Офицеров немало... средь них – кавалерийский ротмистр, гвардеец-полковник. Но под кинжальный огонь кто кинулся первым? Вы. И я – вторым!
Лицо стало вдохновенно-суровым, напряжённо пригубив чаю, произнёс с расстановкой:
– Выпади мне – третьим, я бы на месте остался. И вторым – кроме как за вами – ни за кем!
Ноговицын налил себе чашку, не смотря на собеседника – словно и нет никого, – как бы сам с собой поделился:
– До чего надо измельчать, чтобы мстить не виновникам, а овцам.
Витун с болью в глазах мотнул головой. Потом, будто оправившись, сказал в упрямой злости:
– Не овцы они, а сознательная сволочь! Не мне вам говорить, кто жёг усадьбы... А что мне больнее всего – почитай, в каждой деревне они – голодрань ленивая – резали чужой чистопородный племенной скот! После такого жалость к ним меня не возьмёт. Да и сами вы – только играетесь в жалость...
Ноговицын, сидя смирно, ответил тоном странной покорности:
– Я не про жалость, я про мщение. Это – как под огонь кидаться... Коли мстить – то мстить первым виновникам.
Витун хотел перебить – хозяин, низко склонив голову, попросил:
– Дослушай. Знаю – скажешь: вольно вам это толковать, в укромном местечке сидючи... Было – и прошло: с твоим приходом. Посиживал, на ушицу дул – и не горело жара во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь – когда ты послан – достану.
Гость, жадно допив чашку, подался вперёд:
– Вправду будете с нами?
– Буду как тогда – под Белебеем.
Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком.
– Как понять-то вас?
– А ты, как под Белебеем, – будешь?.. Нет, не отвечай... так оно для меня яснее. А понять – в своё мгновение поймёшь. Но понявши... – повторил с нажимом: – понявши– уже сам не попорть!
Лицо Витуна сейчас вопрошало – вопрошало кричаще, до страдания. Однако же вопроса не высказал. Просунул палец за ворот френча, точно он резал мощную короткую шею, почёсывая её, выговорил о давнем:
– Ротмистра того, улана без коня – мы все тогда вырвались и уходили – убило, помните? Шрапнелью нам вслед. – Хмыкнул, заключил с презрительным сожалением: – Уж лучше бы кинулся первым под огонь...
– Считаешь, было б это лучше, Витун?
Тот отозвался с отчуждением обиды:
– А чего тут неясного?
* * *
Двое сидят друг против друга за крепким, на века сколоченным столом. Самовар, чашки. Землянка в зыбких отсветах керосиновой лампы. Молчание не тянется – течёт своим размеренным, нужным течением.
В какой-то свой миг, не сговариваясь, молча встали. Смотрели друг на друга – и не было слов.
Гость медленно взошёл по ступенькам, выйдя в сырую тьму, дверь открытой оставил. Уже с лошади крикнул:
– В Самаре найдёте меня!
Топот стих за лугом. "Хочу, Витун, чтобы там ты был с нами..."
Скользнула в землянку Рогнеда, зябко повела плечами, закрыла дверь на засов.
– Кто это был, папа?
Разводил в бутылке чернильный порошок.
– Бедняга.
– Ты чем-то помог ему?
– Помогаю.
10
Весь день – дождь. Ворона каркнула близко: в печной трубе, что ли? Вбежала Рогнеда, вымокшая в льняной рубахе, поставила на стол в узкогорлом резном кувшине три камышинки.
Исписывал при лампе лист за листом плотной бумаги; почерк ровный, разборчивый, с сильным наклоном.
К ночи посырело в землянке, Рогнеда затопила печь. Заварил клейстер, заклеил сложенные листы в три самодельных конверта из бумаги жёсткой, дореволюционной выработки, с водяными знаками. Открыл принесённый из кладовки сундучок с книгами, в одну из книг сунуты деньги, на базаре наменянные; нашёл среди них почтовые марки. На двух – серп и молот, на третьей – всадник алый под звёздочкой.
Рогнеда, как обычно, спала на печи. Еле-еле забрезжило – поднял девушку.
Потянулась, расчёсывает огненные тяжёлые волосы.
– Что с тобой, папа?
Страстно-прекрасное лицо. Нездешнее. Под слегка припухлыми веками – глаза влажные; блестят, будто и не спала.
Усадив за стол, сухо распоряжался. Взяв узелок – вот он приготовлен – идти на пристань, к пароходику «Эра». В Самаре поспеть к московскому курьерскому поезду, там в вагонной обшивке – неприметные щели почтовых ящиков...
