Колю Студеникина сорвало с ног, швырнуло оземь – будто ударило дубиной.
А ладонь Сунцова опять рубила воздух:
– Алле гоп – раз!
При выкрике «три!» – пленники упали на землю, но Пудовочкин не подпрыгнул. Он хохотал... Подпрыгнул при счёте «шесть». Выстрел убил Власа Новоуспенского, сына протодьякона. После этого прыжок и выстрел вновь последовали при счёте «три». Затем – при выкрике «пять».
* * *
Расстреляны десять патронов; трое ребят ещё вздрагивают на земле, крутятся, силятся вскочить. Кровь, стоны. Сунцов, не слезая с седла, стал издали добивать раненых из винтовки. Смертельных попаданий нет, мучения длятся.
В это время пригнали ещё группу: человек пятнадцать. Пудовочкин воздел громадные руки, в правой – «винчестер».
– Даю помиловку! – и брюзгливо добавил: – Спасибо не жду, поскольку люди суть скоты неблагодар-рные!
– Везуха, козлики! – заорал Сунцов, направляя лошадь на кучку ребят. Те бросились бежать.
А Пудовочкин вдруг подошёл к плохо одетой старушке, опустил ручищу на её сгорбленную спину:
– Как увижу – хватит с них, я им со всей душой – живите!
Наклонился, чмокнул старушку в губы, погладил по спине и пошёл по площади, поправляя франтовато надетую фуражку; винтовка болталась за спиной.
14
Пролётка въехала на взгорок, с него хорошо виден Кузнецк. Блестят золочёные купола церквей, высится элеватор. Среди россыпи домиков выделяются вокзал, двухэтажные здания. Различим мост через речку, что извилисто перерезает город, видны конюшни, огороды, кладбище, темнеющий лесок, правее потянулась насыпь железной дороги, вблизи неё – линия покосившихся телеграфных столбов, которые кажутся издали кое-как воткнутыми палочками.
– Какая во всём этом бесхитростность и мирная невзрачность, – растроганно проговорил Костарев. Затем в голосе зазвучало что-то таинственно-зловещее: – От земли меж тем исходят токи некоего взвинчивающего нетерпенья. Так и тянет хлестать стаканами спирт и ласкать воронёную машинку под названьем «револьвер». Разве вы не чувствуете такого, Александр Романович?
«Он серьёзно болен», – подумал доктор, не отвечая.
– А множество простого народа давно уже чувствует это тёмное нетерпеливое напряженье. Поэтому в России столь болезненно-жадно пьют водку. Я нигде за границей не видел, чтобы так горячечно пили. А вам как врачу должно быть известно: спивается или стреляется человек, отлучённый от единственно достойного его дела.
Русский народ был отлучён от свободного заселения просторов. Расширься Россия в своё время до глубин Нового Света, освой Аляску, пол-Канады, Запад Соединенных Штатов – сколько народу переместилось бы туда, сколько интеллигенции! Там, вдали от России старой, сколько было б произведено революций и прочих социальных опытов, сколько титанической энергии избылось бы в них! И не трясли бы добрую старую матушку Русь лихорадка и истерика умов, не вызрело бы того неосознанного отчаянья обделённых, того бешенства, той алчности к земному, к небывало жирному и сладкому, что так умело теперь эксплуатируют большевики.
– Вы на карту давно смотрели? – укоризненно прервал Зверянский. – Вернёмся домой – взглянете. Эдаких-то просторов мало России?!
– А вы что, – сдерживая ярость, сдавленно произнёс Костарев, – измерили силу русских и приобрели право решать, чего с них достаточно? Почему Англия, уже имея Индию и Австралию, захватила ещё и Новую Зеландию, не сказав «хватит»? Почему отняла Мальвинские острова у Аргентины? Почему, проглотив треть Африки, сцепилась с Францией из-за крохотного форта Фашода и, не спасуй французы, была готова вести с ними долгую кровопролитную войну? Почему сожрала и обе бурские республики?
Я могу привести десятки примеров, когда английское правительство, казалось бы, не могло уже не сказать «хватит», но не сказало этого! В своё время не говорило подобного и испанское правительство. И ряд других – тоже! Зато российское, по-видимому, следовало вашему совету, доктор, и только и делало, что подходило к карте и твердило: «Ну и будет с нас! Довольно!» Как ненужный излишек продало Аляску, Алеуты...
Однако при этом совалось в европейские дела, лезло на Балканы! Это всё равно как если бы Англия, вместо того чтобы забирать заокеанские необъятные плохо защищённые земли, лезла бы в Швейцарию, на Сардинию, на Сицилию.
