Правду сказать, было от чего!
«Перед ним лежала на полу его милая сестра, которую он любил почти до безумия… Она была изрезана ножом и искусана зубами… Развороченные ребры левого бока, вполовину сломанные, вполовину приподнятыя торчали в разных направлениях, обагренныя кровью… Открытая внутренность еще трепетала… Подле несчастной сидел на полу Вольдемар и изредка погружал ножик в свежия места…Пена била у его рта… Он взглянул на вбежавшего друга своего и снова захохотал своим диким хохотом…»
«— И неужели это ужасное происшествие случилось в самом деле? — спрашиваете вы меня… Да, милостивые государыни, в самом деле, только надобно вам сказать правду, что оно случилось вовсе не с молодыми Смоляновыми, и я рассказал об нем для того, чтобы только попугать вас»…
Все в романе заканчивается вполне благополучно — тихим обывательским счастьем героев.
Снова пролистываю все четыре книжки романа и прихожу к выводу, что его тоже необходимо взять домой для основательного прочтения — в нем было что-то общее с «Рассказами сибиряка», в которых среди словесной белиберды встретилось совсем нежданное, требующее осмысления и даже будто бы расшифровки. А тут около тысячи страниц, и я, уже зная, на что способен Владимир Соколовский, был почти уверен, что на этаком-то просторе он не упустит возможности выразить свои заветные мысли и чувствования каким-либо способом — подтекстом, иносказанием, намеком, недомолвкой, семантической неоднозначностью русского слова или совсем неожиданным и свежим литературным приемом. Он ведь и в жизни был человеком нежданно-рискового поведения и озорного острословия, рассчитанного на умных слушателей. Стоит вспомнить хотя бы его ответ на обвинение следователя в оскорблении августейшей фамилии, однако фамилии Романовых он действительно не оскорблял, только имена!
Когда я дома внимательно прочел шутливые «Рассказы сибиряка» и плутовской роман «Одна и две, или Любовь поэта», то постепенно пришел к твердому выводу, что обе эти вещи представляют собой оригинальнейшие и очень серьезные остросоциальные произведения, сравнить которые нес чемдаже в такоймногообразной и необъятной литературе, как русская.
«Одна и две, или Любовь поэта» действительно имеет все жанровые признаки классического плутовского романа. До В. Соколовского русской читающей публике была известна сатирическо-бытовая «Повесть о Фроле Скобееве», позже появились «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» М. Чулкова, «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» В. Нарежного, «Иван Выжигин» Ф. Булгарина и другие произведения, но роман «Одна и две, или Любовь поэта» превосходит все предшествующее во многих отношениях, о чем большой разговор у нас впереди…
Затрудняюсь определить жанр «Рассказов сибиряка». Это не проза, не поэзия, не популярное историческое переложение, не сатира на современность, не литературный манифест, не веселая пародия на традиционные жанры, не политический памфлет, хотя элементы и первого, и второго, и пятого, и десятого присутствуют в этом странном, ни на что не похожем сочинении. В какой-то мере он с первого взгляда напоминает «Странника» А. Вельтмана, однако, присмотревшись, видишь, что автор мастерски мистифицирует читателя, скрывая за формой то, что он хотел сказать по существу.
В поэтическом эпиграфе ко всему сочинению Владимир Соколовский предупреждает читателя:
Слова высокой притчи правы!
Всему есть время: для труда,
Для слез, для смеха, для забавы, —
И вот вам шалость, Господа!
Правда, догадки о том, что это далеко не шалость, закрадываются с первой же страницы основного текста.
«Честь имею рекомендоваться вам, прелестная… Вот хорошо!.. чуть было не сказал: прелестная Катинька… Конечно, тихомолком вы, может быть, и согласитесь со мною, что такая простота сердца чрезвычайно мила,
Но тут поставить надо: но,
Затем, что простота в смешное
Обращена людьми давно,
И все мы чувствуем одно,
А говорим совсем другое…»
Авторский курсив противительных слов в самом начале «Рассказов сибиряка» — своеобразный ключ к жанровым особенностям и смыслу этого довольно сложного произведения, аналогов которому, повторяю, я что-то не могу припомнить. Владимир Соколовский, подготовляя читателя к разгадке его замысла, почти напрямую говорит о том, что считать это произведение тем, чем оно преподносится в эпиграфе, то есть — шалостью, есть «простота сердца», и автор далее будет говорить одно, а подразумевать и чувствовать совсем другое.
