Всякий не верующий слепо в рутину должен будет признаться, что мы не выработали для женщины никакого нравственно высшего идеала, а, напротив, только все спутали и размазали до неузнаваемости.
Ну, будь здоров и не сердись за нелепости и бестолковость письма. Я тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья. Не забудь при случае написать мне точный адрес Гончарова, а во-вторых, напиши, как здоровье А. Н. Майкова, над которым ты покряхтел, а ничего толком не сказал.
Жена и Екатерина Владимировна тебе усердно кланяются, а я по старине тебя обнимаю. Твой
А. Шеншин.
80
7 января 1889.
Дорогой дружище
Яков Петрович.
Человек, давно отказавшийся от сдобного, завел своего сынишку в кондитерскую к горячим пирожкам и облизывается, глядя, как малый, замаслив рот и щеки, уписывает пирожки. Кто ж меня уверит, что любящий отец делает это не для своего удовольствия. Кто этого не понимает, тот осужден всю жизнь скитаться от заблуждения к заблуждению, увеличивая ту бессмыслицу, которая на свете слывет философским миросозерцанием. Я хочу только сказать, что когда обращалось к тебе, в сущности, с ласкательными словами, то не ищи на это причин вне меня и моих ощущений; мне приятно гладить твою шкурку, потому что она бобровая, а будь она шкурой дикобраза, я бы ее трогать не стал. Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть знакомой тебе Екатерины Владимировны, которую ты упорно называешь Надеждой, давно знакомого мне стихотворения:
"Поцелуй меня,
Моя грудь в огне..."
и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения {1}. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах твоих сумасшедшим, - написать тебе ругательное письмо. "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти". Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: "ты, быть может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да, мы все придуманные, головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".
На другой день у меня были гости; я почувствовал потребность прочесть барыням это стихотворение, и Екатерина Владимировна подала мне его в "Заметках Страхова - о поэтах" {2}. Тут, в свою очередь, мне захотелось склонить колени перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение: "Но если бы пери умирала и какой-нибудь добрый дух, ее любивший, сидел у ее изголовья, он не мог бы выразить этого мгновения лучше и сообразнее с своей светлой натурой". - Такой молодец.
Но довольно о хорошем, отрадном; приходится говорить перед самым дурацким юбилеем о весьма мало утешительном. Накануне Нового года я жестоко простудился и по сей день никуда не выхожу из дому; а вечером жена моя вернулась с семейного обеда у брата Дмитрия с левой рукою, переломленной наехавшим на ее сани извозчиком. Теперь рука у нее в гипсовой повязке, и, по крайней мере, прекратились страшные страдания, нераздельные с костоправством и воспалением. Независимо от предстоящего 28-го у нас в доме приема поздравлений, Графиня Толстая (Льва) и Психологическое общество хлопочут о каком-то обеде. На эти затеи я махнул рукой; говорят - не мое дело, пускай и будет не мое. Написал я случайно стихотворения, о котором желал бы знать твое мнение:
Гаснет заря в забытьи, в полусне... (см. т. 1).
Дружески жму тебе руку и передаю поклон моей больной и Екатерины Владимировны. Передай мой усердный поклон супруге.
Твой А. Шеншин.
81
3 февраля 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Когда вечером почта нанесет писем к моей лампе, ты увидишь на конвертах из моих сельских экономии непонятное для постороннего взгляда "Б". Без этого признака благополучия я не стану вскрывать письма на сон грядущий, чтобы не томиться бессонницей. Но когда, узнавая твой почерк, Екатерина Владимировна произнесет приятные слова: "от Полонского" - то этот конверт я вскрываю после всех, и жена справедливо замечает, что сладким завершают обед.
