7 Водевиль Фета неизвестен.

<А. А. ГРИГОРЬЕВУ >

В жизни молодого Фета, в становлении его как поэта и человека, особую роль сыграли отношения с Аполлоном Александровичем Григорьевым (1822-1864), известным впоследствии поэтом и критиком. В 1840-1850-х годах между ними - с разной степенью регулярности и интенсивности - происходила переписка (см. упоминания о ней в письмах Ќ 9 и Ќ 69). Однако сегодня ни одного письма Фета Григорьеву не известно - и это существенный изъян в источниках наших сведений о жизни поэта. Здесь мы, однако, предлагаем косвенным образом восполнить этот пробел: сделать это позволяет все та же общепризнанная автобиографичность григорьевской прозы. У Григорьева есть рассказ "Другой из многих", написанный в форме "переписки разных лиц"; уже было высказано мнение (см.: Б. Я. Бухштаб. Библиографические разыскания по русской литературе XIX века. М., 1966, с. 34), что в этот рассказ включены подлинные письма Фета. В рассказе "Другой из многих" Фет фигурирует под именем "ротмистра Зарницына", а Григорьев - "Ивана Чабрина". Писем Чабрина к Зарницыну здесь несколько, а письмо Зарницына к Чабрину - одно. Помещаем в корпусе тома письмо Зарницына - Фета к Чабрину - Григорьеву (оригинал которого может датироваться первой половиной 1847 г.), печатая его по тексту первой публикации рассказа "Другой из многих" ("Московский городской листок", 1847, 8 ноября, Ќ 244).
Рассказывая в мемуарах "Ранние годы моей жизни" о своей студенческой молодости, Фет как бы центральной вехой этого периода ставит переход от отношений с Введенским к дружбе с Григорьевым, прямо противопоставляя двух этих людей: "Но судьбе угодно было с дороги мертвящей софистики перевести меня на противоположную стезю беззаветного энтузиазма. Познакомившись в университете... с одутловатым, сероглазым и светло-русым Григорьевым, я однажды решился поехать к нему в дом, прося его представить меня своим родителям. Дом Григорьевых с постоянно запертыми воротами и калиткою на задвижке находился за Москвой-рекой на Малой Полянке, в нескольких десятках саженей от церкви Спаса в Наливках. Приняв меня как нельзя более радушно, отец и мать Григорьева просили бывать у них по воскресеньям... Оказалось, что Аполлон Григорьев, не взирая на примерное рвение к наукам, успел, подобно мне, заразиться страстью к стихотворству, и мы в каждое свидание передавали друг другу вновь написанное стихотворение. Свои я записывал в отдельную желтую тетрадку, и их набралось уже до трех десятков. Вероятно, заметив наше взаимное влечение, Григорьевы стали поговаривать, как бы было хорошо, если бы, отойдя к новому году от Погодина, я упросил отца поместить меня в их дом вместе с Аполлоном..." {РГ, с. 140.} Этот переезд состоялся после рождественских каникул первого курса: в январе (или феврале) 1839 года приехал из Новоселок А. Шеншин и договорился "об условиях моего помещения на полном со стороны Григорьевых содержании". Фет подробно описывает свое новое жилище, с которым так много оказалось связано в его жизни. "Дом Григорьевых был истинною колыбелью моего умственного "я", - пишет поэт, имея в виду не только свое внутреннее, духовное и творческое, становление, но и то обстоятельство, что "григорьевский верх" стал местом сбора "мыслящего студенческого кружка": "Со временем, по крайней мере через воскресенье, на наших мирных антресолях собирались наилучшие представители тогдашнего студенчества" {Там же, с. 154.}. Среди постоянных гостей здесь бывал Я. Полонский, подружившийся и с Фетом, и с Григорьевым, Так что можно сказать, что под крышей дома на Малой Полянке набирал силу авангард нового поэтического поколения, и остается лишь сожалеть, что сам дом (который мог бы быть не только замечательным "музеем сороковых годов", но и своеобразным "домом поэтов") ныне не существует. (Изображения дома и его интерьеров см. в изданиях: "Аполлон Александрович Григорьев. Материалы..." Пг., 1917; Аполлон Григорьев. Воспоминания. М.-Л., 1930; Аполлон Григорьев. Воспоминания. Л., 1980).
Существо своих отношений с А. Григорьевым в студенческие времена Фет характеризует в мемуарах: "Казалось, трудно было бы так близко свести на долгие годы две таких противоположных личности, как моя и Григорьева. Между тем нас соединяло самое живое чувство общего бытия и врожденных интересов. <...> Связующим нас интересом оказалась поэзия, которой мы старались упиться всюду, где она нам представлялась... <...> у меня никогда не было такого ревностного поклонника и собирателя моих стихотворных набросков, как Аполлон. В скорости после моего помещения у них в доме моя желтая тетрадка заменена была тетрадью, тщательно переписанною рукой Аполлона" {РГ, с. 150-152.}. (Григорьев стал первым "литературным советником" на творческом пути Фета: ему принадлежит идея тех циклов - "Снега", "Вечера и ночи" и др., - с которыми Фет выступил в 1842-1843 годах; о значительности его роли говорит и факт деятельного участия в составлении вышедшего в 1850 году поэтического сборника Фета и ранее - "Лирического Пантеона").
В феврале 1844 года непосредственное общение двух друзей прервалось: Григорьев уехал в Петербург; а в 1845 году Фет, кончив курс, отправился служить в Херсонскую губернию. С той поры им приходилось встречаться не часто (да и отношения их были очень неровные); из форм же их "заочной связи" - писем, рассказов, критики - нам лучше всего известны две последние: Григорьев-критик неоднократно писал о поэзии Фета, а Григорьеву-прозаику мы обязаны исключительно ценными свидетельствами о духовном облике молодого Фета, которые мы находим в рассказах "Офелия" и "Человек будущего". Фет, в свою очередь, писал о Григорьеве (правда, уже после смерти последнего) в поэме "Студент" и в рассказе "Кактус".