На читательскую сообразительность, на понимание рассчитан и своеобразнейший эпиграф к роману «Одна и две, или Любовь поэта». Он выполнен, как это ни странно, графически, с краткой подписью под рисунком. Для иллюстрации романа «из частной жизни» с любовной историей, лежащей в основе всего сюжета, вроде уместнее всего было бы изобразить интимную пару главных героев. Однако на рисунке изображен мимолетный эпизод, связанный с рассказом второстепенного героя произведения. В тексте ему соответствует утренний разговор этого героя, собравшегося в тот день сделать предложение, со своим слугой:
«— Петрушка!.. Бриться!.. духов!.. новый виц-мундир!.. новые эполеты!.. все новое!.. Понимаешь?» — «Понимаю-с, Петр Петрович!»
Мне показалось, что он сделал ударение на слове понимаю-с, и я закричал на него:
— «Врешь, дурак!.. ты ничего не понимаешь». — «Я ничего не понимаю, Петр Петрович». — «Ну, то-то же! Бриться!» — «Готово-с»… — «Разбавь-ка о-де-колон водою и подай мне в стакане»… — «Понимаю-с! Стало быть, изволите кушать у Григория Федоровича?» — «Нет, меня просил к себе Смолянов» — «Понимаю-с!» — «Послушай, не смей говорить, что ты что-нибудь понимаешь. Слышишь?» — «Понимаю-с, Петр Петрович! Я не буду понимать-с!..». И вот на единственном рисунке, открывающем роман, стоит спиной к читателю Петрушка, а в глубине комнаты Петр Петрович встрепанно подымается с кресел и смотрит мимо слуги нам в глаза, будто внезапно осененный. Подпись под клише состоит из единственного слова: «Понимаю-с!»
И рисунок этот, и символическая подпись под ним, и весь роман, как я, извините, понимаю, тоже своего рода мистификация, скрывающая за условной пародийной формой немало достаточно серьезного. Вроде бы безобидно-шутливо, но на самом деле остросатирически рассказывает Вольдемар Смолянов — Владимир Соколовский о чиновниках, генералах, провинциальных девицах и львицах, ничуть не жалея ни предмета своих увлечений, ни отца родного, ни себя самого. Сей шутовской роман, переполненный каламбурами, анекдотами, эпиграфами и изречениями, насмешками над традиционным литературным стилем, комичными ситуациями, гротесковыми портретами, написанный удивительно живо и легко, нашел бы и сейчас, полтора века спустя, своего читателя и почитателя, потому что автор применил вернейшее, быть может, единственное оружие против пошлости, кажется, вечной, как сама жизнь, — смех, чаще иронический, добродушно-снисходительный, чем язвительный или горький, но этим, однако, далеко не исчерпывается значение этого редчайшего произведения русской литературы, единственного в своем роде.
На страницах «Рассказов сибиряка» и романа «Одна и две, или Любовь поэта» чуть ли не впервые в нашей словесности прорезывается голос литературного полемиста-пародиста, который в полную силу зазвучит новыми голосами лишь в шестидесятые годы.
Во все времена художественные принципы были неотделимы от идейных, и Владимир Соколовский зовет к новой литературе: «…Право, пора и нам, Русским, знать совесть, пора оставить эти обветшалые крайности, эти неестественные преувеличения, которые смешат всех честных людей… К чему эти П р я м о д у ш и н ы, эти Простаков ы?.. К чему этот целый дом людей отличных, или наоборот, эта безобразная картина глупостей и пороков, которые гнездятся под одною кровлею?.. К чему эти Софьи, которые никогда не дают промаха; которые влюбляются и разлюбляют по каким-то высшим вычислениям?.. Как позабыть, что зло и добро давным-давно перемешаны и что на свете нет совершенства?..»
Снова раскрываю «Рассказы сибиряка».