На второй день юбилея утром зашел ко мне Лев Толстой, и я не мог ему не похвастать стихотворными приветствиями "двух мальчиков" третьему (повторяю твое милое восклицание: "хороши мальчики"). Выслушав стихотворение, Толстой сказал, что в стихотворениях "по случаю" всегда чувствуется это "по", тогда как в этих двух стихотворениях прямо и непосредственно сказалось, что в Фете видно со стороны Майкова и что - со стороны Полонского {1}. Поэтому, чтобы быть справедливым, должно обнять и расцеловать тебя за дружескую память и присылку благоуханной и пышной розы Пестума. Но бессмысленно благодарить тебя за самую красоту розы, в которой ты совершенно неповинен. Справедливость слов моих может доказать всякий, сказавши мне: "обними еще раз Полонского", - и я это исполню немедля. А затем - напиши еще раз такое стихотворение, - и нос мой вытянется в совершенной беспомощности. Зато чувствовать всю непосредственную целебную струю твоего освежающего и опьяняющего вдохновения, я уверен, редкие так способны, как я. Наша дурацкая рутина нередко претыкается даже на дивный механизм твоих стихов, ищущих самобытного ритма. Для этих адептов рутины слово стихи значат четырехстопные ямбы, и они никак не разберут, что причудливые прыжки твоих танцовщиц фей связаны общею самою безукоризненною гармонией. По-моему, объяснять содержание твоего несравненно изящного, навеки образцового юбилейного моего стихотворения есть грубое кощунство. Но как не воскликнуть: "ведь угораздила же тебя нелегкая сказать, что произошла самая невозможная чепуха, чепуха для людей, но высокая игра для богов, и Фет залез в эту чепуху и воспел ее".
"Иль пылкий юноша нетерпеливым зубом
Красу губы твоей надолго заклеймит", -
говорит Гораций. Другими словами: в избытке восторга тебя укусит. При чтении таких стихотворений - и пьяных и художественно-трезвых в то же время - уже чувствуешь потребность не обнимать и целовать тебя, а щипать и кусать. Как я читаю твои письма под конец, так и этим письмом завершаю тот ворох благодарственных излияний, который пришлось раскидывать по белу свету. Особенно тронули меня братским приветом после тридцати лет гвардейские уланы.
Но покуда - довольно болтать. Мою кровную к тебе симпатию ты прочтешь и на белом листке, присланном от меня. Едва ли здоровье и карман дозволят мне в эту зиму обнять тебя в Питере. Передай мой сердечный привет твоей супруге и не забывай нас, любящих тебя и твою несравненную музу.
Твой старый
А. Шеншин.
82
28 марта 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Вот уже дня три, как жена моя повторяет мне: "напиши Полонскому". А я, упираясь мыслию чуть ли не в единственный санитарный вопрос, все не находил достаточных причин с тобою заговорить, пока сейчас, проснувшись в четыре часа дня на диване в кабинете, не застал на рабочем столе твоих милых строк, имеющих постоянную силу гальванизировать мой труп. Вот уже десять дней, что я ввалился в дом и все это время не нуждаюсь ни в каких свидетельствах о болезни, а каждый, взглянув на меня, с полным правом может сказать: "дохлятина". Конечно, богатый человек на моем месте послал бы за двадцатью докторами, а я этим авгурам и не могу, и не желаю давать ни копейки, ни даже лечиться у них даром. Ты можешь вполне успокоиться насчет твоего вечера; начиная с того, что величайший враг моего здоровья - переезд по чугунке и даже на лошадях, после которых я всякий раз долго болею, тогда как к тебе я каждый раз восходил, оставив шубу у швейцара. Главное, я был очень рад возобновить знакомство с милейшей Жозефиной Антоновной и познакомиться с твоими милыми детьми, начиная с прекрасной дочери, и познакомить с ними жену мою, которую они все так мило приняли. Ты совершенно прав, назначая определенный день; но так как из гостей твоих мне знакомы не более одной трети, то я и не могу судить, насколько они являются в остальных двух третях сочною начинкою твоего дружественного пирога и не сидят ли только для счета в промежутках между одною третью {1}. Когда я здоров, то обычно я три раза в неделю не обедаю дома. Зато от четырех- и редко до восьми человек обедают у нас каждую среду и воскресенье. Это, конечно, увеличивает стоимость нашего обеда в два раза, от десяти до двенадцати рублей в неделю. Говорю это для того, чтобы сравнить расход с твоею пятницей, на которой разные блага земные уплетают пятьдесят человек, и, считая фрукты, освещение, мясоторты, чай, варенье, - подобное угощенье при всем мастерстве невозможно устроить менее двадцати пяти рублей, что в месяц составляет сто рублей лишнего расхода. Если это народ нужный, то я умолкаю. Но что я сам чувствую потребность в живой беседе, в этом чистосердечно сознаюсь, хотя бессодержательной беседой скоро утомляюсь.
