную стену. Клара снова взвизгнула и съежилась на стуле, глядя на Эмму снизу вверх с ужасом и злобой, как хорек или крыса, загнанные в угол.
— Упырь, тварь поганая, — медленно проговорила Эмма, и ее холодный низкий голос прорезал грохот музыки тяжелым лезвием. — Ты что же, не помнишь уже, Нинка, на какой помойке я тебя подобрала? Не помнишь, чем кормила? Как настоящую Вечную из тебя, упыря, делала?
— Да чего ты бесишься, ладно тебе, — всхлипнула Клара, схватившись ладонями за почерневшее лицо. — Подумаешь…
— Замолчи, от тебя падалью несет. И запомни, гадина — можешь на мою силу не рассчитывать. Твое счастье, что вампиры мертвой крови не пьют. Ползи со своим полутрупом куда хочешь, жри мертвечину, воняй, разлагайся на ходу — только не попадайся на моей до роге. Сожгу — и зарою твои гнилые кости, ясно?
— Почище тебя есть, — прошипела Клара, пытаясь выпрямиться.
— Артур? Мигель? Лиза? Оскар? Лаванда? Да? Ну-ну. Давай, добивайся. Только уж не удивляйся, если кто-нибудь из них блеванет тебе на рожу. Вампиры, деточка, трупного запаха не выносят.
Эмма вытащила из кармана джинсов носовой платок, тщательно вытерла руки и бросила платок на столик. Потом развернулась — и растворилась в дискотечном чаду.
Поток музыки, который как будто что-то держало, прорвался, хлынул, больно ударил по ушам — но это уже не имело значения. Опасность миновала. Лешка вальяжно развалился на стуле.
— Пошли отсюда, — буркнула Клара, всхлипывая и шмыгая носом, как смертная женщина.
— Может, посидим еще? Макияж у тебя — не устоять, крошка.
— Сволочь поганая, — огрызнулась Клара и, встав со стула, направилась к выходу из зала.
Лешка усмехнулся и вышел за ней.
Клара остановилась в холле между колоннами и разрыдалась. Ее опухшее, заплаканное лицо выглядело страшно и мерзко, как маска удавленника.
— Все из-за тебя, сволочь! — всхлипывая, твердила она с истерическим надрывом. — Козел вонючий, смотри, что из-за тебя вышло! Что теперь со мной будет? Урод…
— Эй, девушка, полегче с терминами! Интересно, почему это из-за меня?
— Ты чего, этого Дрейка пристрелить не мог? И чего с этим гаденышем нянчился? «Това-а-арищ!» Идиот!
— А что в этом такого?
— Я — твоя девушка или нет?! Тебе все равно, что эти твари надо мной ржут!? Пусть меня оскорбляют на все лады — тебе насрать? Я тебе — так, посмотреть, да? Любовь тебе понадобилась?! Вот и жри с кашей свою любовь, полной ложкой жри, козел!
Лешка брезгливо хмыкнул. Зрелище было жалкое и гадкое одновременно.
— Какую любовь-то?
— Которую ты в лес отвез, придурок! Мой ты, ясно? Нечего рыпаться! Мой!
— Неправда, крошка. Я свой собственный. А вот ты, может быть, и моя. Если я не передумаю.
— Ну что я теперь жрать буду?! Одну кровь, без силы?! Я ж за год в мумию превращусь! У-у, гадина, тварь поганая…
— Да ладно тебе, — бросил Лешка снисходительно. — Утрись. Придумаем что-нибудь.
Клара замолчала, только хлюпала и вздрагивала, растирая кулаками покрасневшие опухшие глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Ужас как-то забылся, притупился. Да и был ли? Чего бояться-то? Не в страхе дело. Просто все вышло так…
И тут что-то изменилось.
Скульнул ветер, дрогнуло ржавое железо. Скрипнули петли — смазать бы, да не собраться — тоненькая фигурка, серебряная, пушистая, втекла, крадучись, выпрямилась, тряхнула медным крылом кудрей — запахло мерзлой землей, ветром, зимой.
— Клара… ты что, мне кажешься?
— Кажусь, Лешка, кажусь. Галлюцинации у тебя с перепою — вот и мерещится. Алкоголик паршивый — смотреть стыдно.
Села на любимый диван… его . Вскочила, отряхнулась, пересела. Закинула ногу на ногу. Усмехнулась. Заметила под столом пустую бутылку из-под кагора — вскочила, схватила, лицо исказилось дикой, яростной злостью — грохнула об угол, только осколки брызнули.
— Ты чего, мать?