То и дело прозаическая фраза продолжается стихами, в другом месте стихи переходят в прозу; безобидная шутка соседствует со злой насмешкой, ирония переходит в сарказм, а полусветская болтовня вдруг и вроде бы мимолетно сменяется серьезным раздумьем о жизни, и читатель, выхватив глазом то, о чем воистину думает автор, снова погружается в словесную ерунду. «Знаете ли, прелестная Катинька, от чего кругом нас такая суета?.. От чего все люди, разумеется, выключая только вас одних, делают столько дурачеств?..
Всегда под палкою судьбы,
Они, невежества рабы,
То от безделья закричат,
То от насилия заплачут,
То от бессилия смолчат?»
На этот вопрос, в котором содержатся довольно смелые для последекабристской поры утвержденья, следует ни к чему не обязывающий ответ: «Все это именно от того, что люди, почти никогда не начинают своих дел с начала», — затем опять идут отвлекающие, пустые строфы и строки о любви и супружестве…
В романе таких публицистических остросоциальных вставок нет, однако есть немало такого, что появилось в русской прозе впервые. Сам жанр плутовского, иронического романа, не получив у нас дальнейшего развития, стал уникальным литературным опытом Владимира Соколовского, а среди его отдельных достижений надо бы отметить гротесковый портрет. Вот, например, сибирский лекарь-немец, который пользует в Барнауле Вольдемара Смолянова: «Природа, бесконечно разнообразная в своих творениях, жестоко подшутила над обстановкою частей тела этого ученого мужа. Голова его, большая и круглая, как будто кочан, без всяких околичностей лежала прямо на плечах… За тем следовал живот, который служил образцом мастерского и презанимательного механического опыта, до какой степени может растягиваться человеческая кожа. К этому-то любопытному туловищу прицеплены были в надлежащих местах коротенькие ножки и коротенькие ручки. Каждая из двух последних вотще протягивалась к своей родимой сестрице, чтобы дружески пожать ее: везде огромное пространство разделяло их оконечности и только у одного рта оне вполне осязали взаимное прикосновение».
И еще одно совершенно нежданное открытие. Каждая из шестидесяти глав романа окольцована изречениями — около ста двадцати изречений-эпиграфов, заслуживающих того, чтобы поговорить о них отдельно. Подписаны они именами мудрых мужей — философов, историков, поэтов, полководцев, выдающихся государственных и церковных деятелей и на первый взгляд как бы демонстрируют исключительную эрудицию и начитанность автора. Посудите сами: Аристотель, Софокл, Ювенал, Гораций, Саади, Гете, Фильдинг, Руссо, Юнг, Виланд, Франклин, Гельвеций, Плиний, Цицерон, Демокрит и так далее, включая каких-то безымянных мыслителей и превеликое множество совершенно не известных современному читателю, а также, бесспорно, выдуманных имен. Эпиграф «Одно слово может все испортить» приписывается, например, китайскому историку Сээ-Ма-Коан'гу, «Дела имеют также свою зрелость, как и плод» — Климентию XIV, а одно латинское краткое изречение подписано даже так: «Не знаю кто». Никакого китайского историка с невообразимым именем Сээ-Ма-Коан'г никогда не было на свете! Римский папа Климентий XIV существовал, но мысль, якобы принадлежавшая этому святому отцу, пронзительно банальна, в ней столько же мудрости, как, скажем, в изречении некоего гипотетического Алкуина, дьякона Йоркской церкви: «Каждому предназначена своя участь, которою он должен быть доволен», в сентенции Шевиньяра-де-ля-Паллю: «Не требуйте от молодого человека степенности старика» или, скажем, в мнениях, приписываемых Горацию: «По-моему, ничто не может сравниться с истинным другом», Аристотелю: «Надежда есть сон человека бдящего» и так далее.
Великолепны и «Разговоры», предпосланные автором к некоторым главам в качестве эпиграфов. Приведу хотя бы один пример, в тексте которого явно сквозит политический оттенок. «Некий Чиновник Парижской полиции: „Мне кажется, что такой человек, как вы, должен помнить о подобных вещах“. Корбинелли: „Да, Милостивый Государь! Но перед таким человеком, как вы, я не такой человек, как я“.
И снова благоразумные сентенции: «Величайшее благо смертных есть любовь». «Молчаливость есть украшение женщины». «За неимением гвоздя — теряется подкова; за неимением подковы — теряется лошадь; за неимением лошади — погибает всадник: его настигнет и убьет неприятель».