Но нет, английское правительство всегда оказывалось достойно своей нации, тогда как наше не вмещало духа народа – самого величайшего, самого творческого народа мира.
«Ни-и-икогда не соглашусь с его рассужденьями, – взволнованно протестовал доктор. – Однако же до чего он трогателен в своих заблуждениях! Какая любовь к России снедает его!»
– В детстве, в юности, – говорил Костарев со страстью, – меня изводила невзрачность российской провинции, её душащая мертвой тоской недвижность, невозможность в ней каких-либо открытий, приключений, подвигов. Как манили меня Кордильеры, Соломоновы острова, горы и равнины Тибета! Как хотелось мне быть до мозга костей мексиканцем или не знающим страха сикхом. Не исключительно ли это русская черта, доктор: находить любимые национальные типы и отождествлять себя с ними?
15
– Помните, доктор, в момент нашего знакомства вы заговорили о «небедных», как вы выразились, помещиках Костаревых? Именье под Инзой, о котором вы упомянули, принадлежало моему дяде. Я вырос в другом – победнее. Позднее унаследовал и его, и дядино.
В юности я уехал за границу, путешествовал, поездил по Мексике, побывал в Аризоне, в Клондайке. Двадцати трех лет уплыл в Южную Африку и воевал волонтёром на стороне буров против англичан. Когда армии бурских республик были разбиты, я ещё два года участвовал в партизанских действиях буров. Кажется, лишений натерпелся вдоволь, головой рисковал достаточно. Однако же как только возвратился в Россию, я почувствовал – переполнявшая меня энергия далеко не растрачена. Исходящее от этой земли нетерпенье электризовало меня. Но теперь я устремился не за моря, а в революцию.
Я вступил в боевую организацию анархистов, участвовал в экспроприациях, в актах террора. И лишь в девятьсот седьмом году с меня оказалось довольно. Я понял: отнюдь не великая революция надобна народу... Продав унаследованные именья, я купил в глубине Финляндии полтораста десятин леса с прекрасным озером, занялся разведением коров и рыбной ловлей. Женился на простой финской девушке, она родила мне четверых детей. Я был бы совсем счастлив, доктор, если бы не думал о том, куда Ход Истории влечёт Россию...
Потроша, коптя рыбу, сбивая коровье масло, я размышлял... Ход Истории ещё не поздно обмануть. Направить колоссальную неистраченную энергию России не на самоё себя, а на Восток.
– Далась же вам география! – в сердцах воскликнул Зверянский.
– Ах, Александр Романович! Будь по-моему, Пудовочкин и тьмы ему подобных разбойничали бы сейчас в пустыне Такла-Макан, а в вашем тихом Кузнецке некому было б бесчинствовать. Но и теперь ещё можно всё исправить. Именно для этого я год назад приехал из Финляндии, вступил в партию большевиков, сделался комиссаром красного отряда.
Если мой план удастся – о! Мы бросим против большевицкой идеи – идеи будущего рая – иную! Идею рая, до которого лишь несколько недель пути. Наши листовки, газеты, брошюры станут лгать о невиданном изобилии в Корее, в Монголии, Тибете. Мы мобилизуем всех художников, и они будут малевать картинки мужицкого счастья в тех краях. Мы сделаем упряжной лошадкой давнюю мечту русских мужиков о волшебной стране Беловодье. Не зря её искали на Алтае. А мы направим народ дальше: в Непал, в Лхасу, в Сикким!
Неверящих станем принуждать к движению жёсткой революционной властью. Тех, кто агитирует против, будем расстреливать как шпионов, пособников государств, которые сами хотят заглотнуть райские просторы.
«Что значит болезнь, – остро переживал доктор, – куда занесло! Но какое чувство!»
– Управитесь ли с расстрелами? – обронил он. – Поди, всех неглупых придётся... того...
– Это уж заботы Пудовочкина.
16
В пяти верстах от Кузнецка, на даче потерявшего имение помещика Осокина, собралось человек двадцать кузнечан. На крыше дома и в дубовой роще неподалёку засели наблюдатели, чтобы предупредить о приближении опасности.
Вечерело. Гости сидели в гостиной. Говорил начальник станции Бесперстов:
– На станции Кротовка, господа, безобразничала кучка красных. Кассира, понимаете, расстреляли, за ним – буфетчика. Взялись за тех, кто имел огороды, – связывали, били, заставляли сказать, где спрятаны деньги. Нескольких бедняг замордовали до смерти. Наконец население сговорилось: четверых заводил прикончили, остальных – под замок, в пустой пакгауз.
