И как у нас в дому убивали красных – не пробудился. После уж барин его разбудили и отвели в каморку на чердаке, а он жалился: голова раскалывается, хоть застрелись! День просидел в каморке запертый. С вечера барин куда-то услали Демидыча, ночью сами оседлали двоих лошадей: уехали с постояльцем. Чуть свет барин воротились, вторую лошадь вели в поводу. И никто про то не знает, только я да барыня..."
Билетов тут же отправился к Кумоваеву.
Сын Билетова гимназист Вячка узнал о рассказе Анфисы немного позже. Побежал с интересным известием по приятелям. На квартире у Пети Осокина застал Юрия Зверянского. Тот мрачно выслушал Вячку, схватил его за горло, хрипло рыча, что заколет «как борова, за грязь и ложь».
Петя Осокин, показав упорство, с трудом, но разнял сцепившихся молодых людей. Они решили драться на дуэли. Револьверы имелись у обоих. Собралось с десяток друзей, были выбраны секунданты. Пора отправляться в лес. Но кто-то предложил: а не спросить ли сперва самого доктора о предмете спора? А заодно и у Анфисы узнать, говорила ли она то, что рассказывает Вячка?
Они пошли к дому Зверянских и увидели входящую в ворота группу граждан. Билетов, Кумоваев-старший, Усольщиков и Бутуйсов явились задать доктору те же вопросы.
* * *
Зверянский вышел навстречу гостям в прихожую. На лбу выступает залепленная пластырем шишка. Лицо в ссадинах, на правой скуле – синяк. На шее – компресс.
Усольщиков страдальчески сморщился, спросил сокрушённо:
– Ай-яй-яй, кто ж вас самого пользует? У нас другого-то хорошего лекаря нет.
Доктор развёл руками: – Обхожусь! – Пригласил гостей в кабинет (молодёжь, за исключением Юрия, осталась во дворе).
Начал Григорий Архипович Кумоваев:
– Вы должны нас извинить, Александр Романович... вероятнее всего, это только слух...
– Пустая сплетня! – вставил Билетов.
– Что именно? – с холодной твёрдостью спросил доктор, стоя перед сидящими гостями.
– Видите ли, дорогой Александр Романович, – мялся Кумоваев, – вполне возможно, что всё это дело...
– Попросту высосано из пальца, – закончил за него Билетов, поудобнее усаживаясь в кресле и зорко вглядываясь в Зверянского.
– Вам бы лучше и самому присесть, – попросил доктора Усольщиков.
– Нет, я нервничаю! – отказался тот.
– Мы принуждены, – Кумоваев нахмурился, – задать вам щекотливый вопрос...
– Впрочем, это пустяки, – бросил Билетов.
– Так спрашивайте! – вскричал доктор в нетерпении.
– Вы действительно спасли вашего постояльца-комиссара? – спросил Бутуйсов.
36
Доктор выставил мясистый подбородок и ответил:
– Да, спас!
– Как же это... – пробормотал Кумоваев, – убийцу? Был же уговор: всех поголовно! И потом, несправедливо: рядовых не щадить, а одного из главарей вдруг выпустить...
– Более чем странно! – отпустил реплику Билетов.
– Отец! – раздался хрипловатый громкий голос: на пороге кабинета стоял Юрий. – Так это правда? – гневное лицо, изуродованное шрамами, было кошмарным. – Ты спас его?! – он сжимал кулаки. – В таком случае... я, как сын, первым требую... рас-с-стрела!
– Требуй, – произнёс доктор, закипая и вместе с тем в неком удовлетворении, словно то, что сын потребует расстрелять его, вполне им ожидалось. – Ты, считающий себя демократом, – он приближался к Юрию и тоже сжал кулаки, – ты, грезивший Герценом, хочешь расстрелять отца за его приверженность народно-социалистическим идеям! Так что же ты, несчастный, понесёшь людям?! – Зверянский отшатнулся с аффектированным ужасом.
Все молчали. Александр Романович, обращаясь к сыну, констатировал намеренно сухим тоном:
– Вышло так, что у нас р-разные убеждения! Что ж, мы должны идти до конца...
У Юрия вдруг вырвался всхлип, он протянул руки к отцу, отдёрнул... и как бы в исступлении зверства повернулся к гостям:
– Не сметь допрашивать доктора Зверянского! Во-о-он!!!
– Щенок! – взревел доктор, тяжёлый кулак опустился меж лопаток Юрия: тот едва удержался на ногах. – Извинись перед господами и проваливай!
Усольщиков застонал и зачем-то зажал уши:
– Ой, не надо бы так...
Кумоваев вскочил с места:
– Вы не в себе, Александр Романович... вы, кажется, ударили-с...