Рядом с узелком положил обёрнутые газетой, крест-накрест перетянутые шнуром конверты. Перед поездом газету разорвать, конверты, на адреса не глядя, в щель почтового ящика опустить.
Потом – на скорый, в Красноярск. Оттуда пароходом – в Абакан. Искать тайный старообрядческий скит. Всё отдать: проситься воспитанницей. Пожив в скиту, решать – там остаться или идти в мир.
– Придётся тебе слышать о смирении... В смирение чаще всего рядится трусость. Не обманывай себя – смотри: не отступаешь ли ты перед силой людей? Смирение и страх перед людьми вместе не бывают. Перед натиском сильных будь непреклонной. Женская непреклонность рабские царства рушит. За смертельную обиду убей обидчика – хоть и ценой своей жизни. Скажут о подобном: грех. Да – грех! Но этот грех тебе охотнее простится, чем грех паскудства. Запомнила? Так не отступайся!
– А что с тобой будет, папа?
– Со мною – кольцо с рубином. Мать любила.
Отвернулся. Не мог смотреть, как заходится в плаче...
Выскочил в туман, заперся в баньке. И лишь увидав в оконце замелькавшую меж деревьев фигурку, вернулся в землянку, обессиленно влез на полати, заснул непробудно.
* * *
А на самарском перроне девушка, когда курьерский, протащившись, встал, не стерпела. Перед тем как сунуть конверты в щель ящика, прочла: «Председателю ОГПУ...», «Наркому юстиции...», «Военной коллегии...»
11
Проспав до другого утра, нашёл на берегу давешних мальчишек, привёл в землянку. На столе: открытые банки тушёнки, икры красной и паюсной; сыры, сало, балыки, языки копчёные... снедь, какую не всегда и на самарском чёрном рынке добудешь, какую возил в мешке от людей ушлых, битых, заматерелых.
Но накинулись гости на галеты, на пряники ржаные.
– Уносите всё! Запасайтесь!
Кто доживёт, расскажет внукам сказку об Орысе. Будут и внуки клад искать в яме заросшей, заваленной гнилушками.
Истопил баню, набросал на полок свежего сена, с душицей, выпаренного в кипятке. Щедро плескал на раскалённые камни квас, настоянный на хвое.
Исхлестал о тело полдюжины веников.
В землянке, багровый, сидя за опустевшим столом в чистом исподнем, выпил самовар чаю, то и дело наклоняясь к ушату у ног, омывая лицо ключевой водой. Взбил пену в жбанчике красной меди, бритвой золлингеновской стали обрил голову; сбрил бородёнку. Оставил лишь узкие усики, как носил когда-то: две косые полоски – стрелками вниз за уголками рта. Не обошлось без порезов: расшитую утирку в пятнах кровавых швырнул в горящую печь.
Подняв рундук из сухого подполья кладовки, достал гимнастёрку, галифе, сапоги яловые. Взглянул в зеркало: похожий на японца подбористый офицер, моложе своих сорока четырёх.
Взял припасённые, камня тверже, галеты, приготовил скатку, не забыв бритву и помазок, овальное, оправленное перламутром зеркальце.
На отмели сколотил плотик. Ночью сплавился по течению на самый нижний островок, с камышом, с осокой. Нарубил ивняка, поверх постелил шинель.
Дождей не было, двенадцать суток прожил под чистым небом, глядел на звёзды.
* * *
На рассвете бросил в котелок с кипятком последнюю галету, высыпал соль. Поев, смотрел на рдеющие угли, кидал на них камышинки.
Кликнул проплывавшую мимо лодку. Парнишка грёб к берегу изо всех силёнок, косясь, разевая рот.
Снял кольцо с рубином, опустил в прозрачную воду. Отдал реке.
На мыске стояла тощая коровёнка. Травка на красноватой глине реденькая, репейник. Солнце поднялось смирное, нежгучее: осень вот-вот. Несколько мужиков у дороги кромсают ножами павшую лошадь; кровавятся внутренности; на сорной обочине бабы в очередь вытянулись – с лоханями, с торбами, с корзинами.
Спрыгнул с лодки, пошёл, слегка косолапя, пыльной дорогой в Самару.
12
За столом – лысеющий человек в летнем полотняном костюме, на молочной косоворотке – померанцевые пуговки. Лицо моложаво, под глазами не припухло, а белки – в багровых прожилках. Нет – кажется, не от водки. Ранняя глаукома?.. Неотвратимое приближение слепоты. Интересно – знает? Мрачновато-безразличный человек из Белокаменной.
