«Ай, мама, мамочка, кто же это?» – «Тихо, тихо, дочка, доченька, сейчас он уйдет».
Я закрывался в своей комнате с двумя балконами, один из которых выходил на площадь Сан-Лоренсо, а другой – на улицу Посо и открытый горизонт долины Гвадалквивира и горной цепи, испытывая почти ликование от того, что остался один. Я очень громко ставил пластинку, ложился на кровать с зажженной сигаретой, уверенный, что никто не поднимется и не застанет меня курящим. И вот я уже в мансарде в Париже или в отеле на мексиканской границе, о котором пел Эрик Бердон: высокая железная кровать с перекладинами, становящимися ледяными в зимние ночи, стол с жаровней, сундук и полка с книгами, тетрадями в синих переплетах и дневниками моей монотонной и безрадостной жизни. Я высовывался на балкон и так страстно желал уехать, что все представлялось мне заранее с такой ясностью, как будто это были воспоминания. Площадь уже без деревьев, несколько припаркованных машин, желтый свет фонаря на углу Дома с башнями, вымощенная земля, где я столько раз играл в шары или искал крошечных насекомых в траве. Некоторые дома уже пустовали, уже не было влюбленных парочек, разговаривавших в дверях и укрывавшихся в полумраке прихожих. Я курил на балконе и видел свою тень, превращавшуюся на площади в героя без привязанностей и корней, каким я мечтал стать. В грозовые ночи, когда ветер и дождь сотрясали все стекла и ставни в доме, я воображал, что живу в маяке возле моря, и, пригревшись под одеялами и покрывалом из овечьей шкуры, любил представлять себе ту зимнюю ночь, когда, как мне рассказывали, появился на свет. Я приезжал в отель в городе на границе, где никто не знал моего имени и не мог выяснить мое прошлое. Я слышал не полицейские сирены, как в песне Эрика Бердона, а крик индюков в птичниках по соседству и стук дверных молотков в домах на площади. Потолок и стены не бороздили фары машин, стремительно проезжавших по ближайшему шоссе, но если я закрывал глаза, поддаваясь дурманящему действию табака, и включал проигрыватель еще громче, то мог услышать далекие раскаты грома, шум бури и стук лошадиных копыт, и из пустоты возникал голос Джима Моррисона, певший, как обещание и молитву, «Riders on the storm»
*****
Имя, написанное на карточке, в первой строке формуляра, затерянное среди дюжин имен, фамилий, происхождений и возрастов, в одном из пакетов с карточками, скрепленными резинкой, которые приносил каждую неделю в полицейский участок рассыльный из «Консуэло». Эти пакеты затем попали бы прямо в печь для сжигания мусора или на полки подвала после быстрого и рассеянного просмотра, если бы субкомиссар Флоренсио Перес не проверял их после того, как это сделали его подчиненные. Он говорил «подчиненные», чтобы как-нибудь называть этих людей: в действительности же боялся их и был для них посмешищем. «Такова правда», – думал он, когда гнев позволял ему прибегнуть к низкому слогу. Он сидел запершись или, вернее даже, держа осаду в своем кабинете, подрагивающей рукой свертывал сигареты перед балконом, выходившим на площадь Генерала Ордуньи и мысленно составлял одиннадцатисложники, больше не записывая их. Флоренсио Перес придумывал себе монотонные и поглощающие занятия – такие же бесполезные, как тщательная проверка карточек из гостиниц после их просмотра двумя подчиненными ему инспекторами. Их называли в Махине агентами тайной полиции, хотя не было никого, кто бы их не знал или, видя в первый раз, не опознал в них полицейских. Однако следует заметить, это были полицейские нового образца. «Как и современные священники», – с досадой и презрением думал субкомиссар: коротеньких усиков, нахмуренных взглядов и мятых, как будто траурных, костюмов не было и в помине. У обоих, конечно же, имелись усы, но очень длинные, до самых уголков рта, как у ведущих с телевидения – буйная и вовсе не гигиеничная растительность, казавшаяся субкомиссару самым возмутительным признаком новых времен. Они носили одинаковые длинные бакенбарды и солнечные очки с зелеными стеклами грушевидной формы, галстуки с широким узлом, рубашки с чудовищно длинными воротниками, двубортные пиджаки с золочеными пуговицами и расклешенные брюки. Вместо старого доброго кофе с молоком и рюмок коньяка (которые, с тех пор как мир стоит или субкомиссар его помнит, всегда согревали полицейских Махины неприветливыми утрами и бессонными ночами) инспекторы, проходя с достоинством тореадоров по площади Генерала Ордуньи и облокачиваясь на барную стойку в «Монтеррее», заказывали пиво и жареные креветки или «кубалибре» с ромом, заигрывали с блондинками, курившими за круглыми столиками в галерее, и сходились с самыми беспутными молодыми людьми из лучших семей города. Среди них обычно присутствовал – к великому огорчению субкомиссара, соединявшего в себе как увлечение боем быков и гордость своей малой родиной, так и обеспокоенность испорченностью молодежи, – Карнисерито, далеко не блестяще выступивший на последней корриде в октябре, а теперь бездельничавший в барах и припарковывавший свой белый «мерседес» на запрещенной территории, а городские власти даже не осмеливались оштрафовать его.