– Я убью его! – вскричав, Зверянский тут же как-то померк, беспомощно вопрошая: – Как он ведёт себя?!
Юрий нервно отвесил общий поклон:
– Очень прошу простить, господа! – чётко прошагал к двери, выходя, обернулся: – Свободу России! – Щёлкнул каблуками, дверь за ним закрылась.
* * *
У Усольщикова текли слёзы, он воскликнул:
– Ай, как оба мне нравитесь! Ну, расцеловал бы обоих. На таких страна стоит!
– Я понимаю ваше недоумение, господа, – смущённо заговорил доктор, – самоуправно укрыл, спас... но мне показалось необходимым сделать так, чтобы этот человек жил...
– То есть он не большевицких убеждений и оказался в этом стане вынужденно? – предположил Бутуйсов.
Зверянский согласился:
– Убеждений он не большевицких. Но, однако же, весьма сомнительных.
– Вы ему чем-то обязаны? – спросил Кумоваев.
– Определённо ничем! Разве тем, что он едва не прострелил мне череп. Чтобы не слышать криков семьи, отложил на завтра: собирался прикончить меня в лесу. А завтра – набат.
– Никак не пойму вас, Александр Романович, – с оттенком оскорблённости сказал Кумоваев, – какого ж рожна вы его не...
– Да что тут понимать! – воскликнул Усольщиков. – Благороднейшее сердце у доктора! Свеликодушничал, сжалился. Ну, правду я говорю?
– Понимаете, – сказал Зверянский со странной приподнятостью, – это человек из творений Эсхила или Софокла. Его личность потрясает...
– Поразительно! – вставил Билетов, и было непонятно: что поразительно? То, что личность комиссара потрясает или то, что доктор несёт чепуху.
Бутуйсов обратился ко всем:
– Господа, этот комиссар в зверствах не участвовал?
– Нет, что вы! – категорично заверил Зверянский. – Он всегда был у меня на глазах.
– Никаких приказов о казнях не подписывал?
– Не подписывал!
– Ну, тогда, господа, – заключил Бутуйсов, – нет ничего преступного в том, что Александр Романович его отпустил.
– Наше российское благодушие, – заметил Билетов вскользь, с осуждающе-ехидной ноткой.
Усольщиков будто не услышал её:
– Верно! По-нашему, по-русски: заслужил – получи сполна в отместку! Но только пока я в гневе. А гнев миновал: за стол с собой тебя посажу! Кстати, господа, теперь же пожалуемте все ко мне. Я телушку годовалую зарезал, и коньячок сохранился шустовский...
От приглашения никто не отказался.
37
Прошла неделя, начинался путано-сложный май восемнадцатого...
В городе стало известно, что председателя совдепа Михаила Юсина вызывают в Пензу. Но его увидели садящимся с семьёй в поезд, который шёл в противоположном направлении: на Самару.
День спустя в Кузнецке появилось человек пятнадцать приезжих. Чуть не половина из них женщины. Приезжие вели себя тихо. Они разместились в особняке зерноторговца Щёголева, приколотили к дверям вывеску: «Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией».
Утром у крыльца заурчал автомобиль. Из особняка вышел человек в тёмной тройке, с бородкой, в пенсне; сел в автомобиль, кивнул шоферу. Машина покатила, поднимая пыль, и скоро остановилась у дома Зверянских. Человек в пенсне вошёл в дом, пробыл там полчаса и вернулся в ЧК.
На следующий день из города уехали с семьями Зверянский, Усольщиков, Бутуйсов, Кумоваевы и ещё немало тех, кто наиболее отличился в расправе с отрядом Пудовочкина.
После этого на афишных тумбах было расклеено объявление: «Кузнецкой ЧК начато следствие по делу Пудовочкина. В ЧК приглашаются все граждане, имеющие что сообщить по указанному делу».
Минуло несколько дней, и город всколыхнуло: расстреливают за уничтожение отряда! У афишных тумб собрались огромные толпы. «Извещение ЧК» уведомляло, что шесть человек расстреляны «за злостные клеветнические измышления, за попытки направить следствие по ложному пути, за действия, носящие характер контрреволюции». Возглавляла список Ораушкина, та самая, что предупредила Пудовочкина о восстании. Когда захватили дом, откуда вырвался командир, Ораушкину не арестовали, было не до неё, а потом она исчезла из города и вернулась лишь с появлением ЧК.
Вторым в списке шёл известный сутенёр, грязная личность Витька Самокатчик. Третьим был бездельник, бывший лакей Евсеев, повыгнанный из нескольких домов за воровство. Под стать этим оказались и остальные расстрелянные.