А вам, дорогой читатель, эти мысли не напоминают что-то очень знакомое?..
Гробница есть памятник, воздвигнутый на рубеже двух эпох.
Глупость прошедшая весьма редко предостерегает от глупости настоящей.
Держите голову в прохладе, ноги в тепле, не отягощайте желудка — и без всякой боязни насмехайтесь над докторами.
В наше время друзья похожи на дыни: из полсотни насилу выберешь одну хорошую.
Узнали? Конечно же, это знаменитый русский писатель и мыслитель, работавший по совместительству директором Пробирной Палатки, блаженной памяти Козьма Прутков!
Творческий диапазон Козьмы Пруткова был довольно широк — он сочинял стихотворные пародии, драмы, басни, комедии, псевдонаучные трактаты. Они отслужили свое в литературной жизни середины XIX века, порядком забылись, хотя и перепечатываются во всех собраниях сочинений автора, который в памяти русского читателя прочнее всего вошел как создатель своих бессмертных «Мыслей и афоризмов». Напомню некоторые из них, чтобы можно . было сравнить это классическое пиршество ума с изречениями его никому не ведомого предшественника.
Никто не обнимет необъятного!
Только в государственной службе познаешь истину.
Отыщи всему начало и многое поймешь.
Что имеем — не храним, потерявши — плачем.
Глядя на мир, нельзя не удивляться!
Щелкни кобылу в нос — она махнет хвостом.
Все говорят, что здоровье дороже всего, но никто этого не соблюдает.
Многие люди подобны колбасам: чем их начиняют, то и носят в себе.
Если на клетке слона прочтешь надпись буйвол— не верь глазам своим.
Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какой-либо другою, более на судьбу похожею птицею.
И Козьма Петрович Прутков, конечно, не отказался бы подписаться под такими, например, глубокомысленными словами:
Но обратимся к животным. Их виды неисчислимы. Одне из них имеют Две ноги. Одне из.них ходят, другие ползают.
Все сии вещи непроницаемы для человеческого разума.
Непорочность есть самое лучшее украшение хорошей жизни.
«От кого ты научился мудрости?» — «От слепых, которые не подвинут вперед ноги, не попробовав сперва палкою того, на что они хотят ступить».
Если бы весь свет открылся вдруг нашим взорам, что бы мы тогда увидели?
Большая книга есть большое зло.
Современная литературоведческая цитата о Козьме Пруткове: «Его „мудрые“ изречения давно укрепились в устной и литературной речи, мы постоянно применяем их к явлениям и вопросам текущей жизни». И это безусловная правда о Козьме Пруткове, созданном в 50-х годах Алексеем Константиновичем Толстым, братьями Алексеем, Александром и Владимиром Жемчужниковыми. Известный в прошлом историк литературы Н. А. Котляревский, читавший лекции на Бестужевских курсах, писал: «Козьма Прутков — явление единственное в своем роде: у него нетни предшественников, ни последователей». Неправда. У Пруткова были предшественники. А впервые во всем величии оригинального русского философа таковой явился под разными знаменитыми и никому не известными именами в романе Владимира Соколовского «Одна и две, или Любовь поэта» почти за четверть века до своего всеобщего признания. Козьма Прутков удостаивается обширных персоналий во всех литературных и нелитературных энциклопедиях, я же недавно обнаружил, что множество знакомых мне литературоведов и критиков, в том числе и писавших статьи, предисловия и книги о Козьме Петровиче Пруткове, даже не подозревают о том, что он сам был в какой-то мере учеником и подражателем «неизвестного» русского литератора Владимира Игнатьевича Соколовского. Кстати, Алексей и Александр Жемчужниковы воспитывались в том самом 1-м Кадетском корпусе, который окончил Владимир Соколовский, и о нем и его романе мог рассказывать новому поколению воспитанников учитель словесности А. Л. Белышев, умевший артистично преподносить с кафедры героев сатирической литературы…
Вспоминаю также, что были в нашей сатирической литературе начала прошлого века произведения, авторы которых из цензурных соображений выдавали их за переводы, например, с маньчжурского. Мастером этого литературного приема следует признать Владимира Соколовского, который блестяще применил счастливую находку в «Рассказах сибиряка».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
«Перед ним лежала на полу его милая сестра, которую он любил почти до безумия… Она была изрезана ножом и искусана зубами… Развороченные ребры левого бока, вполовину сломанные, вполовину приподнятыя торчали в разных направлениях, обагренныя кровью… Открытая внутренность еще трепетала… Подле несчастной сидел на полу Вольдемар и изредка погружал ножик в свежия места…Пена била у его рта… Он взглянул на вбежавшего друга своего и снова захохотал своим диким хохотом…»
«— И неужели это ужасное происшествие случилось в самом деле? — спрашиваете вы меня… Да, милостивые государыни, в самом деле, только надобно вам сказать правду, что оно случилось вовсе не с молодыми Смоляновыми, и я рассказал об нем для того, чтобы только попугать вас»…
Все в романе заканчивается вполне благополучно — тихим обывательским счастьем героев.