Сбоку у стены, за столиком, – некто со шпалами на петлицах. На столике – пишущая машинка итальянской фирмы «Оливетти».
Заговорил человек в штатском:
– Гуторова-Витуна мы допросили. Подтверждается.
Кровь ударила в виски – и отхлынула тут же. Легко голове, легко не верящему в близкий конец телу. «Подтверждается!» ПонялВитун и – понявши– не попортил...
Прикусил губу – аж тёплое, кисловатое ощутилось во рту: «А имени твоего, Витун, узнать так и не удосужился...»
Московский гость подровнял бумаги в стопке, приподняв лист, прочёл:
– Рудняков исправно исполнял поручения контрразведки, вознаграждался... псевдоним – Регент, он же – Старицкий... Обслуживал и разведки стран Антанты, у англичан фигурировал как Джокер...
Пауза. Как и положено, ничего не выражающий взгляд.
– Почему вы довели это до нашего сведения? – сказал очень тихо, как умеют говорить привыкшие к власти над жизнью и смертью. Уверенные, что словечко каждое с губ поймают.
Усмехнуться, податься вперёд:
– Обрыдло! В глуши, с мужичьём сиволапым! От созерцания реки постылой осатанеешь! Этот, пардон... – ткнул пальцем в бумаги, – обещал за границу! Счёт в банке! Десять лет ожидания...
Ногу на ногу.
– Ах, ждите! ждите! ждите! – смех – почти истерический. – Кровная арабская лошадь, Булонский лес! Большие Бульвары...
Глаза подёрнулись дымкой мечтательности.
За красной портьерой шантана...
– Прекратить.
Провести пальцами по отросшей щетине:
– В последний приезд Витун передал приказ Руднякова – ещё ждать. Издеваться?! Не позволю!
– Чего ждать?
– Устранения ваших лидеров, расчленения государства. Помимо Руднякова, в заговоре участвуют Смирнов, Белобородов, Сокольников...
Торопко застучала «Оливетти». Впереди тьма, но уже блестит в ней топорик. Начался отсчёт минут до тех последних, когда названных сволокут в подвал, ударит в затылок пуля и брызнет кровь, как она брызгала у десятков тысяч их жертв.
– Хотите чаю?
– Благодарю. Нельзя ли рюмку хорошего красного вина?
– Позже.
Ткнул кнопку. Дюжий, лет двадцати пяти, глазки близко посажены – принёс чай в стаканах с подстаканниками. Удалился, будто нехотя.
– Поговорим подробнее.
– Я знаю от Витуна, что ему известны подробности от Руднякова...
* * *
Ах, посланец Москвы! Всё когда-то сделается от тебя мертво. А Волга-река и без того нежива. Ночь, костёр на косе. Уха будет кипеть – на отваре из красных, полукрасных, бывших красных... из всех до единого! Какая бурляще-жирная! И до чего же занятный (не пенёк, не куст) рыбачок! – откуда ни взялся – похлебает стерляжью... И заживёт...
Безумие мученика?..
Послесловие автора
Я родился в сентябре 1952 в семье русских немцев. Место рождения – город Бугуруслан Оренбургской области. Сюда были депортированы мои родители, которых в 1941, по причине национальности, выселили из мест проживания. Родители провели пять лет в так называемой Трудармии – за колючей проволокой лагеря.
Моему отцу Алексею Филипповичу Гергенредеру было почти пятьдесят, когда родился я. После смерти Сталина он получил разрешение преподавать в средней школе русский язык и литературу. Никто вокруг не знал, что трудармейский лагерь был не первым его местом заключения. Не знали и того, что много лет назад он уже бывал в Оренбуржье: воевал здесь за идеалы Белой России.
Мне было двенадцать, когда я, в очередной раз, заговорил с отцом о кинофильме «Чапаев». В нём меня впечатляло зрелище «психической атаки». Красиво шли густые, сплошь офицерские, цепи... Отец остро, внимательно посмотрел на меня своими глубоко сидящими глазами, помолчал – и взял с меня слово хранить строжайшее молчание о том, что он мне расскажет.
«Офицеры, говоришь... Их аксельбанты тебе тоже понравились?»
Мне живо вспомнились шнуры, свисающие с погон, и я подтвердил: конечно, понравились, почему же нет?
Так вот, объяснил отец, аксельбанты носил только флигель-адъютант – офицер связи: один на полк. Как же это удалось собрать тысячи флигель-адъютантов? И почему исключительно они должны были идти в «психическую атаку»?
Я узнал, как не хватало Колчаку офицеров для командирских должностей: какая уж там отдельная офицерская часть... Ничего подобного «психической атаке» и в помине не было.