Никто не мог сказать, что хоть один человек из списка участвовал в истреблении отряда красных. Скорее можно было предположить обратное: эти люди ничего не имели бы против расправы с замешанными в восстании.
Город недоумевал. Расстреливали явно не за уничтожение отряда.
38
К пятнадцати приезжим присоединилось ещё столько же. И на афишных тумбах появилось «Сообщение контролёров Центрального управления чрезвычайных комиссий». В нём говорилось: «За развал работы Кузнецкой ЧК, за саботаж и преступное бездействие начальник ЧК Костарев В.Г. снят со своего поста и расстрелян».
А на следующий день произошло историческое выступление чехословаков против большевиков. Советская власть была свергнута в Пензе, в Сызрани, во многих других местах... Чекисты ненадолго покинули Кузнецк. В эти неопределённые для города дни, тоже совсем ненадолго, домой вернулась семья Зверянских.
* * *
Доктор и Юрий стояли у тумбы, смотрели на сообщение о расстреле Костарева.
– Невозможно, – волнуясь, говорил доктор, – невозможно выразить, до чего много он отдал за нас!
– Жизнь отдал, – уточнил Юрий.
– Да не то! Его идеи значили для него гораздо больше, чем собственная жизнь. Только чувствуя это, можно понять грандиозность его жертвы. Но кто теперь почувствует, поймёт?.. Да! – доктор махнул рукой. – Легко мне было считать его идеи бредом. Но в них, несомненно, было нечто... А коли вдуматься, то и вообще!
– Что? – удивлённо взглянул Юрий.
– А то, что это вообще могло быть... – доктор сбился. – Как трогательно, как естественно у него звучало: «Русские есть явление, во Вселенной не ограниченное!», «Россия – архивитальное образование!», «Русский народ – это Гомер с глазами и мечом Геракла!» Ну как не задуматься, а стоим ли мы того, что было отдано за нас?
– Папа, что ты говоришь? – Юрий едва не кричал.
– Да-да, вот такими, – с печальным благоговением сказал доктор, – именно такими глазами я смотрел на него.

Птенчики в окопах
Я крепко спал, накрывшись хозяйским тулупом, когда прибежал Вячка Билетов. Я не слышал, как он дубасил ногами в ворота, переполошил соседских собак, поднял хозяина. Вячка сбросил с меня тулуп.
– Лёнька, выступаем!
Я сел на топчане, из открытой двери обдало морозом; у меня сразу застучали зубы. Вячка схватил за плечо пятернёй в ледяной перчатке:
– Ноги в руки и топ-топ! А я побежал других собирать... – он выскочил; дверь, обросшая по краю льдом, закрылась неплотно.
Была ночь на 12 января 1919. Наш 5-й Сызранский полк стоял в Оренбурге, на который наступали красные: с северо-запада и с юга, от Актюбинска. Меньше суток назад наш полк отвели с северо-западного участка, мы встали на квартиры, и вот – тревога.
Обуваюсь. Хозяин, малорослый бородатый возчик, дымит самокруткой, поглядывает на мои американские ботинки с голенищами. Натягиваю их на толстые шерстяные носки. Ботинки достались по счастью. Когда летом восемнадцатого я, кузнецкий гимназист, вступал в Сызрани в Народную Армию Комуча, мне подфартило. В интендантстве оказался приказчик галантерейного магазина из Кузнецка Василий Уваровский. Он и постарался, чтобы американские ботинки были у всех кузнечан.
Ребят, с которыми я пришёл в Сызрань, было больше тридцати. К нынешней ночи нас осталось двадцать четыре. Почти все мы – из одной гимназии.
– Х-хе, сударь солдатик, без ног будете, – замечает хозяин, посиживая подле меня на табуретке, тянется рукой к моему ботинку, – одна кожа, без подкладки?
– С подкладкой, – возражаю я, – да и носки!
Он качает головой. Не знаете, мол, наших оренбургских морозов. То, что до сих пор было, – это ещё не морозы. Нынче – уже да! Как пошлют вас в степь, на ветер... Убеждает сменять ботинки на валенки: у него есть запасная пара.
Я вспоминаю, как последние недели в степи коченели ноги, но отдать мои тёмно-жёлтые, с рыжинкой, мои высокие ботинки свиной кожи – надрывается сердце.
– Чтоб душа у вас кровью не залилась, можем эдак, – предлагает хозяин. – Коли воротитесь и скажете – валенки, мол, вам были без надобности, я возверну вам ботиночки.
Соглашаюсь. Хозяин одобрительно бормочет:
– Умно! Ещё как умно. – Даёт мне мятые листы обёрточной бумаги: из такой в лавках сворачивают кульки для пряников, сахара. – Поверх нательной рубашечки, сударь, завернитесь. А после – пухом... – суёт пуховый оренбургский платок. – У нас так-то говорят: на басурмана – отвага, на мороз – пух да бумага.