Субкомиссара Флоренсио Переса инспекторы с оскорбительной откровенностью называли дедушкой и, похлопывая по спине, в соответствии с новой модой на непосредственность, ласково интересовались датой его ожидаемого выхода на пенсию: нужно уступать дорогу молодому поколению! Они курили контрабандный «Уинстон» и составляли небрежные отчеты, запутанные сокращениями и орфографическими ошибками, которые субкомиссар даже не трудился уже подчеркивать красным карандашом. Сидя за столом с жаровней дома у лейтенанта Чаморро, перед рюмкой анисовой водки и тарелкой с ромовой бабой, субкомиссар Флоренсио Перес, участник войны, бывший пленный, бывший секретарь Католического общества Махины, давал выход своей горечи:
– Чаморро, мне не подчиняются, на меня не обращают внимания, не уважают мои седины. Разве я не стоял всегда во главе всех достижений криминологии? Разве не посвятил самоотверженно всю свою жизнь служению режиму? И вот теперь меня отбросили как хлам!
Мрачно произнеся последнюю фразу, субкомиссар с мимолетным удовлетворением осознал, что у него получился александрийский стих: прославившийся или нет, поэт всегда оставался поэтом, это было в крови.
Флоренсио Перес приходил в полицейский участок по утрам, выпив первую чашку кофе с молоком в кафе «Ройал» в начале улицы Месонес, кашлял с хриплой торжественностью после первой сигареты и, проходя мимо очереди крестьян, приехавших из деревни на первых маршрутных автобусах, чтобы получить удостоверение личности, испытывал краткий прилив гордости, когда они расступались перед ним, освобождая проход к двери полицейского участка, и многие даже снимали береты или старые шляпы, надетые для поездки в столицу округа. Деревенские женщины все еще носили черные шали и траурные широкие юбки и не умели расписываться; от крестьян пахло полем, потом, бедностью, как от диких толп, наводнявших площадь много лет назад, но теперь они были покорны и подходили к окошкам с таким же смирением, как к исповедальне. Когда Флоренсио Перес, чтобы чем-то занять себя, пока его не видели инспекторы, заполнял некоторым из них заявление на выдачу удостоверения личности и показывал со сдержанной любезностью угол бланка, где они должны были вывести свою старательную подпись, он видел, как они удивляются тому, что сам субкомиссар называл «простотой в обращении с низшими», и его захватывало скромное чувство христианского счастья. «Блаженны кроткие, – думал он, – блаженны чистые сердцем». Но когда Флоренсио Перес проходил мимо караула, полицейские в серой форме смотрели в другую сторону, чтобы не вытягиваться перед ним, а что касается инспекторов, то он сам предпочитал не видеться с ними. Идя по темному коридору и ощущая, как трусливое животное, почуявшее своих преследователей, запах их одеколона «Варон Денди», субкомиссар боялся, что встретится с ними и они не поприветствуют его с должным уважением. Чаще всего по утрам ему везло, потому что инспекторы, в отличие от него, не появлялись в то время, когда часы на площади били
восемь, поскольку, по их словам, всю ночь дежурили в увеселительных заведениях, выслеживая городских правонарушителей, и вели наблюдение за частными домами, где, по их подозрениям, проводились тайные собрания местных заговорщиков. Среди них был якобы и лейтенант Чаморро, о котором субкомиссару и всему городу было известно, что ровно в одиннадцать он спал крепким сном, задав своей крошечной ослице хороший корм из соломы, обильно смешанной с пшеницей, выпив стакан воды для очищения организма и почитав полчаса в постели какую-нибудь полезную и развивающую книгу.