3

1 В первом опыте художественной прозы Григорьева под названием "Листки из рукописи скитающегося софиста" (где даже не изменены подлинные фамилии и имена) автор рассказывает о прощальном своем разговоре с Фетом перед отъездом из Москвы; "Целый вечер мы говорили с Фетом... Он был расстроен до того, что все происшедшее казалось ему сном, хотя видел всю роковую неизбежность этого происшедшего.
- Черт тебя знает, что ты такое... Судьба видимо и явно хотела сделать из тебя что-то... Да недоделала, это я всегда подозревал, душа моя...
Мы говорили о прошедшем... Он был расстроен видимо...
Да - есть связи на жизнь и смерть. За минуту участия женственного этой мужески-благородной, этой гордой души, за несколько редких вечеров, когда мы оба бывали настроены одинаково, - я благодарю Провидение больше, в тысячу раз больше, чем за всю мою жизнь.
Ему хотелось скрыть от меня слезу - но я ее видел.
Мы квиты - мы равны. Я и он - мы можем смело и гордо сознаться сами в себе, что никогда родные братья не любили так друг друга. Если я спас его для жизни и искусства - он спас меня еще более, для великой веры в душу человека" {Григорьев, с. 93).
2 В мемуарах "Ранние годы моей жизни" Фет, говоря о его общей жизни с Григорьевым "на антресолях", пишет: "Сидя за одним столом в течение долгих зимних вечеров, мы научились понимать друг друга на полуслове, причем отрывочные слова, лишенные всякого значения для постороннего, приносили нам с собою целую картину и связанное с ними знакомое ощущение" (РГ, с. 93).
3 В том же рассказе "Другой из многих" Иван Чабрин говорит в одном из писем ротмистру Зарницыну: "И для меня, как для тебя, иногда как будто не существует этих шести-семи прожитых лет: опять иногда представляется мне наш верх с его старыми обоями, с его изразцовою печкою, которая нам почему-то надоедала до крайности: оживает снова вся эта жизнь вавилонская - как ты ее знал во дни оны, - чудная, славная жизнь, со всей ее убийственной скукой, с патриархальными обычаями внизу, с колокольчиком, который так несносно возвещал нам час обеда и чая... с нашею любовью, наконец, общею, как все для нас когда-то... Эх, мой милый, мне все кажется подчас, что жизнь как-то не полна для нас обоих без этих декораций..." ("Московский городской листок", 1847, 8 ноября, Ќ 244).
4 В цитированном выше письме Иван Чабрин пишет Зарницыну: "Да, ты прав, мой милый! Нет, может быть, двух других людей, которые бы, как мы с тобой, в двадцать пять лет сохранили столько свежести, столько девственности душевной".
5 Василий Имеретинов - один из героев рассказа Григорьева "Другой из многих". Как установили В. Княжнин и Г. Блок, за этим персонажем скрывалось реальное лицо - сокурсник Фета и Григорьева К. Милановский, авантюрист, выдававший себя за масона. Фет пытался в письме вразумить своего друга, подпавшего под влияние этого человека (ср. письмо Ќ 70).