* * *
Прибегаю к школе прапорщиков, где наш штаб полка. Во дворе курят человек десять добровольцев, поёживаются на морозе. Другие несутся мимо них в здание. Звонко скрипит утоптанный промёрзший снег. Я тоже спешу в школу, в столовую. Увы, варевом тут не пахнет.
– Лёня, ботинки стырили? – встревоженно восклицает Юра Зверянский, глядит на мои валенки. Машу на него рукой, объясняю, в чём дело.
– Посмотрим... – мрачно говорит он насчёт предложения моего квартирного хозяина. – Если не захочет возвращать, я приду!
Юра на год старше меня: ему семнадцать. Сын врача. Давно прославлен в гимназии страстью к самодельным адским машинам. Одна из них взорвалась у него в руках: лицо осталось обезображенным. Вместо левой брови – шрам; шрамы на щеках, на подбородке. Когда Юра сердится, лицо кажется злодейским – за это его прозвали Джеком Потрошителем. Прозвище Юре нравится. А вообще он очень гордый, обидчивый.
К нам подходит Петя Осокин, он учился в одном классе с Юрой. Сын небогатого помещика. У Пети большие, прямо-таки коровьи глаза, а в профиль похож на грача. Он – пылкий любитель литературы, причём, увлекается Гоголем, Толстым и всей русской классикой. Это странно. Многие из нас любят читать, но мы жадно читаем Эжена Сю, Хаггарда, Буссенара. Стрельба, приключения – что в книгах может быть интереснее этого? Для Осокина же страшно интересна какая-нибудь фраза из Гоголя. Когда, например, Чичиков торгуется с Собакевичем и Собакевич сообщает, что сейчас скажет Чичикову одно приятное слово. И говорит: «Хотите угол?»
– Хо-хо-хо! – Осокина душит смех. Петя вновь и вновь пересказывает сцену: – Представляете, Собакевич дерёт за мёртвую душу «угол» – двадцать пять рублей! И это для Чичикова – приятное слово, ха-ха-ха!
Пете возражают: ну и чего, дескать, особенного? Показано, что Собакевич – жадный, вот и всё.
– Не всё! – Осокин мотает головой. – Ты только почувствуй, как ввёрнуто! Какой иронизм. – И заговорщицки повторяет: – Хотите угол?
Сейчас Осокин, кивнув на меня, говорит Джеку Потрошителю:
– Лёнька – прямо Ноздрёв! Проиграл ботинки, спёр у истопника валенки...
– Будет тебе, Николай Васильевич, – говорю я. – Лучше скажи, чего нас взбулгачили?
Осокин окликает сызранского реалиста Селезнёва, в эту минуту вбежавшего в столовую:
– Что-нибудь знаешь, Селезень?
Тот повернулся к нам, лицо розовое с мороза, на ресницах иней. С выражением бесшабашности выкрикивает:
– Оренбург прос...ем! Красные лупанули с юга, взяли Соль-Илецк. Нас бросают им навстречу.
– Врёшь? – Джек Потрошитель обхватил сызранца за плечи, глаза так и пыхнули.
Селезнёв клянётся, что не врёт. Мы трое тискаем его, хлопаем по спине, по шее. Нас обуял азарт. Бои, в которых мы до сих пор участвовали, кажутся второстепенными. Мы всё время ждали бешеной победной битвы. Неужели она – вот-вот?
Примчались Саша Цветков, Вячка Билетов. Да, полк перебрасывают на южное направление. Будем заслоном на пути наступающих красных!
* * *
Так называемая Туркестанская армия красных продвигалась вдоль железной дороги Актюбинск – Оренбург. Ползли поезда с войсками, по бокам тянулись сотни саней, а дальше, по сторонам, простиралась покрытая глубоким снегом равнина.
Приблизившись к станции, занятой нашими частями, красные останавливались и начинали артиллерийский обстрел с дальней дистанции. Белые отвечали, готовые отразить атаку. Но атаки не было; проходил морозный день. А ночью отряды неприятеля на санях совершали по равнине глубокие обходы, с рассветом обрушивались на станцию справа и слева, грозя отрезать находящуюся в ней часть. В это же время противник атаковал и в лоб, по железнодорожному полотну. После короткого боя белые отходили, пока оставалась свободной железная дорога позади них. Через два-три дня подобное повторялось на следующей станции.
Против тактики красных могли и должны были помочь казаки. Это их местность. Им по силам не только перехватывать ночами неприятельские отряды, но и самим делать набеги, перерезать железную дорогу в тылу у врага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29