На столе субкомиссара – старом столе из красного дерева, потому что он решительно не допускал появления металлической мебели в своем кабинете, – лежали пакеты с карточками из отелей и постоялых дворов за последние два месяца. В Махине действительно развивался туризм, хотя наплыв туристов значительно спал после лета и ярмарки Сан-Мигеля. Как с энтузиазмом написал в своей статье Лоренсито Кесада, туризм был современной манной небесной для этих земель, на века отставших в своем развитии. Флоренсио Перес включил электрический обогреватель, чтобы согреть ноги в этом холодильнике, куда никогда не заглядывало солнце из-за влажной тени стены, но жар обогревателя, конечно же, не мог сравниться с ласковым теплом орухо. Субкомиссар прочел «Отче наш» перед распятием, висевшим между фотографиями Каудильо и Хосе Антонио, а потом, быстро осмотрев площадь, крытую галерею и бесстрастную статую генерала – «…увековечивает бронза твои подвиги…», – потер руки, как всегда делал перед приятным занятием, намереваясь посвятить самые спокойные утренние часы просмотру карточек приезжих. Флоренсио Перес снимал резинки, клал стопку карточек слева от себя, рядом с пресс-папье в виде базилики Монсеррат, постукивал их по краям, чтобы не высовывался ни один уголок, забывал обо всем, даже о течении времени и оглушительных ударах башенных часов, и уже не слышал все нараставший шум автомобилей, загромождавших площадь. Субкомиссар увлажнял большой палец правой руки, задумчиво рассматривал первую карточку, будто желая убедиться в ее подлинности, и по мере того как читал имена, даты прибытия и отъезда, места рождения, воображение переносило его в города и страны, откуда приезжали путешественники, и иногда он думал, с поздним сожалением, что не побывал почти нигде, хотя в глубине души ему было все равно. Где бы ему жилось лучше, чем в Махине – андалусийской Саламанке, как расписывал ее Лоренсито Кесада, с этим очарованием улиц, благородством особняков, не менее пышным, чем в Севилье, празднованием Страстной недели, благочестием и суровой простотой жителей, величественностью церквей и больницы Сантьяго, называемой многими вторым Эскориалом? Через пару часов, уже утомленный чтением незнакомых фамилий, Флоренсио Перес просматривал карточки с меньшим интересом (среди них была выделена одна, с надписью «Внимание!»: карточка приехавшего в начале учебного года преподавателя, который, по достоверным сведениям, входил в число возмутителей спокойствия в Мадридском университете), и внезапно перед его глазами предстало это имя: субкомиссар поправил очки на носу, чтобы удостовериться, не обмануло ли его зрение. Сначала он оставил карточку перед собой, не глядя на нее: она лежала отдельно, такая не похожая на другие, как человек, выделяющийся своим ростом из толпы. Флоренсио Перес перечитал первую фамилию – Галас, – написанную над пунктирной линией, заглавными буквами, как гордый вызов, и убедился, что это не совпадение, потому что имя и вторая фамилия были именно те, какие он помнил. Потом его взгляд остановился на подписи, и он заметил, что она почти не изменилась за прошедшие тридцать семь лет – точно такая же подпись стояла на отпечатанном на машинке приказе, постановившем освободить арестованного Флоренсио Переса: субкомиссар всегда хранил эту бумагу в ящике своего ночного столика как воспоминание о тех днях, когда его едва не расстреляли. Возраст и место рождения – Мадрид – совпадали, но в пункте «профессия» было написано «библиотекарь», а местом жительства в настоящее время являлся город в США – Ямайка, Куинс: как странно, он всегда думал, что Ямайка – страна в Карибском бассейне, но кто знает – раз уж карта мира постоянно меняется, так же как и все на свете, значит, теперь страны берут себе другие названия с такой же легкостью, как современные музыкальные ансамбли, в одном из которых пел его младший сын, больше всех огорчавший его и втайне самый любимый, блудный сын.