Снова пролистываю все четыре книжки романа и прихожу к выводу, что его тоже необходимо взять домой для основательного прочтения — в нем было что-то общее с «Рассказами сибиряка», в которых среди словесной белиберды встретилось совсем нежданное, требующее осмысления и даже будто бы расшифровки. А тут около тысячи страниц, и я, уже зная, на что способен Владимир Соколовский, был почти уверен, что на этаком-то просторе он не упустит возможности выразить свои заветные мысли и чувствования каким-либо способом — подтекстом, иносказанием, намеком, недомолвкой, семантической неоднозначностью русского слова или совсем неожиданным и свежим литературным приемом. Он ведь и в жизни был человеком нежданно-рискового поведения и озорного острословия, рассчитанного на умных слушателей. Стоит вспомнить хотя бы его ответ на обвинение следователя в оскорблении августейшей фамилии, однако фамилии Романовых он действительно не оскорблял, только имена!
Когда я дома внимательно прочел шутливые «Рассказы сибиряка» и плутовской роман «Одна и две, или Любовь поэта», то постепенно пришел к твердому выводу, что обе эти вещи представляют собой оригинальнейшие и очень серьезные остросоциальные произведения, сравнить которые нес чемдаже в такоймногообразной и необъятной литературе, как русская.
«Одна и две, или Любовь поэта» действительно имеет все жанровые признаки классического плутовского романа. До В. Соколовского русской читающей публике была известна сатирическо-бытовая «Повесть о Фроле Скобееве», позже появились «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» М. Чулкова, «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» В. Нарежного, «Иван Выжигин» Ф. Булгарина и другие произведения, но роман «Одна и две, или Любовь поэта» превосходит все предшествующее во многих отношениях, о чем большой разговор у нас впереди…
Затрудняюсь определить жанр «Рассказов сибиряка». Это не проза, не поэзия, не популярное историческое переложение, не сатира на современность, не литературный манифест, не веселая пародия на традиционные жанры, не политический памфлет, хотя элементы и первого, и второго, и пятого, и десятого присутствуют в этом странном, ни на что не похожем сочинении. В какой-то мере он с первого взгляда напоминает «Странника» А. Вельтмана, однако, присмотревшись, видишь, что автор мастерски мистифицирует читателя, скрывая за формой то, что он хотел сказать по существу.
В поэтическом эпиграфе ко всему сочинению Владимир Соколовский предупреждает читателя:
Слова высокой притчи правы!
Всему есть время: для труда,
Для слез, для смеха, для забавы, —
И вот вам шалость, Господа!
Правда, догадки о том, что это далеко не шалость, закрадываются с первой же страницы основного текста.
«Честь имею рекомендоваться вам, прелестная… Вот хорошо!.. чуть было не сказал: прелестная Катинька… Конечно, тихомолком вы, может быть, и согласитесь со мною, что такая простота сердца чрезвычайно мила,
Но тут поставить надо: но,
Затем, что простота в смешное
Обращена людьми давно,
И все мы чувствуем одно,
А говорим совсем другое…»
Авторский курсив противительных слов в самом начале «Рассказов сибиряка» — своеобразный ключ к жанровым особенностям и смыслу этого довольно сложного произведения, аналогов которому, повторяю, я что-то не могу припомнить. Владимир Соколовский, подготовляя читателя к разгадке его замысла, почти напрямую говорит о том, что считать это произведение тем, чем оно преподносится в эпиграфе, то есть — шалостью, есть «простота сердца», и автор далее будет говорить одно, а подразумевать и чувствовать совсем другое.