Отец коснулся другого историко-героического фильма. «Эпохальную» киноленту "Броненосец «Потёмкин» я к тому времени посмотрел не однажды. Там толпу обречённых на расстрел матросов накрывают брезентом. Это глупость. Дрянная, тухлая выдумка. Такое немыслимо в практике экзекуций – накрывать брезентом осуждённых, да ещё согнанных в гурт.
Когда все вокруг питались этой брехнёй, восторгались ею, я слушал рассказы отца о его жизни...
Летом 1918, гимназистом уездного города Кузнецка, он вслед за двумя старшими братьями вступил в антибольшевицкую Народную Армию Комуча, которую возглавил популярный в Поволжье белый партизан полковник Н.А.Галкин. Отец стал рядовым 5-го Сызранского полка 2-й добровольческой стрелковой дивизии. До шестнадцати лет ему оставалось около полугода.
Он прошёл тяжёлый, грустный путь отступления от Волги до Ангары, участвовал в боях под Оренбургом в январе и в апреле-мае 1919, в сражении на реке Тобол в сентябре того же года, в других боях. Дважды был ранен.
Когда пала столица колчаковской Сибири Омск и стала очевидной неизбежность разгрома, судьба послала ему возможность уехать в Америку. Но он ею не воспользовался. Освобождённый по ранению от службы, отец тем не менее возвратился в свою отступавшую часть, находившуюся под командованием генерала Владимира Оскаровича Каппеля.
За Каппелем шли самые стойкие. Красные были не только за спиной, но и впереди. Лютовали сибирские морозы, свирепствовал тиф – Каппель умер в этом страшном походе. Отец рассказывал, как несколько дней добровольцы, сменяясь, несли на носилках впереди колонны его замёрзшее тело.
Отец заболел тифом и был оставлен под Иркутском на станции Иннокентьевская. Лёжа на вокзале на полу с мёртвыми и полумёртвыми, попал в плен к красным. Они не узнали, что он был добровольцем, и поэтому он отделался легко: отсидел около года в Иркутской тюрьме, затем – в лагере.
Из Сибири уехал не в родной Кузнецк, а в Брянск, где никому не было известно, что он уходил с белыми. Паспортную систему в то время ещё не успели создать, и прошлое удалось скрыть.
Отец вёл жизнь незаметного советского обывателя, тая в себе пережитое. Мне, единственному сыну, открыл его ярко, зримо, ибо, обладая превосходной памятью (помнил имена, фамилии почти всех действующих лиц), он и рассказчиком был отменным.
Год за годом я сживался с его рассказами – пройденное им стало как бы и моим прошлым. Готовя уроки на завтра, я предвкушал за этим нудным занятием, как, улёгшись в кровать, буду, пока не усну, воображать себя белым добровольцем, сжимающим в руках драгунскую трёхлинейку или американскую винтовку «ремингтон», или японский карабин. И то, и другое, и третье отец описывал мне до мелких деталей. В своё время он был любителем и знатоком оружия. Даже и при мне ещё у нас имелась коллекция – не совсем оружия: приличный набор складных ножей (отец держался безупречных отношений с законом).
Из его рассказов об оружии я запомнил такие подробности, какие вряд ли отыщутся в справочниках. Например, то, что приклады русских трёхлинейных винтовок были из орехового дерева, а у драгунской модели имелась вокруг дула медная шайба. Что штык трёхлинейка имела вовсе не трёхгранный, как частенько читаешь, а четырёхгранный. Что пулемёты «максимы» были зелёные, а пулемёты «кольты» – чёрные. Что сабля на поясной портупее вызывала к офицеру большее уважение, чем шашка на перевязи – пусть и в узорных ножнах.
Добровольцы Народной Армии Комуча носили заячьи шапки с длинными ушами, на концах у которых были пуховые шарики (в советское время шапки такого типа, но вязаные, носили дети).
Англия поставляла в армию Колчака полупальто на меху кенгуру, изготовляемые в Австралии. Доставались они счастливчикам из высших офицеров – в основном же, оказывались в руках тыловых спекулянтов.
До колчаковских солдат, обычно полуголодных, изредка доходила американская треска; твёрдая, как сухое дерево, она не портилась ни в жару, ни в сырую погоду. Когда небольшой кусок трески, подержав в кипятке, варили с пшённой крупой, получалось изумительно ароматное, вкусное и сытное кушанье.