Послали делегатов в Самару, в совдеп: так, мол, и так, нет наших сил терпеть бандитизм... Явилась в Кротовку проверка. Арестованных выпустили, но из Кротовки удалили. Убитых красных признали «провокаторами». Кары никто не понёс.
– Это пока не понёс, – многозначительно заметил помещик Осокин. – А в недалёком будущем? Желательно бы поглядеть.
– Говорю, что есть, – возразил Бесперстов, – о будущем не гадаю... Возле станции Липяги было, в селе того же названия. Пришёл красный отряд – убили хозяина постоялого двора. И давай баб, девок бесчестить. Еженощно и ежедневно, понимаете. До недорослей добрались. Ну, население – ходоков в Самару. Прибыл комиссар интеллигентного вида, с ним дюжины две солдат. Требует у отряда выдать наиболее отъявленных, а отряд – ни в какую! В нём семьдесят с лишком штыков. Тогда комиссар мобилизовал население, и общими силами рассеяли негодяев, несколько попавших в руки были показательно расстреляны. Затем, правда, пришла в Липяги красная рабочая дружина. Священника расстреляли. Грабят. Но не насилуют!
– Облегчение... – вздохнул Осокин.
– Я не разбираю вопрос о сомнительности облегчения, – не без чувства обиды заявил Бесперстов, – я говорю моё мнение! Оно состоит в том, что если мы истребим банду Пудовочкина, есть твёрдая надежда избежать многочисленных казней. Сам я, как зачинщик, готов ответить своей головой!
Хозяин колбасной Кумоваев обнял сидящего рядом сына, поручика:
– Я и мой Олег объявляем о себе то же самое! С первого часа, как у меня в магазине эта сволочь убила Гужонкова, меня всего бьёт. Ведь это ж я бедолагу под смерть подвёл! Назвал его палачу. Не понимал, что бедному угрожает... Мне кусок в горло не идёт!
– Очень хорошо, Григорий Архипович, – сказал Бесперстов с пылким одобрением (выходило: он одобряет то, что кусок не идёт в горло Кумоваеву), – хорошо и важно, – продолжил он, – что вы за самую решительную меру! Это многим будет в пример.
Слова начальника станции подхватили купец Усольщиков, бывший пристав Бутуйсов, приказчик галантерейного магазина Василий Уваровский – непременный участник всех домашних спектаклей в городе, любимец дам.
Затем заговорил капитан Толубинов, потерявший на германском фронте правую руку, она отнята по самое плечо; в теле сидят две пули. Капитан сообщил, что имел доверительную беседу с председателем совдепа Юсиным.
– Одно время на фронте мы с ним были накоротке. Он как большевик, господа, вы понимаете, о теперешних делах ничего определённого не сказал. Но дал понять... Если мы уничтожим отряд Пудовочкина, не тронув никого наших местных большевиков, и тотчас заявим в Москву о нашей горячей преданности советской власти и тому подобное, он, Юсин, со своей стороны, подтвердит нашу правоту. И наверняка можно будет сказать, что карательных мер против города не последует. Комиссары – люди практические. Поймут – отряда не воскресить. Так зачем им раздувать пламя, делать врагом целый город?
– Вполне справедливо! – поддержал старший бухгалтер хлеботорговой компании Билетов. – Юсин, господа, – большевик, но я ему, знаете, верю. Теперь, когда нам стала известна его позиция, думаю, все точки расставлены.
С ним в общем согласились.
– Следовательно, – предложил капитан Толубинов, – перейдём к военной стороне дела...
17
Зверянский со своим постояльцем вернулся домой. Доктор узнал от домашних о новых злодеяниях Пудовочкина: об убийстве на рыночной площади десятерых подростков. Застрелены их родные, посмевшие требовать разъяснений, куда и зачем уводят ребят.
Доктор бегом поднялся в комнату постояльца.
– Валерий Геннадьевич, дорогой... за эти часы бесед мы как будто пришли к взаимопониманию, у нас одинаковые взгляды на некоторые святые вещи... Вы, скажу вам прямо, мне симпатичны! Я умоляю вас: немедленно употребите ваше влияние, приложите ваши недюжинные силы и остановите кровавую оргию!
Костарев прохаживался по комнате, с интересом поглядывал на Зверянского сквозь пенсне. Тот протягивал к нему крупные жилистые руки.