На читательскую сообразительность, на понимание рассчитан и своеобразнейший эпиграф к роману «Одна и две, или Любовь поэта». Он выполнен, как это ни странно, графически, с краткой подписью под рисунком. Для иллюстрации романа «из частной жизни» с любовной историей, лежащей в основе всего сюжета, вроде уместнее всего было бы изобразить интимную пару главных героев. Однако на рисунке изображен мимолетный эпизод, связанный с рассказом второстепенного героя произведения. В тексте ему соответствует утренний разговор этого героя, собравшегося в тот день сделать предложение, со своим слугой:
«— Петрушка!.. Бриться!.. духов!.. новый виц-мундир!.. новые эполеты!.. все новое!.. Понимаешь?» — «Понимаю-с, Петр Петрович!»
Мне показалось, что он сделал ударение на слове понимаю-с, и я закричал на него:
— «Врешь, дурак!.. ты ничего не понимаешь». — «Я ничего не понимаю, Петр Петрович». — «Ну, то-то же! Бриться!» — «Готово-с»… — «Разбавь-ка о-де-колон водою и подай мне в стакане»… — «Понимаю-с! Стало быть, изволите кушать у Григория Федоровича?» — «Нет, меня просил к себе Смолянов» — «Понимаю-с!» — «Послушай, не смей говорить, что ты что-нибудь понимаешь. Слышишь?» — «Понимаю-с, Петр Петрович! Я не буду понимать-с!..». И вот на единственном рисунке, открывающем роман, стоит спиной к читателю Петрушка, а в глубине комнаты Петр Петрович встрепанно подымается с кресел и смотрит мимо слуги нам в глаза, будто внезапно осененный. Подпись под клише состоит из единственного слова: «Понимаю-с!»
И рисунок этот, и символическая подпись под ним, и весь роман, как я, извините, понимаю, тоже своего рода мистификация, скрывающая за условной пародийной формой немало достаточно серьезного. Вроде бы безобидно-шутливо, но на самом деле остросатирически рассказывает Вольдемар Смолянов — Владимир Соколовский о чиновниках, генералах, провинциальных девицах и львицах, ничуть не жалея ни предмета своих увлечений, ни отца родного, ни себя самого. Сей шутовской роман, переполненный каламбурами, анекдотами, эпиграфами и изречениями, насмешками над традиционным литературным стилем, комичными ситуациями, гротесковыми портретами, написанный удивительно живо и легко, нашел бы и сейчас, полтора века спустя, своего читателя и почитателя, потому что автор применил вернейшее, быть может, единственное оружие против пошлости, кажется, вечной, как сама жизнь, — смех, чаще иронический, добродушно-снисходительный, чем язвительный или горький, но этим, однако, далеко не исчерпывается значение этого редчайшего произведения русской литературы, единственного в своем роде.
На страницах «Рассказов сибиряка» и романа «Одна и две, или Любовь поэта» чуть ли не впервые в нашей словесности прорезывается голос литературного полемиста-пародиста, который в полную силу зазвучит новыми голосами лишь в шестидесятые годы.
Во все времена художественные принципы были неотделимы от идейных, и Владимир Соколовский зовет к новой литературе: «…Право, пора и нам, Русским, знать совесть, пора оставить эти обветшалые крайности, эти неестественные преувеличения, которые смешат всех честных людей… К чему эти П р я м о д у ш и н ы, эти Простаков ы?.. К чему этот целый дом людей отличных, или наоборот, эта безобразная картина глупостей и пороков, которые гнездятся под одною кровлею?.. К чему эти Софьи, которые никогда не дают промаха; которые влюбляются и разлюбляют по каким-то высшим вычислениям?.. Как позабыть, что зло и добро давным-давно перемешаны и что на свете нет совершенства?..»
Снова раскрываю «Рассказы сибиряка».