И. П. БОРИСОВУ

Иван Петрович Борисов (1822-1871) - близкий друг Фета, связанный с ним родственными узами. Имение Борисовых Фатьяново находилось по соседству с Новоселками; после трагического события в их семье (отец Борисова, жестокий и "забалованный" помещик, был убит своими дворовыми), опекуном Борисовых стал А. Н. Шеншин. Полюбив в молодости дочь своего опекуна, Надежду, Борисов не встретил взаимности с ее стороны; однако он сохранил верность своему чувству - и через десятилетие после первого сватовства, в 1858 году, Надежда Шеншина стала его женой. Они поселились в Новоселках (где их навещал Фет), брак оказался на редкость счастливым, но недолгим. Надежда Афанасьевна Шеншина (1832-1869) унаследовала от матери приступы "сильнейшей меланхолии", которые развились в неизлечимую психическую болезнь. Борисов недолго пережил свою жену.
На конец 1840 - начало 1850-х годов приходится первый - и наиболее интересный - период переписки Фета с Борисовым; второй - это более поздние письма (1857-1871), адресованные в основной своей массе супругам Борисовым. Большая часть этих писем находится в Отделе рукописей ГБЛ и никогда не публиковалась; однако в 1922 году Е. Покровской были напечатаны (в первом выпуске альманаха "Литературная мысль") десять писем - едва ли не самые ценные во всей переписке Фета с Борисовым (автографы этих писем - в Рукописном отделе ИРЛИ). Письма эти касаются тех же событий, которые нам известны по мемуарам Фета, но освещают их "изнутри". Центральное событие внутренней жизни Фета этого времени - печальный роман с Марией Лазич; помещаемые в томе четыре письма Фета (из числа уже опубликованных Е. Покровской) дают возможность лучше понять некоторые особенности противоречивого внутреннего облика Фета, как он проявился в этой трагической истории.
Именно Борисову Фет оказался обязанным выбором места своей военной службы: Борисов служил кирасиром - и весной 1845 года Фет, избрав новый путь в своей жизни, ехал по направлению к Новогеоргиевску, где был расквартирован кирасирский полк. Эта дорога на всю жизнь врезалась в память Фета: вспоминая об этом в конце жизни в мемуарах "Ранние годы моей жизни", он описал ее рукой настоящего художника: "Чем более мы подвигались к югу, тем начало апреля давало себя чувствовать более. Снег становился все тоньше и наконец превратился в блестящую ледяную кору, по которой уносила нас тройка среди необъятной равнины. В воздухе днем было скорее жарко, чем холодно, и дикие голуби, спугнутые нашим колокольчиком с еще обнаженных придорожных ракит, с плеском улетали вперед и снова садились на деревья. Через несколько минут мы их нагоняли, и они летели далее; и так на протяжении многих верст, пока птицы не догадались, что им покойнее лететь от нас назад, чем вперед. Пустыня и весеннее солнце производили на меня какое-то магическое действие: я стремился в какой-то совершенно неведомый мне мир и возлагал все надежды на Борисова, который не откажет мне в своем руководстве" {РГ, с. 263.}.
О дальнейшем общении с Борисовым Фет говорит в "Моих воспоминаниях":
"Через полгода по прибытии моем в полк Борисов, запасшись крымскими борзыми, вышел в отставку и уехал к себе в деревню. Там он, конечно, являлся домашним человеком в доме бывшего опекуна, увидал Надю - и судьба его была решена навсегда. Получив на тайное от отца предложение решительный отказ Нади, он, как писал мне, с горя снова поступил на службу на Кавказ. Но, видно, сердце не камень. Года через три он опять вышел в отставку, и вот, вспоминая это время, отец, смеясь до слез, рассказывал мне в благодушную минуту:
- Ты знаешь, Иван Петрович сватался за Наденьку!
Получив новый, не менее решительный отказ, Борисов вторично отправился на Кавказ и поступил в знаменитый Куринский полк, где все время провел в походах и экспедициях и, в качестве ротного командира, участвовал в Малоазиатской войне. Много горьких писем написал он мне и, между прочим, из-под Баш-Кадыклара, где изо всех офицеров в его роте в живых остался только он. Тела же прочих были собраны под громадное ореховое дерево, под которым он мне писал" {MB, I, c. 14-15.}.