– Поеду-ка я к моему Пудовочкину, – помолчав, сказал Костарев.
– Поезжайте, дружочек, скорее! Сделайте святое дело!
* * *
Доктор не лёг спать, ждал возвращения постояльца. Тот приехал далеко за полночь. Тотчас Зверянский поспешил к нему, комнату озарила свеча.
– Валерий Геннадьевич, умоляю, не терзайте! Варфоломеевская ночь остановлена?
Человек с бородкой утвердительно кивнул:
– Можете не волноваться, – прилёг на канапэ. – Ну, и полюбовался же я, Александр Романович, на это творение природы! Угодил к ужину. Товарищ Пудовочкин прибрал сковороду отбивных, столько же жареной рыбы, горку пирожков с ливером, обильно сдабривал всё это настойками и винами из погребов сахарозаводчика. Напоследок съел дюжину пирожных, фунт конфет, выпил графин сладкой наливки.
– Чудесно, – вырвалось у Зверянского, – что вы сумели воздействовать на это прожорливое кровожадное чудище!
– Вот вы как о нём! А он меня, между прочим, о вас расспрашивал. Уважает врачей! Любит, чтобы его осматривали.
– Да я ему стрихнину дам!
– Ф-фу, что я слышу и от кого? – нервное породистое лицо Костарева исказила гримаса. – Вы же – отъявленный добряк, и вдруг эдакие заявления. А товарищ между тем прислал вам подарок. – Он встал, достал из кармана пальто бутылку: – Ром, настоянный на рябине. Большая редкость нынче! И это не всё... – вышел на лестницу, кликнул ординарца.
Через несколько минут на столе появились жареные цыплята, белый калач, изюм, шоколад.
– От него – ни в коем случае! – замахал руками Зверянский. – И вы забыли, что сейчас же пост!
– О, как вы умиляете, доктор! Ваша душа заматерела в добродетели. Из таких прелестно-бесхитростных рыцарей получаются отменные портильщики великих дел. Вас просто необходимо расстрелять! Если я не сделаю этого, вы можете погубить исключительную возможность сыграть против Хода Истории. С меня надо будет тогда содрать кожу с живого, вытягивать из меня жилы...
«Я усугубил его болезненное состояние, – подумал, злясь на себя, доктор. – До чего же он мучается! А ведь он только что постарался для людей». Зверянский попросил прощения.
– Я вас не обижу, Валерий Геннадьевич, предложив чаю?
Позвал горничную. Приземистая большерукая Анфиса лет под тридцать внесла самовар, мрачно взглянула на постояльца, вышла, быстро и сильно ступая. Доктор наполнил чашки чаем. Костарев молча налил рюмку рома, выпил.
– Не могу смотреть, как вы убиваете себя.
– Перестаньте раздражать! – желчно, грубо оборвал Костарев. – Что такое – ваша заботливость обо мне? Чушь! Её никак не должно быть. Если б вы вправду могли сочувствовать мне, то заботились бы о том, ради чего я в любой момент готов отдать и свою, и миллионы чужих жизней. Ничего дороже этого явления нет и не может быть, ибо это явление есть Россия!
18
«Понесла молодца лихая! – с тоской подумал доктор. – Но ведь искренен! Дай-ка подсажу болезного на его любимого конька...»
– Вот вы рассуждаете, Сан-Франциско надо было в своё время колонизовать...
– Продолжать с него колонизацию, – поправил Костарев, – двигаться на восток, по просторам, куда в те времена ещё не добрались янки. Граница между русской и англоговорящей Северной Америкой пролегла бы с севера на юг через нынешний город Денвер!
«Милый вы мой Александр Македонский!» – мысленно воскликнул доктор, у него щемило сердце.
– Дружочек, Аттила вы мой, – пробормотал он. – Откуда же сил было взять? Мы Кавказ полвека покоряли...
– А вот Кавказ, Крым следовало оставить на сегодня! И без Польши, Литвы, Финляндии надо было обойтись. Не лезла же Англия присоединять Данию. Энергию нужно забрасывать подальше и туда, где свободнее. Нам бы не грызться с Турцией, а ещё при Петре Первом – все силы в Северную Америку! Отменить крепостное право – мужики б и потекли. Да ещё сказку о заморском чудо-счастье распустить. С кого этого б не достало, тех насильственно выселять, как делало английское правительство, когда освобождало земли для нужд овцеводства. Гнать и подгонять. И обещать, обещать! Мелкопоместные дворяне поразорялись бы без рабочих рук и сами в Америку побежали б.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
А ладонь Сунцова опять рубила воздух:
– Алле гоп – раз!