То и дело прозаическая фраза продолжается стихами, в другом месте стихи переходят в прозу; безобидная шутка соседствует со злой насмешкой, ирония переходит в сарказм, а полусветская болтовня вдруг и вроде бы мимолетно сменяется серьезным раздумьем о жизни, и читатель, выхватив глазом то, о чем воистину думает автор, снова погружается в словесную ерунду. «Знаете ли, прелестная Катинька, от чего кругом нас такая суета?.. От чего все люди, разумеется, выключая только вас одних, делают столько дурачеств?..
Всегда под палкою судьбы,
Они, невежества рабы,
То от безделья закричат,
То от насилия заплачут,
То от бессилия смолчат?»
На этот вопрос, в котором содержатся довольно смелые для последекабристской поры утвержденья, следует ни к чему не обязывающий ответ: «Все это именно от того, что люди, почти никогда не начинают своих дел с начала», — затем опять идут отвлекающие, пустые строфы и строки о любви и супружестве…
В романе таких публицистических остросоциальных вставок нет, однако есть немало такого, что появилось в русской прозе впервые. Сам жанр плутовского, иронического романа, не получив у нас дальнейшего развития, стал уникальным литературным опытом Владимира Соколовского, а среди его отдельных достижений надо бы отметить гротесковый портрет. Вот, например, сибирский лекарь-немец, который пользует в Барнауле Вольдемара Смолянова: «Природа, бесконечно разнообразная в своих творениях, жестоко подшутила над обстановкою частей тела этого ученого мужа. Голова его, большая и круглая, как будто кочан, без всяких околичностей лежала прямо на плечах… За тем следовал живот, который служил образцом мастерского и презанимательного механического опыта, до какой степени может растягиваться человеческая кожа. К этому-то любопытному туловищу прицеплены были в надлежащих местах коротенькие ножки и коротенькие ручки. Каждая из двух последних вотще протягивалась к своей родимой сестрице, чтобы дружески пожать ее: везде огромное пространство разделяло их оконечности и только у одного рта оне вполне осязали взаимное прикосновение».
И еще одно совершенно нежданное открытие. Каждая из шестидесяти глав романа окольцована изречениями — около ста двадцати изречений-эпиграфов, заслуживающих того, чтобы поговорить о них отдельно. Подписаны они именами мудрых мужей — философов, историков, поэтов, полководцев, выдающихся государственных и церковных деятелей и на первый взгляд как бы демонстрируют исключительную эрудицию и начитанность автора. Посудите сами: Аристотель, Софокл, Ювенал, Гораций, Саади, Гете, Фильдинг, Руссо, Юнг, Виланд, Франклин, Гельвеций, Плиний, Цицерон, Демокрит и так далее, включая каких-то безымянных мыслителей и превеликое множество совершенно не известных современному читателю, а также, бесспорно, выдуманных имен. Эпиграф «Одно слово может все испортить» приписывается, например, китайскому историку Сээ-Ма-Коан'гу, «Дела имеют также свою зрелость, как и плод» — Климентию XIV, а одно латинское краткое изречение подписано даже так: «Не знаю кто». Никакого китайского историка с невообразимым именем Сээ-Ма-Коан'г никогда не было на свете! Римский папа Климентий XIV существовал, но мысль, якобы принадлежавшая этому святому отцу, пронзительно банальна, в ней столько же мудрости, как, скажем, в изречении некоего гипотетического Алкуина, дьякона Йоркской церкви: «Каждому предназначена своя участь, которою он должен быть доволен», в сентенции Шевиньяра-де-ля-Паллю: «Не требуйте от молодого человека степенности старика» или, скажем, в мнениях, приписываемых Горацию: «По-моему, ничто не может сравниться с истинным другом», Аристотелю: «Надежда есть сон человека бдящего» и так далее.
Великолепны и «Разговоры», предпосланные автором к некоторым главам в качестве эпиграфов. Приведу хотя бы один пример, в тексте которого явно сквозит политический оттенок. «Некий Чиновник Парижской полиции: „Мне кажется, что такой человек, как вы, должен помнить о подобных вещах“. Корбинелли: „Да, Милостивый Государь! Но перед таким человеком, как вы, я не такой человек, как я“.
И снова благоразумные сентенции: «Величайшее благо смертных есть любовь». «Молчаливость есть украшение женщины». «За неимением гвоздя — теряется подкова; за неимением подковы — теряется лошадь; за неимением лошади — погибает всадник: его настигнет и убьет неприятель».