Отец рассказывал и о том, что он узнал в гимназии, что слышал от родителей и старших братьев. Рассказывал, что увидел в той – прежней – России. Пятнадцать лет его жизни прошло в ней. Мать прожила в ней восемь лет, а моя бабушка (по матери), жившая с нами, – тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Лицо стало вдохновенно-суровым, напряжённо пригубив чаю, произнёс с расстановкой:
– Выпади мне – третьим, я бы на месте остался. И вторым – кроме как за вами – ни за кем!
Ноговицын налил себе чашку, не смотря на собеседника – словно и нет никого, – как бы сам с собой поделился:
– До чего надо измельчать, чтобы мстить не виновникам, а овцам.
Витун с болью в глазах мотнул головой. Потом, будто оправившись, сказал в упрямой злости:
– Не овцы они, а сознательная сволочь! Не мне вам говорить, кто жёг усадьбы... А что мне больнее всего – почитай, в каждой деревне они – голодрань ленивая – резали чужой чистопородный племенной скот! После такого жалость к ним меня не возьмёт. Да и сами вы – только играетесь в жалость...
Ноговицын, сидя смирно, ответил тоном странной покорности:
– Я не про жалость, я про мщение. Это – как под огонь кидаться... Коли мстить – то мстить первым виновникам.
Витун хотел перебить – хозяин, низко склонив голову, попросил:
– Дослушай. Знаю – скажешь: вольно вам это толковать, в укромном местечке сидючи... Было – и прошло: с твоим приходом. Посиживал, на ушицу дул – и не горело жара во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь – когда ты послан – достану.
Гость, жадно допив чашку, подался вперёд:
– Вправду будете с нами?
– Буду как тогда – под Белебеем.
Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком.
– Как понять-то вас?
– А ты, как под Белебеем, – будешь?.. Нет, не отвечай... так оно для меня яснее. А понять – в своё мгновение поймёшь. Но понявши... – повторил с нажимом: – понявши– уже сам не попорть!
Лицо Витуна сейчас вопрошало – вопрошало кричаще, до страдания. Однако же вопроса не высказал. Просунул палец за ворот френча, точно он резал мощную короткую шею, почёсывая её, выговорил о давнем:
– Ротмистра того, улана без коня – мы все тогда вырвались и уходили – убило, помните? Шрапнелью нам вслед. – Хмыкнул, заключил с презрительным сожалением: – Уж лучше бы кинулся первым под огонь...
– Считаешь, было б это лучше, Витун?
Тот отозвался с отчуждением обиды:
– А чего тут неясного?
* * *
Двое сидят друг против друга за крепким, на века сколоченным столом. Самовар, чашки. Землянка в зыбких отсветах керосиновой лампы. Молчание не тянется – течёт своим размеренным, нужным течением.
В какой-то свой миг, не сговариваясь, молча встали. Смотрели друг на друга – и не было слов.
Гость медленно взошёл по ступенькам, выйдя в сырую тьму, дверь открытой оставил. Уже с лошади крикнул:
– В Самаре найдёте меня!
Топот стих за лугом. "Хочу, Витун, чтобы там ты был с нами..."
Скользнула в землянку Рогнеда, зябко повела плечами, закрыла дверь на засов.
– Кто это был, папа?
Разводил в бутылке чернильный порошок.
– Бедняга.
– Ты чем-то помог ему?
– Помогаю.
10
Весь день – дождь. Ворона каркнула близко: в печной трубе, что ли? Вбежала Рогнеда, вымокшая в льняной рубахе, поставила на стол в узкогорлом резном кувшине три камышинки.
Исписывал при лампе лист за листом плотной бумаги; почерк ровный, разборчивый, с сильным наклоном.
К ночи посырело в землянке, Рогнеда затопила печь. Заварил клейстер, заклеил сложенные листы в три самодельных конверта из бумаги жёсткой, дореволюционной выработки, с водяными знаками. Открыл принесённый из кладовки сундучок с книгами, в одну из книг сунуты деньги, на базаре наменянные; нашёл среди них почтовые марки. На двух – серп и молот, на третьей – всадник алый под звёздочкой.
Рогнеда, как обычно, спала на печи. Еле-еле забрезжило – поднял девушку.
Потянулась, расчёсывает огненные тяжёлые волосы.
– Что с тобой, папа?
Страстно-прекрасное лицо. Нездешнее. Под слегка припухлыми веками – глаза влажные; блестят, будто и не спала.
Усадив за стол, сухо распоряжался. Взяв узелок – вот он приготовлен – идти на пристань, к пароходику «Эра». В Самаре поспеть к московскому курьерскому поезду, там в вагонной обшивке – неприметные щели почтовых ящиков...
Рядом с узелком положил обёрнутые газетой, крест-накрест перетянутые шнуром конверты. Перед поездом газету разорвать, конверты, на адреса не глядя, в щель почтового ящика опустить.