— Всюду следы! Всюду — запах! — взглянула презрительно. — Запах твоего хахаля! Не выношу!
— Клар…
— Нечего тут! Если уж сумел раз поступить, как мужик — закончи! Убери отсюда это дерьмо, ясно?!
— Тебе надо — ты и убирай. Мне не мешает.
— Ах, так!? Ну, хорошо.
Подошла ближе, села на колени, обвила руками. Ах, твою мать, сладко — и тяжко, и больно, как больно-то! Вроде бы не кусает, не целует даже — но в сердце холодный шип, между лопаток как нож воткнули, живот свело — спазмы, больно, черт!
Лешка протрезвел в момент — и стряхнул Клару с колен. Она рассмеялась сухо и холодно, будто внутри была сделана из промерзшего сыпучего снега, скинула серебристую шубку — открыла полупрозрачную блузку из черного газа.
— С чего это мне от тебя так паршиво всегда, Клара?
— А давай я тебя поцелую, зайчик? И не будет паршиво.
— Ну да, ты поцелуешь. И на меня наденут деревянный макинтош, и вокруг будет играть музыка. Спасибо.
— Что ты, Лешечка! Я ж тебе Вечность предлагаю, Вечность. И это не так уж и больно — раз — и все.
— Ну уж нет. Я и так в отличной форме.
— Оно и видно.
— Водку тоже грохнешь?
— Зачем же? Водку этот гаденыш не пил. Травись на здоровье.
Лешка плеснул из бутылки в стакан. Глотнул — и поморщился.
— Невкусно, миленький? Согласна, согласна, кровушка-то лучше идет. Соглашайся, Лешечка, не думай. Все будет в лучшем виде, как доктор прописал.
— Кончай уже меня лечить, змеища. Ты лучше скажи — ты при часах? Сколько там натикало? А то тут окон нет — день или ночь, не поймешь.
Клара подскочила к воротам, приоткрыла. Холодный ветер бросил пригоршню снега ей в лицо. Она отшатнулась.
— Ты чего, не знаешь, сколько времени?!
— А мне-то зачем? — Лешка улыбнулся со злобным удовольствием. — Пусть там хоть белый день — мне-то плевать. Это тебя, крошка, должно волновать.
Клара подняла с дивана шубу, начала надевать. Лешка поймал ее за рукав.
— Куда же ты, мой ангел? Не спеши так — вдруг сейчас уже рассветет, а? Спи лучше у меня. На этом диванчике. Так удобно! Многим нравится.
— Мне пора! — огрызнулась Клара, и сквозь злобу послышался страх.
— Ну что ты! Посиди еще! Что ж тебе, западло, что ли? Выпьем, поговорим… Выпьешь со мной водочки? Ах, да, ты ж у нас кагорчик употребляешь. Один моментик…
— Отпусти меня, скотина, мне пора!
— Страшно, Кларочка?
— Не дождешься! Отпусти!
Клара рванула рукав изо всех сил и вырвала его из Лешкиных рук. Напялила шубу в нервной спешке, бегом бросилась к выходу.
— Пока, Кларочка! — окликнул Лешка, чувствуя ту же злобную радость. — Не забывай старика, моя прелесть!
— Да пошел ты, урод! — прошипела Клара и выскочила в темноту и метель
Лешка задвинул засов, зевнул и сел на диван. От сердца заметно отлегло.
Мы с Джеффри разделили трех женщин. Две были живые.
Первая — наркоманка. Подсунулась на грязной площади около метро, когда мы шлялись по городу в поисках приключений. Было очень холодно, очень поздно и поэтому почти безлюдно, но ей, похоже, очень требовались деньги. Ей на все было наплевать. Эстет Джеффри даже вздрогнул, едва не шарахнулся в сторону, когда к нему обратилось это разлагающееся существо с разбитыми, синими, опухшими губами: «Моводой чевовек, васслабитьфя не ведаете?»
Мы переглянулись. Удар милосердия?
Она даже заулыбалась своим ужасным ртом, когда мы согласились пойти с ней. И глазки заблестели. Так обрадовалась, что просто-таки растрогала меня. Я даже хотел потрепать ее по щечке на прощанье — но это оказалось уж слишком противно.
Бедняжка пригласила нас в свой будуарчик. Это был подъезд жуткого дома, воняющий одинаково кошками и бомжами, с хламом, высыпавшимся из мусорного бачка, с единственной тусклой лампочкой, непонятно чем измазанной. Мы только поразились невзыскательности ее клиентуры. Кого можно захотеть в таком месте? Разве что — горячо любимую, навсегда потерянную — в виде последнего шанса…
Она нас обняла, когда мы ее целовали. Она умерла счастливой. Силы там, конечно, было с гулькин нос, и кровь на солидную долю состояла из ацетона и какой-то дряни, но мы так исполнились сознания доброго дела, что даже уложили малютку на грязный бетон поудобнее.