А вам, дорогой читатель, эти мысли не напоминают что-то очень знакомое?..
Гробница есть памятник, воздвигнутый на рубеже двух эпох.
Глупость прошедшая весьма редко предостерегает от глупости настоящей.
Держите голову в прохладе, ноги в тепле, не отягощайте желудка — и без всякой боязни насмехайтесь над докторами.
В наше время друзья похожи на дыни: из полсотни насилу выберешь одну хорошую.
Узнали? Конечно же, это знаменитый русский писатель и мыслитель, работавший по совместительству директором Пробирной Палатки, блаженной памяти Козьма Прутков!
Творческий диапазон Козьмы Пруткова был довольно широк — он сочинял стихотворные пародии, драмы, басни, комедии, псевдонаучные трактаты. Они отслужили свое в литературной жизни середины XIX века, порядком забылись, хотя и перепечатываются во всех собраниях сочинений автора, который в памяти русского читателя прочнее всего вошел как создатель своих бессмертных «Мыслей и афоризмов». Напомню некоторые из них, чтобы можно . было сравнить это классическое пиршество ума с изречениями его никому не ведомого предшественника.
Никто не обнимет необъятного!
Только в государственной службе познаешь истину.
Отыщи всему начало и многое поймешь.
Что имеем — не храним, потерявши — плачем.
Глядя на мир, нельзя не удивляться!
Щелкни кобылу в нос — она махнет хвостом.
Все говорят, что здоровье дороже всего, но никто этого не соблюдает.
Многие люди подобны колбасам: чем их начиняют, то и носят в себе.
Если на клетке слона прочтешь надпись буйвол— не верь глазам своим.
Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какой-либо другою, более на судьбу похожею птицею.
И Козьма Петрович Прутков, конечно, не отказался бы подписаться под такими, например, глубокомысленными словами:
Но обратимся к животным. Их виды неисчислимы. Одне из них имеют Две ноги. Одне из.них ходят, другие ползают.
Все сии вещи непроницаемы для человеческого разума.
Непорочность есть самое лучшее украшение хорошей жизни.
«От кого ты научился мудрости?» — «От слепых, которые не подвинут вперед ноги, не попробовав сперва палкою того, на что они хотят ступить».
Если бы весь свет открылся вдруг нашим взорам, что бы мы тогда увидели?
Большая книга есть большое зло.
Современная литературоведческая цитата о Козьме Пруткове: «Его „мудрые“ изречения давно укрепились в устной и литературной речи, мы постоянно применяем их к явлениям и вопросам текущей жизни». И это безусловная правда о Козьме Пруткове, созданном в 50-х годах Алексеем Константиновичем Толстым, братьями Алексеем, Александром и Владимиром Жемчужниковыми. Известный в прошлом историк литературы Н. А. Котляревский, читавший лекции на Бестужевских курсах, писал: «Козьма Прутков — явление единственное в своем роде: у него нетни предшественников, ни последователей». Неправда. У Пруткова были предшественники. А впервые во всем величии оригинального русского философа таковой явился под разными знаменитыми и никому не известными именами в романе Владимира Соколовского «Одна и две, или Любовь поэта» почти за четверть века до своего всеобщего признания. Козьма Прутков удостаивается обширных персоналий во всех литературных и нелитературных энциклопедиях, я же недавно обнаружил, что множество знакомых мне литературоведов и критиков, в том числе и писавших статьи, предисловия и книги о Козьме Петровиче Пруткове, даже не подозревают о том, что он сам был в какой-то мере учеником и подражателем «неизвестного» русского литератора Владимира Игнатьевича Соколовского. Кстати, Алексей и Александр Жемчужниковы воспитывались в том самом 1-м Кадетском корпусе, который окончил Владимир Соколовский, и о нем и его романе мог рассказывать новому поколению воспитанников учитель словесности А. Л. Белышев, умевший артистично преподносить с кафедры героев сатирической литературы…
Вспоминаю также, что были в нашей сатирической литературе начала прошлого века произведения, авторы которых из цензурных соображений выдавали их за переводы, например, с маньчжурского. Мастером этого литературного приема следует признать Владимира Соколовского, который блестяще применил счастливую находку в «Рассказах сибиряка».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68