Но лучше было не углубляться в эти размышления, потому что субкомиссаром тотчас же завладевала тоска и потом было невозможно избавиться от нее, как от головной боли, не проходящей целый день, подобно страсти к трудным рифмам, сводившей его с ума в молодости. Флоренсио Перес подошел к балкону с карточкой в руке, забыв снова поджечь потухшую в губах сигарету. Он услышал чьи-то шаги и из инстинктивной осторожности положил карточку в карман пиджака, боясь, что один из инспекторов увидит ее: похожее чувство заставляло его в прежние времена прятать свои стихи под ключ. Флоренсио Перес рассмотрел одну за другой все фигуры, двигавшиеся по площади, как будто с минуты на минуту там должен был появиться майор Галас, высокий и старый, одетый в гражданское, но, несомненно, узнаваемый, в сопровождении шестнадцатилетней дочери – такой безмятежный и далекий, как некогда в своем кабинете, принадлежавшем теперь субкомиссару. Так, значит, он не умер, как многие другие, и не был постепенно исчезающим из памяти призраком: он находился в Махине и, наверное, нередко проходил под этими балконами, смешавшись с толпой. Возможно, они встречались на улице Нуэва, но майор Галас вряд ли его помнил, потому что Флоренсио Перес разговаривал с ним только один раз, сразу же после освобождения из тюрьмы, когда его друг Чаморро сказал, что он должен поблагодарить майора. Но где теперь майор Галас – до сих пор в Махине или уже уехал? Субкомиссар достал из кармана карточку и стал искать на ней дату отъезда, но эта графа была не заполнена: нужно было позвонить в «Консуэло», но так, чтобы не называть себя – кто знает, что подумают о жильце, которым интересуется полиция. Флоренсио Перес снова сел за стол, поднялся, чтобы закрыть дверь на ключ, передумал и опять открыл ее – а то вдруг к нему придут инспекторы и вообразят невесть что, найдя дверь закрытой. Какое малодушие и нервы – просто невероятно: начальник полиции Махины, дрожащий от страха перед своими подчиненными! И так всю жизнь: есть вещи, которые не исчезают, а только усугубляются с возрастом – такие, как слабость характера. Флоренсио Перес поднял телефонную трубку и снова положил ее на рычаг, внезапно ему стало жарко и он выключил обогреватель, неловко свернул сигарету, опять взглянул на имя, подпись и дату приезда – почти два месяца назад. Скорее всего майор и его дочь уже уехали, но какое ему до этого дело, после стольких лет? Конечно же, он приехал не для того, чтобы готовить заговор, так что субкомиссар не изменил своему долгу, не приказав следить за майором, и в то же время никто не смог бы упрекнуть его в поддержке врага режима за то, что он отделил эту карточку от остальных, порвал ее на мелкие кусочки и выкинул в мусорную корзину.
Флоренсио Перес нашел в справочнике телефонный номер «Консуэло», набрал его и, услышав гудок, вынул носовой платок и приложил ко рту, как похититель из фильма, чтобы его не узнали по голосу: если кто-нибудь войдет в этот момент, он сразу же положит трубку и скажет, что простудился. Что за жалкую комедию он разыгрывал в таком сол идном возрасте и в таком кабинете, подражая преступникам из кино! Чей-то голос ответил, но субкомиссар говорил так тихо, что на другом конце провода подумали, что это розыгрыш или ошибка, и хотели уже повесить трубку. Флоренсио Перес проговорил, откашлявшись и приложив ко рту платок, что он друг сеньора Галаса. Служащий гостиницы не помнил этого имени и сказал, что посмотрит в журнале. Субкомиссар держал трубку мокрой от пота рукой и с беспокойством глядел на дверь кабинета. Наконец он снова услышал голос:
– Сеньор Галас и его дочь уехали из гостиницы почти месяц назад и не оставили адреса.