При выкрике «три!» – пленники упали на землю, но Пудовочкин не подпрыгнул. Он хохотал... Подпрыгнул при счёте «шесть». Выстрел убил Власа Новоуспенского, сына протодьякона. После этого прыжок и выстрел вновь последовали при счёте «три». Затем – при выкрике «пять».
* * *
Расстреляны десять патронов; трое ребят ещё вздрагивают на земле, крутятся, силятся вскочить. Кровь, стоны. Сунцов, не слезая с седла, стал издали добивать раненых из винтовки. Смертельных попаданий нет, мучения длятся.
В это время пригнали ещё группу: человек пятнадцать. Пудовочкин воздел громадные руки, в правой – «винчестер».
– Даю помиловку! – и брюзгливо добавил: – Спасибо не жду, поскольку люди суть скоты неблагодар-рные!
– Везуха, козлики! – заорал Сунцов, направляя лошадь на кучку ребят. Те бросились бежать.
А Пудовочкин вдруг подошёл к плохо одетой старушке, опустил ручищу на её сгорбленную спину:
– Как увижу – хватит с них, я им со всей душой – живите!
Наклонился, чмокнул старушку в губы, погладил по спине и пошёл по площади, поправляя франтовато надетую фуражку; винтовка болталась за спиной.
14
Пролётка въехала на взгорок, с него хорошо виден Кузнецк. Блестят золочёные купола церквей, высится элеватор. Среди россыпи домиков выделяются вокзал, двухэтажные здания. Различим мост через речку, что извилисто перерезает город, видны конюшни, огороды, кладбище, темнеющий лесок, правее потянулась насыпь железной дороги, вблизи неё – линия покосившихся телеграфных столбов, которые кажутся издали кое-как воткнутыми палочками.
– Какая во всём этом бесхитростность и мирная невзрачность, – растроганно проговорил Костарев. Затем в голосе зазвучало что-то таинственно-зловещее: – От земли меж тем исходят токи некоего взвинчивающего нетерпенья. Так и тянет хлестать стаканами спирт и ласкать воронёную машинку под названьем «револьвер». Разве вы не чувствуете такого, Александр Романович?
«Он серьёзно болен», – подумал доктор, не отвечая.
– А множество простого народа давно уже чувствует это тёмное нетерпеливое напряженье. Поэтому в России столь болезненно-жадно пьют водку. Я нигде за границей не видел, чтобы так горячечно пили. А вам как врачу должно быть известно: спивается или стреляется человек, отлучённый от единственно достойного его дела.
Русский народ был отлучён от свободного заселения просторов. Расширься Россия в своё время до глубин Нового Света, освой Аляску, пол-Канады, Запад Соединенных Штатов – сколько народу переместилось бы туда, сколько интеллигенции! Там, вдали от России старой, сколько было б произведено революций и прочих социальных опытов, сколько титанической энергии избылось бы в них! И не трясли бы добрую старую матушку Русь лихорадка и истерика умов, не вызрело бы того неосознанного отчаянья обделённых, того бешенства, той алчности к земному, к небывало жирному и сладкому, что так умело теперь эксплуатируют большевики.
– Вы на карту давно смотрели? – укоризненно прервал Зверянский. – Вернёмся домой – взглянете. Эдаких-то просторов мало России?!
– А вы что, – сдерживая ярость, сдавленно произнёс Костарев, – измерили силу русских и приобрели право решать, чего с них достаточно? Почему Англия, уже имея Индию и Австралию, захватила ещё и Новую Зеландию, не сказав «хватит»? Почему отняла Мальвинские острова у Аргентины? Почему, проглотив треть Африки, сцепилась с Францией из-за крохотного форта Фашода и, не спасуй французы, была готова вести с ними долгую кровопролитную войну? Почему сожрала и обе бурские республики?
Я могу привести десятки примеров, когда английское правительство, казалось бы, не могло уже не сказать «хватит», но не сказало этого! В своё время не говорило подобного и испанское правительство. И ряд других – тоже! Зато российское, по-видимому, следовало вашему совету, доктор, и только и делало, что подходило к карте и твердило: «Ну и будет с нас! Довольно!» Как ненужный излишек продало Аляску, Алеуты...
Однако при этом совалось в европейские дела, лезло на Балканы! Это всё равно как если бы Англия, вместо того чтобы забирать заокеанские необъятные плохо защищённые земли, лезла бы в Швейцарию, на Сардинию, на Сицилию.