Потом – на скорый, в Красноярск. Оттуда пароходом – в Абакан. Искать тайный старообрядческий скит. Всё отдать: проситься воспитанницей. Пожив в скиту, решать – там остаться или идти в мир.
– Придётся тебе слышать о смирении... В смирение чаще всего рядится трусость. Не обманывай себя – смотри: не отступаешь ли ты перед силой людей? Смирение и страх перед людьми вместе не бывают. Перед натиском сильных будь непреклонной. Женская непреклонность рабские царства рушит. За смертельную обиду убей обидчика – хоть и ценой своей жизни. Скажут о подобном: грех. Да – грех! Но этот грех тебе охотнее простится, чем грех паскудства. Запомнила? Так не отступайся!
– А что с тобой будет, папа?
– Со мною – кольцо с рубином. Мать любила.
Отвернулся. Не мог смотреть, как заходится в плаче...
Выскочил в туман, заперся в баньке. И лишь увидав в оконце замелькавшую меж деревьев фигурку, вернулся в землянку, обессиленно влез на полати, заснул непробудно.
* * *
А на самарском перроне девушка, когда курьерский, протащившись, встал, не стерпела. Перед тем как сунуть конверты в щель ящика, прочла: «Председателю ОГПУ...», «Наркому юстиции...», «Военной коллегии...»
11
Проспав до другого утра, нашёл на берегу давешних мальчишек, привёл в землянку. На столе: открытые банки тушёнки, икры красной и паюсной; сыры, сало, балыки, языки копчёные... снедь, какую не всегда и на самарском чёрном рынке добудешь, какую возил в мешке от людей ушлых, битых, заматерелых.
Но накинулись гости на галеты, на пряники ржаные.
– Уносите всё! Запасайтесь!
Кто доживёт, расскажет внукам сказку об Орысе. Будут и внуки клад искать в яме заросшей, заваленной гнилушками.
Истопил баню, набросал на полок свежего сена, с душицей, выпаренного в кипятке. Щедро плескал на раскалённые камни квас, настоянный на хвое.
Исхлестал о тело полдюжины веников.
В землянке, багровый, сидя за опустевшим столом в чистом исподнем, выпил самовар чаю, то и дело наклоняясь к ушату у ног, омывая лицо ключевой водой. Взбил пену в жбанчике красной меди, бритвой золлингеновской стали обрил голову; сбрил бородёнку. Оставил лишь узкие усики, как носил когда-то: две косые полоски – стрелками вниз за уголками рта. Не обошлось без порезов: расшитую утирку в пятнах кровавых швырнул в горящую печь.
Подняв рундук из сухого подполья кладовки, достал гимнастёрку, галифе, сапоги яловые. Взглянул в зеркало: похожий на японца подбористый офицер, моложе своих сорока четырёх.
Взял припасённые, камня тверже, галеты, приготовил скатку, не забыв бритву и помазок, овальное, оправленное перламутром зеркальце.
На отмели сколотил плотик. Ночью сплавился по течению на самый нижний островок, с камышом, с осокой. Нарубил ивняка, поверх постелил шинель.
Дождей не было, двенадцать суток прожил под чистым небом, глядел на звёзды.
* * *
На рассвете бросил в котелок с кипятком последнюю галету, высыпал соль. Поев, смотрел на рдеющие угли, кидал на них камышинки.
Кликнул проплывавшую мимо лодку. Парнишка грёб к берегу изо всех силёнок, косясь, разевая рот.
Снял кольцо с рубином, опустил в прозрачную воду. Отдал реке.
На мыске стояла тощая коровёнка. Травка на красноватой глине реденькая, репейник. Солнце поднялось смирное, нежгучее: осень вот-вот. Несколько мужиков у дороги кромсают ножами павшую лошадь; кровавятся внутренности; на сорной обочине бабы в очередь вытянулись – с лоханями, с торбами, с корзинами.
Спрыгнул с лодки, пошёл, слегка косолапя, пыльной дорогой в Самару.
12
За столом – лысеющий человек в летнем полотняном костюме, на молочной косоворотке – померанцевые пуговки. Лицо моложаво, под глазами не припухло, а белки – в багровых прожилках. Нет – кажется, не от водки. Ранняя глаукома?.. Неотвратимое приближение слепоты. Интересно – знает? Мрачновато-безразличный человек из Белокаменной.
Сбоку у стены, за столиком, – некто со шпалами на петлицах. На столике – пишущая машинка итальянской фирмы «Оливетти».