Спящий ангелочек. Шизокрылый.
Когда мы вышли из подъезда, воздух, благоухающий оглушительным холодом, показался восхитительно вкусным. Старое вино зимы, заметил Джеффри. Я только кивнул. Я пожалел, что не умею летать — вот бы в этот черный лед, в невесомость, к этим колючим, чудесным звездам!
— Еще научишься, mon cheri, — сказал Джеффри.
Хорошо бы.
Вторая была припозднившаяся мещанка. Лет сорока, красная, толстая и злая. Тени на веках синие и блестящие, помада цикламеновая. В дурацком пальто в обтяжку. Пыхтела на ходу, как маленький броненосец или бронепоезд, тащила хозяйственную сумку в клеточку.
— Молодые люди, — спросила у нас током сварливым и недовольным, — тут маршрутки еще ходят?
— Только в один конец, миледи, — сказал я галантно.
— До куда?
— До смерти, сударыня.
— Хам! — рявкнула она. — Пить надо меньше, козел! Развелось тут!
О, сколько она знала разных слов! Она по каким-то ужасным причинам, возможно, из-за предновогодних хлопот, упустила время дешевого транспорта, теперь ей надо было ловить тачку — и не на кого было спустить собак по поводу потерянных денег. Что бы было, если бы милая особа не встретила нас — страшно подумать!
Пока она орала на меня, шаря цепким взглядом по улице в поисках извозчика, Джеффри подошел к ней сзади, и положил ей руки на плечи.
— Помогите! — завопила она изо всех сил. — Грабят!!
— Отчего же не насилуют, синьора? — спросил я и схватил ее за руку с сумкой, которую хрупкая женщина держала, как кистень.
Дамочка покрыла меня в десять этажей и схватилась свободной рукой за самое дорогое — место, где прятала кошелек. Она смотрела мне прямо в лицо — и абсолютно не видела в нем ничего необычного. Даже страха, даже озноба она не чувствовала — одну только тупую упрямую злобу, которая распространялась на весь мир и на нас заодно.
Она так и не успокоилась, пока не умерла. Мы выпили концентрированной злобы — как технического спирта, до головокружения и тошноты, и бросили ее тушку там, где она упала в снег. То, что от нее осталось, было чище, чем то, что ушло, но тоже вызывало брезгливость.
Третья барышня была из наших.
Ее подогнала сухая метель, она подлетела, как клуб снега вперемежку с ветром, чинила политес, смотрела на нас нежно, глаза у нее загорелись темными рубинами — хорошенькая, худенькая, с русыми кудрями, в которых запутался снег. Ее белые щеки подсвечивала пара ночных смертей — в смысле, прерванных жизней; такая была душечка.
Мелкий злобный зверек, городская ласочка.
Мы не разговаривали. Девчонка была очень молода — хорошо, если старше меня на пару лет, невесомо слаба, но у нее явно имелись здоровые инстинкты Хозяйки. Она легко и четко включилась в нашу систему — ее собственная мизерная сила стала чем-то вроде проводника между нами. Приятно. Мы пошли с ней, куда она захотела.
Оказалось, что вкус у нее тоже есть. Мы поднялись на лифте на верхний этаж высотного дома, и через лаз, заделанный гнутыми стальными прутьями, выбрались на крышу. Там было очень свежо и очень холодно; бешеные порывы ветра стремительно несли снег от бортика к бортику, маленькие барханчики намело у антенн, около каких-то стальных штуковин, к которым крепятся провода, вокруг выходов вентиляционных шахт. Из черных щелей в шахтах мутно несло неопределенным пищевым перегаром, мылом, нафталином, еще чем-то неустановимо-человеческим. Эта бытовая вонь уносилась с ветром, растворялась в аромате зимы, налетала мгновенными всплесками, как воспоминание — и исчезала. Под нами спали люди, запах напоминал о них, смешно было и захватывающе, как какая-то рискованная шалость.
Девчонка разделась почти догола и швырнула одежду в снег. Ледяной ветер обжигал кожу, как кипяток, вокруг нас летела метельная темнота, наша перетекающая сила была как мечущийся огонь — так весело и так сладко.