Но нет, английское правительство всегда оказывалось достойно своей нации, тогда как наше не вмещало духа народа – самого величайшего, самого творческого народа мира.
«Ни-и-икогда не соглашусь с его рассужденьями, – взволнованно протестовал доктор. – Однако же до чего он трогателен в своих заблуждениях! Какая любовь к России снедает его!»
– В детстве, в юности, – говорил Костарев со страстью, – меня изводила невзрачность российской провинции, её душащая мертвой тоской недвижность, невозможность в ней каких-либо открытий, приключений, подвигов. Как манили меня Кордильеры, Соломоновы острова, горы и равнины Тибета! Как хотелось мне быть до мозга костей мексиканцем или не знающим страха сикхом. Не исключительно ли это русская черта, доктор: находить любимые национальные типы и отождествлять себя с ними?
15
– Помните, доктор, в момент нашего знакомства вы заговорили о «небедных», как вы выразились, помещиках Костаревых? Именье под Инзой, о котором вы упомянули, принадлежало моему дяде. Я вырос в другом – победнее. Позднее унаследовал и его, и дядино.
В юности я уехал за границу, путешествовал, поездил по Мексике, побывал в Аризоне, в Клондайке. Двадцати трех лет уплыл в Южную Африку и воевал волонтёром на стороне буров против англичан. Когда армии бурских республик были разбиты, я ещё два года участвовал в партизанских действиях буров. Кажется, лишений натерпелся вдоволь, головой рисковал достаточно. Однако же как только возвратился в Россию, я почувствовал – переполнявшая меня энергия далеко не растрачена. Исходящее от этой земли нетерпенье электризовало меня. Но теперь я устремился не за моря, а в революцию.
Я вступил в боевую организацию анархистов, участвовал в экспроприациях, в актах террора. И лишь в девятьсот седьмом году с меня оказалось довольно. Я понял: отнюдь не великая революция надобна народу... Продав унаследованные именья, я купил в глубине Финляндии полтораста десятин леса с прекрасным озером, занялся разведением коров и рыбной ловлей. Женился на простой финской девушке, она родила мне четверых детей. Я был бы совсем счастлив, доктор, если бы не думал о том, куда Ход Истории влечёт Россию...
Потроша, коптя рыбу, сбивая коровье масло, я размышлял... Ход Истории ещё не поздно обмануть. Направить колоссальную неистраченную энергию России не на самоё себя, а на Восток.
– Далась же вам география! – в сердцах воскликнул Зверянский.
– Ах, Александр Романович! Будь по-моему, Пудовочкин и тьмы ему подобных разбойничали бы сейчас в пустыне Такла-Макан, а в вашем тихом Кузнецке некому было б бесчинствовать. Но и теперь ещё можно всё исправить. Именно для этого я год назад приехал из Финляндии, вступил в партию большевиков, сделался комиссаром красного отряда.
Если мой план удастся – о! Мы бросим против большевицкой идеи – идеи будущего рая – иную! Идею рая, до которого лишь несколько недель пути. Наши листовки, газеты, брошюры станут лгать о невиданном изобилии в Корее, в Монголии, Тибете. Мы мобилизуем всех художников, и они будут малевать картинки мужицкого счастья в тех краях. Мы сделаем упряжной лошадкой давнюю мечту русских мужиков о волшебной стране Беловодье. Не зря её искали на Алтае. А мы направим народ дальше: в Непал, в Лхасу, в Сикким!
Неверящих станем принуждать к движению жёсткой революционной властью. Тех, кто агитирует против, будем расстреливать как шпионов, пособников государств, которые сами хотят заглотнуть райские просторы.
«Что значит болезнь, – остро переживал доктор, – куда занесло! Но какое чувство!»
– Управитесь ли с расстрелами? – обронил он. – Поди, всех неглупых придётся... того...
– Это уж заботы Пудовочкина.
16
В пяти верстах от Кузнецка, на даче потерявшего имение помещика Осокина, собралось человек двадцать кузнечан. На крыше дома и в дубовой роще неподалёку засели наблюдатели, чтобы предупредить о приближении опасности.
Вечерело. Гости сидели в гостиной. Говорил начальник станции Бесперстов:
– На станции Кротовка, господа, безобразничала кучка красных. Кассира, понимаете, расстреляли, за ним – буфетчика. Взялись за тех, кто имел огороды, – связывали, били, заставляли сказать, где спрятаны деньги. Нескольких бедняг замордовали до смерти. Наконец население сговорилось: четверых заводил прикончили, остальных – под замок, в пустой пакгауз.