Флоренсио Перес положил трубку с чувством облегчения, превратившегося вскоре, к его удивлению, в разочарование, апатию и скуку. В мусорной корзине лежали, как немой укор, мелкие клочки бумаги. Он неохотно разорвал еще несколько карточек и бросил их сверху. Очевидно, он безнадежно постарел: в нем вызывали ностальгию даже худшие дни молодости, то бурное время преследований и угроз, когда толпы народа собирались у церкви и забрасывали камнями выходящих с мессы верующих, когда началось Движение и казалось несомненным, что гарнизон Махины примкнет к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Я закрывался в своей комнате с двумя балконами, один из которых выходил на площадь Сан-Лоренсо, а другой – на улицу Посо и открытый горизонт долины Гвадалквивира и горной цепи, испытывая почти ликование от того, что остался один. Я очень громко ставил пластинку, ложился на кровать с зажженной сигаретой, уверенный, что никто не поднимется и не застанет меня курящим. И вот я уже в мансарде в Париже или в отеле на мексиканской границе, о котором пел Эрик Бердон: высокая железная кровать с перекладинами, становящимися ледяными в зимние ночи, стол с жаровней, сундук и полка с книгами, тетрадями в синих переплетах и дневниками моей монотонной и безрадостной жизни. Я высовывался на балкон и так страстно желал уехать, что все представлялось мне заранее с такой ясностью, как будто это были воспоминания. Площадь уже без деревьев, несколько припаркованных машин, желтый свет фонаря на углу Дома с башнями, вымощенная земля, где я столько раз играл в шары или искал крошечных насекомых в траве. Некоторые дома уже пустовали, уже не было влюбленных парочек, разговаривавших в дверях и укрывавшихся в полумраке прихожих. Я курил на балконе и видел свою тень, превращавшуюся на площади в героя без привязанностей и корней, каким я мечтал стать. В грозовые ночи, когда ветер и дождь сотрясали все стекла и ставни в доме, я воображал, что живу в маяке возле моря, и, пригревшись под одеялами и покрывалом из овечьей шкуры, любил представлять себе ту зимнюю ночь, когда, как мне рассказывали, появился на свет. Я приезжал в отель в городе на границе, где никто не знал моего имени и не мог выяснить мое прошлое. Я слышал не полицейские сирены, как в песне Эрика Бердона, а крик индюков в птичниках по соседству и стук дверных молотков в домах на площади. Потолок и стены не бороздили фары машин, стремительно проезжавших по ближайшему шоссе, но если я закрывал глаза, поддаваясь дурманящему действию табака, и включал проигрыватель еще громче, то мог услышать далекие раскаты грома, шум бури и стук лошадиных копыт, и из пустоты возникал голос Джима Моррисона, певший, как обещание и молитву, «Riders on the storm»
*****
Имя, написанное на карточке, в первой строке формуляра, затерянное среди дюжин имен, фамилий, происхождений и возрастов, в одном из пакетов с карточками, скрепленными резинкой, которые приносил каждую неделю в полицейский участок рассыльный из «Консуэло». Эти пакеты затем попали бы прямо в печь для сжигания мусора или на полки подвала после быстрого и рассеянного просмотра, если бы субкомиссар Флоренсио Перес не проверял их после того, как это сделали его подчиненные. Он говорил «подчиненные», чтобы как-нибудь называть этих людей: в действительности же боялся их и был для них посмешищем. «Такова правда», – думал он, когда гнев позволял ему прибегнуть к низкому слогу. Он сидел запершись или, вернее даже, держа осаду в своем кабинете, подрагивающей рукой свертывал сигареты перед балконом, выходившим на площадь Генерала Ордуньи и мысленно составлял одиннадцатисложники, больше не записывая их. Флоренсио Перес придумывал себе монотонные и поглощающие занятия – такие же бесполезные, как тщательная проверка карточек из гостиниц после их просмотра двумя подчиненными ему инспекторами. Их называли в Махине агентами тайной полиции, хотя не было никого, кто бы их не знал или, видя в первый раз, не опознал в них полицейских. Однако следует заметить, это были полицейские нового образца. «Как и современные священники», – с досадой и презрением думал субкомиссар: коротеньких усиков, нахмуренных взглядов и мятых, как будто траурных, костюмов не было и в помине. У обоих, конечно же, имелись усы, но очень длинные, до самых уголков рта, как у ведущих с телевидения – буйная и вовсе не гигиеничная растительность, казавшаяся субкомиссару самым возмутительным признаком новых времен. Они носили одинаковые длинные бакенбарды и солнечные очки с зелеными стеклами грушевидной формы, галстуки с широким узлом, рубашки с чудовищно длинными воротниками, двубортные пиджаки с золочеными пуговицами и расклешенные брюки. Вместо старого доброго кофе с молоком и рюмок коньяка (которые, с тех пор как мир стоит или субкомиссар его помнит, всегда согревали полицейских Махины неприветливыми утрами и бессонными ночами) инспекторы, проходя с достоинством тореадоров по площади Генерала Ордуньи и облокачиваясь на барную стойку в «Монтеррее», заказывали пиво и жареные креветки или «кубалибре» с ромом, заигрывали с блондинками, курившими за круглыми столиками в галерее, и сходились с самыми беспутными молодыми людьми из лучших семей города. Среди них обычно присутствовал – к великому огорчению субкомиссара, соединявшего в себе как увлечение боем быков и гордость своей малой родиной, так и обеспокоенность испорченностью молодежи, – Карнисерито, далеко не блестяще выступивший на последней корриде в октябре, а теперь бездельничавший в барах и припарковывавший свой белый «мерседес» на запрещенной территории, а городские власти даже не осмеливались оштрафовать его.