Заговорил человек в штатском:
– Гуторова-Витуна мы допросили. Подтверждается.
Кровь ударила в виски – и отхлынула тут же. Легко голове, легко не верящему в близкий конец телу. «Подтверждается!» ПонялВитун и – понявши– не попортил...
Прикусил губу – аж тёплое, кисловатое ощутилось во рту: «А имени твоего, Витун, узнать так и не удосужился...»
Московский гость подровнял бумаги в стопке, приподняв лист, прочёл:
– Рудняков исправно исполнял поручения контрразведки, вознаграждался... псевдоним – Регент, он же – Старицкий... Обслуживал и разведки стран Антанты, у англичан фигурировал как Джокер...
Пауза. Как и положено, ничего не выражающий взгляд.
– Почему вы довели это до нашего сведения? – сказал очень тихо, как умеют говорить привыкшие к власти над жизнью и смертью. Уверенные, что словечко каждое с губ поймают.
Усмехнуться, податься вперёд:
– Обрыдло! В глуши, с мужичьём сиволапым! От созерцания реки постылой осатанеешь! Этот, пардон... – ткнул пальцем в бумаги, – обещал за границу! Счёт в банке! Десять лет ожидания...
Ногу на ногу.
– Ах, ждите! ждите! ждите! – смех – почти истерический. – Кровная арабская лошадь, Булонский лес! Большие Бульвары...
Глаза подёрнулись дымкой мечтательности.
За красной портьерой шантана...
– Прекратить.
Провести пальцами по отросшей щетине:
– В последний приезд Витун передал приказ Руднякова – ещё ждать. Издеваться?! Не позволю!
– Чего ждать?
– Устранения ваших лидеров, расчленения государства. Помимо Руднякова, в заговоре участвуют Смирнов, Белобородов, Сокольников...
Торопко застучала «Оливетти». Впереди тьма, но уже блестит в ней топорик. Начался отсчёт минут до тех последних, когда названных сволокут в подвал, ударит в затылок пуля и брызнет кровь, как она брызгала у десятков тысяч их жертв.
– Хотите чаю?
– Благодарю. Нельзя ли рюмку хорошего красного вина?
– Позже.
Ткнул кнопку. Дюжий, лет двадцати пяти, глазки близко посажены – принёс чай в стаканах с подстаканниками. Удалился, будто нехотя.
– Поговорим подробнее.
– Я знаю от Витуна, что ему известны подробности от Руднякова...
* * *
Ах, посланец Москвы! Всё когда-то сделается от тебя мертво. А Волга-река и без того нежива. Ночь, костёр на косе. Уха будет кипеть – на отваре из красных, полукрасных, бывших красных... из всех до единого! Какая бурляще-жирная! И до чего же занятный (не пенёк, не куст) рыбачок! – откуда ни взялся – похлебает стерляжью... И заживёт...
Безумие мученика?..
Послесловие автора
Я родился в сентябре 1952 в семье русских немцев. Место рождения – город Бугуруслан Оренбургской области. Сюда были депортированы мои родители, которых в 1941, по причине национальности, выселили из мест проживания. Родители провели пять лет в так называемой Трудармии – за колючей проволокой лагеря.
Моему отцу Алексею Филипповичу Гергенредеру было почти пятьдесят, когда родился я. После смерти Сталина он получил разрешение преподавать в средней школе русский язык и литературу. Никто вокруг не знал, что трудармейский лагерь был не первым его местом заключения. Не знали и того, что много лет назад он уже бывал в Оренбуржье: воевал здесь за идеалы Белой России.
Мне было двенадцать, когда я, в очередной раз, заговорил с отцом о кинофильме «Чапаев». В нём меня впечатляло зрелище «психической атаки». Красиво шли густые, сплошь офицерские, цепи... Отец остро, внимательно посмотрел на меня своими глубоко сидящими глазами, помолчал – и взял с меня слово хранить строжайшее молчание о том, что он мне расскажет.
«Офицеры, говоришь... Их аксельбанты тебе тоже понравились?»
Мне живо вспомнились шнуры, свисающие с погон, и я подтвердил: конечно, понравились, почему же нет?
Так вот, объяснил отец, аксельбанты носил только флигель-адъютант – офицер связи: один на полк. Как же это удалось собрать тысячи флигель-адъютантов? И почему исключительно они должны были идти в «психическую атаку»?
Я узнал, как не хватало Колчаку офицеров для командирских должностей: какая уж там отдельная офицерская часть... Ничего подобного «психической атаке» и в помине не было.