Послали делегатов в Самару, в совдеп: так, мол, и так, нет наших сил терпеть бандитизм... Явилась в Кротовку проверка. Арестованных выпустили, но из Кротовки удалили. Убитых красных признали «провокаторами». Кары никто не понёс.
– Это пока не понёс, – многозначительно заметил помещик Осокин. – А в недалёком будущем? Желательно бы поглядеть.
– Говорю, что есть, – возразил Бесперстов, – о будущем не гадаю... Возле станции Липяги было, в селе того же названия. Пришёл красный отряд – убили хозяина постоялого двора. И давай баб, девок бесчестить. Еженощно и ежедневно, понимаете. До недорослей добрались. Ну, население – ходоков в Самару. Прибыл комиссар интеллигентного вида, с ним дюжины две солдат. Требует у отряда выдать наиболее отъявленных, а отряд – ни в какую! В нём семьдесят с лишком штыков. Тогда комиссар мобилизовал население, и общими силами рассеяли негодяев, несколько попавших в руки были показательно расстреляны. Затем, правда, пришла в Липяги красная рабочая дружина. Священника расстреляли. Грабят. Но не насилуют!
– Облегчение... – вздохнул Осокин.
– Я не разбираю вопрос о сомнительности облегчения, – не без чувства обиды заявил Бесперстов, – я говорю моё мнение! Оно состоит в том, что если мы истребим банду Пудовочкина, есть твёрдая надежда избежать многочисленных казней. Сам я, как зачинщик, готов ответить своей головой!
Хозяин колбасной Кумоваев обнял сидящего рядом сына, поручика:
– Я и мой Олег объявляем о себе то же самое! С первого часа, как у меня в магазине эта сволочь убила Гужонкова, меня всего бьёт. Ведь это ж я бедолагу под смерть подвёл! Назвал его палачу. Не понимал, что бедному угрожает... Мне кусок в горло не идёт!
– Очень хорошо, Григорий Архипович, – сказал Бесперстов с пылким одобрением (выходило: он одобряет то, что кусок не идёт в горло Кумоваеву), – хорошо и важно, – продолжил он, – что вы за самую решительную меру! Это многим будет в пример.
Слова начальника станции подхватили купец Усольщиков, бывший пристав Бутуйсов, приказчик галантерейного магазина Василий Уваровский – непременный участник всех домашних спектаклей в городе, любимец дам.
Затем заговорил капитан Толубинов, потерявший на германском фронте правую руку, она отнята по самое плечо; в теле сидят две пули. Капитан сообщил, что имел доверительную беседу с председателем совдепа Юсиным.
– Одно время на фронте мы с ним были накоротке. Он как большевик, господа, вы понимаете, о теперешних делах ничего определённого не сказал. Но дал понять... Если мы уничтожим отряд Пудовочкина, не тронув никого наших местных большевиков, и тотчас заявим в Москву о нашей горячей преданности советской власти и тому подобное, он, Юсин, со своей стороны, подтвердит нашу правоту. И наверняка можно будет сказать, что карательных мер против города не последует. Комиссары – люди практические. Поймут – отряда не воскресить. Так зачем им раздувать пламя, делать врагом целый город?
– Вполне справедливо! – поддержал старший бухгалтер хлеботорговой компании Билетов. – Юсин, господа, – большевик, но я ему, знаете, верю. Теперь, когда нам стала известна его позиция, думаю, все точки расставлены.
С ним в общем согласились.
– Следовательно, – предложил капитан Толубинов, – перейдём к военной стороне дела...
17
Зверянский со своим постояльцем вернулся домой. Доктор узнал от домашних о новых злодеяниях Пудовочкина: об убийстве на рыночной площади десятерых подростков. Застрелены их родные, посмевшие требовать разъяснений, куда и зачем уводят ребят.
Доктор бегом поднялся в комнату постояльца.
– Валерий Геннадьевич, дорогой... за эти часы бесед мы как будто пришли к взаимопониманию, у нас одинаковые взгляды на некоторые святые вещи... Вы, скажу вам прямо, мне симпатичны! Я умоляю вас: немедленно употребите ваше влияние, приложите ваши недюжинные силы и остановите кровавую оргию!
Костарев прохаживался по комнате, с интересом поглядывал на Зверянского сквозь пенсне. Тот протягивал к нему крупные жилистые руки.