Субкомиссара Флоренсио Переса инспекторы с оскорбительной откровенностью называли дедушкой и, похлопывая по спине, в соответствии с новой модой на непосредственность, ласково интересовались датой его ожидаемого выхода на пенсию: нужно уступать дорогу молодому поколению! Они курили контрабандный «Уинстон» и составляли небрежные отчеты, запутанные сокращениями и орфографическими ошибками, которые субкомиссар даже не трудился уже подчеркивать красным карандашом. Сидя за столом с жаровней дома у лейтенанта Чаморро, перед рюмкой анисовой водки и тарелкой с ромовой бабой, субкомиссар Флоренсио Перес, участник войны, бывший пленный, бывший секретарь Католического общества Махины, давал выход своей горечи:
– Чаморро, мне не подчиняются, на меня не обращают внимания, не уважают мои седины. Разве я не стоял всегда во главе всех достижений криминологии? Разве не посвятил самоотверженно всю свою жизнь служению режиму? И вот теперь меня отбросили как хлам!
Мрачно произнеся последнюю фразу, субкомиссар с мимолетным удовлетворением осознал, что у него получился александрийский стих: прославившийся или нет, поэт всегда оставался поэтом, это было в крови.
Флоренсио Перес приходил в полицейский участок по утрам, выпив первую чашку кофе с молоком в кафе «Ройал» в начале улицы Месонес, кашлял с хриплой торжественностью после первой сигареты и, проходя мимо очереди крестьян, приехавших из деревни на первых маршрутных автобусах, чтобы получить удостоверение личности, испытывал краткий прилив гордости, когда они расступались перед ним, освобождая проход к двери полицейского участка, и многие даже снимали береты или старые шляпы, надетые для поездки в столицу округа. Деревенские женщины все еще носили черные шали и траурные широкие юбки и не умели расписываться; от крестьян пахло полем, потом, бедностью, как от диких толп, наводнявших площадь много лет назад, но теперь они были покорны и подходили к окошкам с таким же смирением, как к исповедальне. Когда Флоренсио Перес, чтобы чем-то занять себя, пока его не видели инспекторы, заполнял некоторым из них заявление на выдачу удостоверения личности и показывал со сдержанной любезностью угол бланка, где они должны были вывести свою старательную подпись, он видел, как они удивляются тому, что сам субкомиссар называл «простотой в обращении с низшими», и его захватывало скромное чувство христианского счастья. «Блаженны кроткие, – думал он, – блаженны чистые сердцем». Но когда Флоренсио Перес проходил мимо караула, полицейские в серой форме смотрели в другую сторону, чтобы не вытягиваться перед ним, а что касается инспекторов, то он сам предпочитал не видеться с ними. Идя по темному коридору и ощущая, как трусливое животное, почуявшее своих преследователей, запах их одеколона «Варон Денди», субкомиссар боялся, что встретится с ними и они не поприветствуют его с должным уважением. Чаще всего по утрам ему везло, потому что инспекторы, в отличие от него, не появлялись в то время, когда часы на площади били
восемь, поскольку, по их словам, всю ночь дежурили в увеселительных заведениях, выслеживая городских правонарушителей, и вели наблюдение за частными домами, где, по их подозрениям, проводились тайные собрания местных заговорщиков. Среди них был якобы и лейтенант Чаморро, о котором субкомиссару и всему городу было известно, что ровно в одиннадцать он спал крепким сном, задав своей крошечной ослице хороший корм из соломы, обильно смешанной с пшеницей, выпив стакан воды для очищения организма и почитав полчаса в постели какую-нибудь полезную и развивающую книгу.