Кажется, ее тело, белее снега в ночи, светилось от нашей перекрещенной силы, как раскалившийся электрод. Руки Джеффри были горячи — или мне это казалось на контрасте с обжигающим холодом — и я жалел только, что мы не можем поцеловаться в момент этого выплеска чистой энергии, когда все вокруг как будто вспыхивает холодным белым лунным огнем.
Потом мы втроем сидели на бортике крыши и болтали ногами в бушующей пустоте. Похоже, мы все одинаково чувствовали себя играющими детьми. Девчонка обнимала нас с Джеффри за плечи — судя по ее мечтательной рожице, поток силы, прошедший ее насквозь и, вероятно, слегка растворившийся в ее теле, оказался достаточным для доброго к нам отношения.
— Меня зовут… — начала дурочка, но Джеффри прижал палец к ее губам.
Правильно. Настоящее имя она не назовет, а вампирская чушь типа Анжелики или Эльвиры, будет выглядеть непростительной пошлостью. Она, как ни удивительно, поняла, рассмеялась, кивнула. Потом соскочила с бортика с какой-то птичьей легкостью, и пошла к лазу на чердак, собирая по пути разбросанные по снегу тряпки.
В этот раз мы совершили честную сделку. Наш третий партнер не был альтруистом, но оказался настолько тактичен, чтобы не торговаться и не требовать больше, чем ему причитается.
— Симпатичная девка, — сказал Джеффри, взглянув ей вслед, когда где-то внизу хлопнула дверь.
— Да. Спокойная. И не навязывается. Позовем ее когда-нибудь?
— Не знаю, Мигель. Может быть. Если так судьба обернется.
Мы посидели еще с четверть часа и спустились на улицу. Метель начала утихать. Воздух был на вкус похож на холодную газировку, а звезды — на льдинки в бокале. Мы шли рядом, и я протянул Джеффри поток силы, как руку. Он только усмехнулся. Ему льстило, что я чувствую себя свободным и счастливым и поэтому иногда впадаю в экстатическую благодарность. А мне все хотелось, чтобы он получше понял, насколько я в действительности свободен и счастлив.
До восторга! До оргазма почти!
— Ты будешь очень неплохим Вечным, mon cher, — заметил он одобрительно, когда я подпрыгнул и дотянулся кончиками пальцев до болтающегося дорожного знака.
В ответ я бросил в него комком смерзшегося снега.
В этот раз атмосфера в клубе была совсем не такой чопорной, как раньше. Куда веселее — и куда больше по вкусу Лешке. Новый Год, однако…
Лазер чертил цветы и звезды в дымном и жарком воздухе, мрак взрывался цветными огнями, из мощных динамиков грохотала модная мелодия. Вспышки цветного света дробили движения танцующих на фазы, выхватывали из мрака вскинутые белые руки, горящие глаза, запрокинутые лица, обнявшихся, целующихся, умирающих.
Запах ладана смешался с вонью пота, дешевых дезодорантов, сигаретного дыма, крови, спермы… То еще веселье.
— Потанцуем, красавчик? — возникла из дыма и вспышек девушка-вампир, модно взлохмаченная, веселая, мерцающая смертями — возбужденная и от этого особенно очаровательная.
— Он со мной! — рявкнула Клара откуда ни возьмись.
— Не жирно ли тебе, подруга?
— Вали к черту!
— Дура жадная!
— Сама такая!
— Ну и жри! — девушка растворилась в темноте и грохоте.
— Бардак… — протянул Лешка и не услышал собственного голоса за навязчивым рэпповым буханьем.
— Ничего!
Клара на пару минут исчезла из виду, появилась с потным, красным, ошалевшим от возбуждения и Зова со всех сторон, бритым парнем. Тот еще успел победно взглянуть на Лешку — но уже миг спустя Клара оказалась на его коленях и впилась в его шею — зубами, как предпочитала. Без всяких телячьих нежностей. И труп бритого с лицом, искаженным пронзительной болью, грохнулся башкой об стол, а Клара улыбнулась Лешке — светящаяся, с губами, вымазанными блестящей яркой кровью, как стильной губной помадой.
— Опять показываешь, ведьма? — прокричал через музыку Лешка, пока чьи-то руки убирали труп бритого и вытирали кровь.
— Уже не дергаешься, Лешечка? Смелый стал?
— Дура ты, баба, не потому что баба, а потому что дура!
— Ты поговори еще! Я злая сегодня!
— Зато я добрый. Ни черта ты не сделаешь, Кларочка. Я тебе нужен.
— На фига?!
— Не знаю! Но нужен — это точно. Так что сиди и не серди дядю!
Клара оскалилась — но не возразила. Лешка усмехнулся.