Отец коснулся другого историко-героического фильма. «Эпохальную» киноленту "Броненосец «Потёмкин» я к тому времени посмотрел не однажды. Там толпу обречённых на расстрел матросов накрывают брезентом. Это глупость. Дрянная, тухлая выдумка. Такое немыслимо в практике экзекуций – накрывать брезентом осуждённых, да ещё согнанных в гурт.
Когда все вокруг питались этой брехнёй, восторгались ею, я слушал рассказы отца о его жизни...
Летом 1918, гимназистом уездного города Кузнецка, он вслед за двумя старшими братьями вступил в антибольшевицкую Народную Армию Комуча, которую возглавил популярный в Поволжье белый партизан полковник Н.А.Галкин. Отец стал рядовым 5-го Сызранского полка 2-й добровольческой стрелковой дивизии. До шестнадцати лет ему оставалось около полугода.
Он прошёл тяжёлый, грустный путь отступления от Волги до Ангары, участвовал в боях под Оренбургом в январе и в апреле-мае 1919, в сражении на реке Тобол в сентябре того же года, в других боях. Дважды был ранен.
Когда пала столица колчаковской Сибири Омск и стала очевидной неизбежность разгрома, судьба послала ему возможность уехать в Америку. Но он ею не воспользовался. Освобождённый по ранению от службы, отец тем не менее возвратился в свою отступавшую часть, находившуюся под командованием генерала Владимира Оскаровича Каппеля.
За Каппелем шли самые стойкие. Красные были не только за спиной, но и впереди. Лютовали сибирские морозы, свирепствовал тиф – Каппель умер в этом страшном походе. Отец рассказывал, как несколько дней добровольцы, сменяясь, несли на носилках впереди колонны его замёрзшее тело.
Отец заболел тифом и был оставлен под Иркутском на станции Иннокентьевская. Лёжа на вокзале на полу с мёртвыми и полумёртвыми, попал в плен к красным. Они не узнали, что он был добровольцем, и поэтому он отделался легко: отсидел около года в Иркутской тюрьме, затем – в лагере.
Из Сибири уехал не в родной Кузнецк, а в Брянск, где никому не было известно, что он уходил с белыми. Паспортную систему в то время ещё не успели создать, и прошлое удалось скрыть.
Отец вёл жизнь незаметного советского обывателя, тая в себе пережитое. Мне, единственному сыну, открыл его ярко, зримо, ибо, обладая превосходной памятью (помнил имена, фамилии почти всех действующих лиц), он и рассказчиком был отменным.
Год за годом я сживался с его рассказами – пройденное им стало как бы и моим прошлым. Готовя уроки на завтра, я предвкушал за этим нудным занятием, как, улёгшись в кровать, буду, пока не усну, воображать себя белым добровольцем, сжимающим в руках драгунскую трёхлинейку или американскую винтовку «ремингтон», или японский карабин. И то, и другое, и третье отец описывал мне до мелких деталей. В своё время он был любителем и знатоком оружия. Даже и при мне ещё у нас имелась коллекция – не совсем оружия: приличный набор складных ножей (отец держался безупречных отношений с законом).
Из его рассказов об оружии я запомнил такие подробности, какие вряд ли отыщутся в справочниках. Например, то, что приклады русских трёхлинейных винтовок были из орехового дерева, а у драгунской модели имелась вокруг дула медная шайба. Что штык трёхлинейка имела вовсе не трёхгранный, как частенько читаешь, а четырёхгранный. Что пулемёты «максимы» были зелёные, а пулемёты «кольты» – чёрные. Что сабля на поясной портупее вызывала к офицеру большее уважение, чем шашка на перевязи – пусть и в узорных ножнах.
Добровольцы Народной Армии Комуча носили заячьи шапки с длинными ушами, на концах у которых были пуховые шарики (в советское время шапки такого типа, но вязаные, носили дети).
Англия поставляла в армию Колчака полупальто на меху кенгуру, изготовляемые в Австралии. Доставались они счастливчикам из высших офицеров – в основном же, оказывались в руках тыловых спекулянтов.
До колчаковских солдат, обычно полуголодных, изредка доходила американская треска; твёрдая, как сухое дерево, она не портилась ни в жару, ни в сырую погоду. Когда небольшой кусок трески, подержав в кипятке, варили с пшённой крупой, получалось изумительно ароматное, вкусное и сытное кушанье.
Отец рассказывал и о том, что он узнал в гимназии, что слышал от родителей и старших братьев. Рассказывал, что увидел в той – прежней – России. Пятнадцать лет его жизни прошло в ней. Мать прожила в ней восемь лет, а моя бабушка (по матери), жившая с нами, – тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29