На столе субкомиссара – старом столе из красного дерева, потому что он решительно не допускал появления металлической мебели в своем кабинете, – лежали пакеты с карточками из отелей и постоялых дворов за последние два месяца. В Махине действительно развивался туризм, хотя наплыв туристов значительно спал после лета и ярмарки Сан-Мигеля. Как с энтузиазмом написал в своей статье Лоренсито Кесада, туризм был современной манной небесной для этих земель, на века отставших в своем развитии. Флоренсио Перес включил электрический обогреватель, чтобы согреть ноги в этом холодильнике, куда никогда не заглядывало солнце из-за влажной тени стены, но жар обогревателя, конечно же, не мог сравниться с ласковым теплом орухо. Субкомиссар прочел «Отче наш» перед распятием, висевшим между фотографиями Каудильо и Хосе Антонио, а потом, быстро осмотрев площадь, крытую галерею и бесстрастную статую генерала – «…увековечивает бронза твои подвиги…», – потер руки, как всегда делал перед приятным занятием, намереваясь посвятить самые спокойные утренние часы просмотру карточек приезжих. Флоренсио Перес снимал резинки, клал стопку карточек слева от себя, рядом с пресс-папье в виде базилики Монсеррат, постукивал их по краям, чтобы не высовывался ни один уголок, забывал обо всем, даже о течении времени и оглушительных ударах башенных часов, и уже не слышал все нараставший шум автомобилей, загромождавших площадь. Субкомиссар увлажнял большой палец правой руки, задумчиво рассматривал первую карточку, будто желая убедиться в ее подлинности, и по мере того как читал имена, даты прибытия и отъезда, места рождения, воображение переносило его в города и страны, откуда приезжали путешественники, и иногда он думал, с поздним сожалением, что не побывал почти нигде, хотя в глубине души ему было все равно. Где бы ему жилось лучше, чем в Махине – андалусийской Саламанке, как расписывал ее Лоренсито Кесада, с этим очарованием улиц, благородством особняков, не менее пышным, чем в Севилье, празднованием Страстной недели, благочестием и суровой простотой жителей, величественностью церквей и больницы Сантьяго, называемой многими вторым Эскориалом? Через пару часов, уже утомленный чтением незнакомых фамилий, Флоренсио Перес просматривал карточки с меньшим интересом (среди них была выделена одна, с надписью «Внимание!»: карточка приехавшего в начале учебного года преподавателя, который, по достоверным сведениям, входил в число возмутителей спокойствия в Мадридском университете), и внезапно перед его глазами предстало это имя: субкомиссар поправил очки на носу, чтобы удостовериться, не обмануло ли его зрение. Сначала он оставил карточку перед собой, не глядя на нее: она лежала отдельно, такая не похожая на другие, как человек, выделяющийся своим ростом из толпы. Флоренсио Перес перечитал первую фамилию – Галас, – написанную над пунктирной линией, заглавными буквами, как гордый вызов, и убедился, что это не совпадение, потому что имя и вторая фамилия были именно те, какие он помнил. Потом его взгляд остановился на подписи, и он заметил, что она почти не изменилась за прошедшие тридцать семь лет – точно такая же подпись стояла на отпечатанном на машинке приказе, постановившем освободить арестованного Флоренсио Переса: субкомиссар всегда хранил эту бумагу в ящике своего ночного столика как воспоминание о тех днях, когда его едва не расстреляли. Возраст и место рождения – Мадрид – совпадали, но в пункте «профессия» было написано «библиотекарь», а местом жительства в настоящее время являлся город в США – Ямайка, Куинс: как странно, он всегда думал, что Ямайка – страна в Карибском бассейне, но кто знает – раз уж карта мира постоянно меняется, так же как и все на свете, значит, теперь страны берут себе другие названия с такой же легкостью, как современные музыкальные ансамбли, в одном из которых пел его младший сын, больше всех огорчавший его и втайне самый любимый, блудный сын.