Лейтмотивом писем Борисова к Фету была его несчастная любовь, безвыходность его положения - и Фет старался утешить своего друга; но вот пришла пора, когда Фет сам начал искать у Борисова утешения и понимания, ощущая свои переживания сходными с его ("все твое, хотя, может быть, не в такой силе, перешло через грудь мою"), однако его сердечная драма была совсем иного рода.
С лета 1848 года Фет стал бывать в имении Федоровке, где хозяйкой была родная сестра Бржеского, Елизавета Федоровна. В ее доме собиралось большое и веселое общество, в центре которого были четыре племянницы хозяина, Михаила Ильича Петковича, отставного штабс-ротмистра, родом серба: Камилла и Юлия Префацкие и еще две сестры - Надежда и Мария, дочери отставного генерала Лазича (его жена, сестра Петковича, умерла). Перечисляя гостей Федоровки, Фет (в книге "Ранние годы моей жизни") пишет: "Старики Префацкие нередко отпускали гостить к брату двух дочерей своих <...> Гостили и две дочери генерала Ларина..." {РГ, с. 417.} Так впервые на страницах фетовских мемуаров появляется героиня его трагического романа, появляется под вымышленным именем Елены Лариной (хотя старшую сестру ее, замужнюю Надежду Буйницкую, Фет называет настоящим именем). "Меньшая Ларина Елена, пользовавшаяся вполне заслуженною симпатией хозяев и задушевными ласками своего зятя Буйницкого, мало участвовала в шумном веселье подруг и, будучи великолепной музыкантшей, предпочитала играть на рояле для танцующих. Большого роста, стройная брюнетка, она далеко уступала лицом своей сестре, но зато превосходила ее необычайною роскошью черных с сизым отливом волос. Насколько Надежда Буйницкая была резва и проказлива, настолько Елена Ларина была сдержанна" {РГ, с. 422.}.
Настали рождественские праздники, потом святки: Фет часто видит Марию Лазич среди веселящегося федоровского общества, но увлекается пока другими. "Кружиться в танцах я постоянно искал с Юльцей, но тихо беседовать любил более всего с румяною Камиллой" {Там же, с. 424.}. Но Камилла скоро вышла замуж; а ухаживания Фета за Буйницкой, по его словам, "всего более напоминали риторические упражнения". И тут он открыл для себя ее младшую сестру. "Я стал оглядываться, и глаза мои невольно остановились на ее сдержанной, чтобы не сказать строгой, сестре Елене. Обращаясь к последней без всяких фраз, я скоро изумлен был ее обширным знакомством с моими любимыми поэтами. И между прочим, она первая познакомила меня с поэмой Тургенева "Параша"... Но главным полем сближения послужила нам Жорж Занд с ее очаровательным языком, вдохновенными описаниями природы и совершенно новыми небывалыми отношениями влюбленных. Изложения личных впечатлений при чтении каждого нового ее романа приводило к взаимной проверке этих ощущений и к нескончаемым их объяснениям. Только после некоторого продолжительного знакомства с m-lle Helene, как я ее называл, я узнал, что она почти с детства любила мои стихотворения. Не подлежало сомнению, что она давно поняла задушевный трепет, с каким я вступал в симпатичную ее атмосферу. Понял и я, что слова и молчание в этом случае равно значительны.
Ничто не сближает людей так, как искусство вообще - поэзия в широком смысле слова. Такое задушевное сближение само по себе поэзия. Люди становятся чутки и чувствуют и понимают то, для полного объяснения чего никаких слов недостаточно. Я уже говорил о замечательной музыкальной способности Елены. Мне отрадно было узнать, что во время пребывания в Елизаветграде Лист умел оценить ее виртуозность и поэтическое настроение. Перед отъездом он написал ей в альбом прощальную музыкальную фразу необыкновенной задушевной красоты. Сколько раз просил я Елену повторить для меня на рояле эту удивительную фразу. Под влиянием последней я написал стихотворение:

Какие-то носятся звуки
И льнут к моему изголовью...

Оценила ли добрейшая Елизавета Федоровна из племянниц своих более всех Елену, искала ли Елена отдохновения от затворничества в доме брюзгливого отца... но только при дальнейших посещениях моих Федоровки я в числе и немногих гостей встречал Елену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32