– Поеду-ка я к моему Пудовочкину, – помолчав, сказал Костарев.
– Поезжайте, дружочек, скорее! Сделайте святое дело!
* * *
Доктор не лёг спать, ждал возвращения постояльца. Тот приехал далеко за полночь. Тотчас Зверянский поспешил к нему, комнату озарила свеча.
– Валерий Геннадьевич, умоляю, не терзайте! Варфоломеевская ночь остановлена?
Человек с бородкой утвердительно кивнул:
– Можете не волноваться, – прилёг на канапэ. – Ну, и полюбовался же я, Александр Романович, на это творение природы! Угодил к ужину. Товарищ Пудовочкин прибрал сковороду отбивных, столько же жареной рыбы, горку пирожков с ливером, обильно сдабривал всё это настойками и винами из погребов сахарозаводчика. Напоследок съел дюжину пирожных, фунт конфет, выпил графин сладкой наливки.
– Чудесно, – вырвалось у Зверянского, – что вы сумели воздействовать на это прожорливое кровожадное чудище!
– Вот вы как о нём! А он меня, между прочим, о вас расспрашивал. Уважает врачей! Любит, чтобы его осматривали.
– Да я ему стрихнину дам!
– Ф-фу, что я слышу и от кого? – нервное породистое лицо Костарева исказила гримаса. – Вы же – отъявленный добряк, и вдруг эдакие заявления. А товарищ между тем прислал вам подарок. – Он встал, достал из кармана пальто бутылку: – Ром, настоянный на рябине. Большая редкость нынче! И это не всё... – вышел на лестницу, кликнул ординарца.
Через несколько минут на столе появились жареные цыплята, белый калач, изюм, шоколад.
– От него – ни в коем случае! – замахал руками Зверянский. – И вы забыли, что сейчас же пост!
– О, как вы умиляете, доктор! Ваша душа заматерела в добродетели. Из таких прелестно-бесхитростных рыцарей получаются отменные портильщики великих дел. Вас просто необходимо расстрелять! Если я не сделаю этого, вы можете погубить исключительную возможность сыграть против Хода Истории. С меня надо будет тогда содрать кожу с живого, вытягивать из меня жилы...
«Я усугубил его болезненное состояние, – подумал, злясь на себя, доктор. – До чего же он мучается! А ведь он только что постарался для людей». Зверянский попросил прощения.
– Я вас не обижу, Валерий Геннадьевич, предложив чаю?
Позвал горничную. Приземистая большерукая Анфиса лет под тридцать внесла самовар, мрачно взглянула на постояльца, вышла, быстро и сильно ступая. Доктор наполнил чашки чаем. Костарев молча налил рюмку рома, выпил.
– Не могу смотреть, как вы убиваете себя.
– Перестаньте раздражать! – желчно, грубо оборвал Костарев. – Что такое – ваша заботливость обо мне? Чушь! Её никак не должно быть. Если б вы вправду могли сочувствовать мне, то заботились бы о том, ради чего я в любой момент готов отдать и свою, и миллионы чужих жизней. Ничего дороже этого явления нет и не может быть, ибо это явление есть Россия!
18
«Понесла молодца лихая! – с тоской подумал доктор. – Но ведь искренен! Дай-ка подсажу болезного на его любимого конька...»
– Вот вы рассуждаете, Сан-Франциско надо было в своё время колонизовать...
– Продолжать с него колонизацию, – поправил Костарев, – двигаться на восток, по просторам, куда в те времена ещё не добрались янки. Граница между русской и англоговорящей Северной Америкой пролегла бы с севера на юг через нынешний город Денвер!
«Милый вы мой Александр Македонский!» – мысленно воскликнул доктор, у него щемило сердце.
– Дружочек, Аттила вы мой, – пробормотал он. – Откуда же сил было взять? Мы Кавказ полвека покоряли...
– А вот Кавказ, Крым следовало оставить на сегодня! И без Польши, Литвы, Финляндии надо было обойтись. Не лезла же Англия присоединять Данию. Энергию нужно забрасывать подальше и туда, где свободнее. Нам бы не грызться с Турцией, а ещё при Петре Первом – все силы в Северную Америку! Отменить крепостное право – мужики б и потекли. Да ещё сказку о заморском чудо-счастье распустить. С кого этого б не достало, тех насильственно выселять, как делало английское правительство, когда освобождало земли для нужд овцеводства. Гнать и подгонять. И обещать, обещать! Мелкопоместные дворяне поразорялись бы без рабочих рук и сами в Америку побежали б.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29