Но лучше было не углубляться в эти размышления, потому что субкомиссаром тотчас же завладевала тоска и потом было невозможно избавиться от нее, как от головной боли, не проходящей целый день, подобно страсти к трудным рифмам, сводившей его с ума в молодости. Флоренсио Перес подошел к балкону с карточкой в руке, забыв снова поджечь потухшую в губах сигарету. Он услышал чьи-то шаги и из инстинктивной осторожности положил карточку в карман пиджака, боясь, что один из инспекторов увидит ее: похожее чувство заставляло его в прежние времена прятать свои стихи под ключ. Флоренсио Перес рассмотрел одну за другой все фигуры, двигавшиеся по площади, как будто с минуты на минуту там должен был появиться майор Галас, высокий и старый, одетый в гражданское, но, несомненно, узнаваемый, в сопровождении шестнадцатилетней дочери – такой безмятежный и далекий, как некогда в своем кабинете, принадлежавшем теперь субкомиссару. Так, значит, он не умер, как многие другие, и не был постепенно исчезающим из памяти призраком: он находился в Махине и, наверное, нередко проходил под этими балконами, смешавшись с толпой. Возможно, они встречались на улице Нуэва, но майор Галас вряд ли его помнил, потому что Флоренсио Перес разговаривал с ним только один раз, сразу же после освобождения из тюрьмы, когда его друг Чаморро сказал, что он должен поблагодарить майора. Но где теперь майор Галас – до сих пор в Махине или уже уехал? Субкомиссар достал из кармана карточку и стал искать на ней дату отъезда, но эта графа была не заполнена: нужно было позвонить в «Консуэло», но так, чтобы не называть себя – кто знает, что подумают о жильце, которым интересуется полиция. Флоренсио Перес снова сел за стол, поднялся, чтобы закрыть дверь на ключ, передумал и опять открыл ее – а то вдруг к нему придут инспекторы и вообразят невесть что, найдя дверь закрытой. Какое малодушие и нервы – просто невероятно: начальник полиции Махины, дрожащий от страха перед своими подчиненными! И так всю жизнь: есть вещи, которые не исчезают, а только усугубляются с возрастом – такие, как слабость характера. Флоренсио Перес поднял телефонную трубку и снова положил ее на рычаг, внезапно ему стало жарко и он выключил обогреватель, неловко свернул сигарету, опять взглянул на имя, подпись и дату приезда – почти два месяца назад. Скорее всего майор и его дочь уже уехали, но какое ему до этого дело, после стольких лет? Конечно же, он приехал не для того, чтобы готовить заговор, так что субкомиссар не изменил своему долгу, не приказав следить за майором, и в то же время никто не смог бы упрекнуть его в поддержке врага режима за то, что он отделил эту карточку от остальных, порвал ее на мелкие кусочки и выкинул в мусорную корзину.
Флоренсио Перес нашел в справочнике телефонный номер «Консуэло», набрал его и, услышав гудок, вынул носовой платок и приложил ко рту, как похититель из фильма, чтобы его не узнали по голосу: если кто-нибудь войдет в этот момент, он сразу же положит трубку и скажет, что простудился. Что за жалкую комедию он разыгрывал в таком сол идном возрасте и в таком кабинете, подражая преступникам из кино! Чей-то голос ответил, но субкомиссар говорил так тихо, что на другом конце провода подумали, что это розыгрыш или ошибка, и хотели уже повесить трубку. Флоренсио Перес проговорил, откашлявшись и приложив ко рту платок, что он друг сеньора Галаса. Служащий гостиницы не помнил этого имени и сказал, что посмотрит в журнале. Субкомиссар держал трубку мокрой от пота рукой и с беспокойством глядел на дверь кабинета. Наконец он снова услышал голос:
– Сеньор Галас и его дочь уехали из гостиницы почти месяц назад и не оставили адреса.
Флоренсио Перес положил трубку с чувством облегчения, превратившегося вскоре, к его удивлению, в разочарование, апатию и скуку. В мусорной корзине лежали, как немой укор, мелкие клочки бумаги. Он неохотно разорвал еще несколько карточек и бросил их сверху. Очевидно, он безнадежно постарел: в нем вызывали ностальгию даже худшие дни молодости, то бурное время преследований и угроз, когда толпы народа собирались у церкви и забрасывали камнями выходящих с мессы верующих, когда началось Движение и казалось несомненным, что гарнизон Махины примкнет к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65