И тут к столу подошла Эмма.
Лешка инстинктивно отшатнулся, когда она приблизилась. От нее во все стороны летела холодная ярость, от нее несло космическим холодом и ладаном так, что ее зимний запах перекрывал тошную вонь дискотеки. Ее бледное лицо с черными провалами глаз, в глубине которых горели кровавые огни, выражало такую дикую ненависть, что желудок Лешки опять провалился ниже ступней от спазм смертного ужаса.
Лешка ужасно захотел исчезнуть, просто исчезнуть в этом месте и появиться где-нибудь подальше отсюда. Но Эмма не обратила на него ни малейшего внимания.
Она резко развернула Клару к себе — и влепила ей такую затрещину, что на белой Клариной щеке тут же проступило иссиня-черное пятно.
— Охерела, сука?! — взвизгнула Клара, испуганная, судя по глазам, не меньше Лешки.
Эмма в ответ ударила ее по другой щеке — с силой, способной разнести в щебень бетонную стену. Клара снова взвизгнула и съежилась на стуле, глядя на Эмму снизу вверх с ужасом и злобой, как хорек или крыса, загнанные в угол.
— Упырь, тварь поганая, — медленно проговорила Эмма, и ее холодный низкий голос прорезал грохот музыки тяжелым лезвием. — Ты что же, не помнишь уже, Нинка, на какой помойке я тебя подобрала? Не помнишь, чем кормила? Как настоящую Вечную из тебя, упыря, делала?
— Да чего ты бесишься, ладно тебе, — всхлипнула Клара, схватившись ладонями за почерневшее лицо. — Подумаешь…
— Замолчи, от тебя падалью несет. И запомни, гадина — можешь на мою силу не рассчитывать. Твое счастье, что вампиры мертвой крови не пьют. Ползи со своим полутрупом куда хочешь, жри мертвечину, воняй, разлагайся на ходу — только не попадайся на моей до роге. Сожгу — и зарою твои гнилые кости, ясно?
— Почище тебя есть, — прошипела Клара, пытаясь выпрямиться.
— Артур? Мигель? Лиза? Оскар? Лаванда? Да? Ну-ну. Давай, добивайся. Только уж не удивляйся, если кто-нибудь из них блеванет тебе на рожу. Вампиры, деточка, трупного запаха не выносят.
Эмма вытащила из кармана джинсов носовой платок, тщательно вытерла руки и бросила платок на столик. Потом развернулась — и растворилась в дискотечном чаду.
Поток музыки, который как будто что-то держало, прорвался, хлынул, больно ударил по ушам — но это уже не имело значения. Опасность миновала. Лешка вальяжно развалился на стуле.
— Пошли отсюда, — буркнула Клара, всхлипывая и шмыгая носом, как смертная женщина.
— Может, посидим еще? Макияж у тебя — не устоять, крошка.
— Сволочь поганая, — огрызнулась Клара и, встав со стула, направилась к выходу из зала.
Лешка усмехнулся и вышел за ней.
Клара остановилась в холле между колоннами и разрыдалась. Ее опухшее, заплаканное лицо выглядело страшно и мерзко, как маска удавленника.
— Все из-за тебя, сволочь! — всхлипывая, твердила она с истерическим надрывом. — Козел вонючий, смотри, что из-за тебя вышло! Что теперь со мной будет? Урод…
— Эй, девушка, полегче с терминами! Интересно, почему это из-за меня?
— Ты чего, этого Дрейка пристрелить не мог? И чего с этим гаденышем нянчился? «Това-а-арищ!» Идиот!
— А что в этом такого?
— Я — твоя девушка или нет?! Тебе все равно, что эти твари надо мной ржут!? Пусть меня оскорбляют на все лады — тебе насрать? Я тебе — так, посмотреть, да? Любовь тебе понадобилась?! Вот и жри с кашей свою любовь, полной ложкой жри, козел!
Лешка брезгливо хмыкнул. Зрелище было жалкое и гадкое одновременно.
— Какую любовь-то?
— Которую ты в лес отвез, придурок! Мой ты, ясно? Нечего рыпаться! Мой!
— Неправда, крошка. Я свой собственный. А вот ты, может быть, и моя. Если я не передумаю.
— Ну что я теперь жрать буду?! Одну кровь, без силы?! Я ж за год в мумию превращусь! У-у, гадина, тварь поганая…
— Да ладно тебе, — бросил Лешка снисходительно. — Утрись. Придумаем что-нибудь.
Клара замолчала, только хлюпала и вздрагивала, растирая кулаками покрасневшие опухшие глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30