Поглощенный твоим вечером, я не успел сойтись снова с миниатюрным живописцем и критиком Соловьевым, с которым встречался у академика Боткина и в котором во сто раз чую более начинки, чем в Репине. Не люблю я этих русских гениально-дубовых размахал.
"Подымись что силы,
Размахнись крылами..."
Да в этом виде и подойди к большому зеркалу пообщипаться и оправиться, как это даже делают орлы; а не являйся перед публикой в отчаянном растрепе. Скажу тебе со свойственной мне безыскусственностью, что я душевно был рад самому познакомиться и познакомить жену с твоим милым семейством.
Подходят праздники и время отъезду в деревню. Конечно, своевременно тебя обо всем извещу, но до сих пор не могу и приблизительно предвидеть, куда и в какое время мы попадем, по случаю смерти нашей невестки Боткиной.
Еще раз душевно спасибо великое вам, а тебя по старине обнимаю. Будь только здоров, а не валяйся, как я.
Твой А. Шеншин.
83
4 сентября 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Иногда ты мои слабые глаза в письме угощаешь словно зернистою икрою, но зато иногда ты начинаешь бисером низать клинообразные надписи, и эти клинья втыкаешь в мои воспаленные глаза. Как мне жалко и досадно было за твою трехдневную икоту, - и не больно, но раздражительно до омерзения. Благодарим оба усердно всех твоих милых, начиная с добрейшей Жозефины Антоновны, за приветствия.
Духом, - для которого нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего, - я уже вкусил ваше отрадное сердечное гостеприимство. Слово "духом" я украл у наших Корейских монахов, которые, при упреках в тунеядстве, отвечают, что "монахи работают духом".
Но не лучше ли, во избежание недоразумений, слова: "Голос ворчливого друга" - заменить словами: "голос домашнего друга". Стихотворение вообще так оригинально, что стоит над ним поработать, сглаживая всякого рода зазубрины. То, что говоришь ты о простоте, надо написать золотыми буквами во храме эстетики, если бывает такой дурацкий храм. Но многое, наприм. Тютчев, непонятно толпе не потому, что это не просто, а потому, что сама толпа просто дубина. Подумаю над твоим указанием на отмену {1}.
Пора и нам подыматься на Плющиху, и если бы не разные экономические заботы и дела, которых ускорить нет возможности, я, кажется, сейчас бы убежал от прелестей деревенской осени.
Продолжаю понемногу свои воспоминания и не знаю, как с ними окончательно разделаться, так как сильно хотелось бы, чтобы прочли их близкие люди, и в первейших номерах - ты.
Мечтаю о 24-м, на которое нас уже не будет в Воробьевке.
Конечно, ни с кем так не удобно совещаться о поэтических тонкостях, как с тобою. И поэтому поставляю тебе на вид: в предыдущем стихе указывается не на сладость или приятность осенней ночи, а на ее всемогущество. Чем же высказывается это всемогущество? Всемогущество может высказываться только активно, а не пассивно. Как бы я ни подставлял тебе спину для побоев, я могу доказать этим все, что угодно по отношению к тебе, кроме всемогущества. А если я начну тулумбасить и трепать тебя, как тряпку, то докажу свое всемогущество. Чем же у меня ночь доказывает свое всемогущество? Она и сама заражена, и меня квасит смертною истомой. Это не шуточное дело. Чем же еще она проявляет свое действие? Тишина ее может быть прелестным ее качеством, но не воздействием на меня. Живой, я с утра до вечера сижу в борьбе пожирания одного другим - и вдруг, открывая балкон, я поражен, что ночь не принимает, не допускает к себе этой борьбы, и чувствую, что если и я попаду в нее, то она и во мне убьет это чувство борьбы. Ты совершенно справедливо заметил, что отменять или подтверждать может только существо сознательное, а не ночь или что-либо тому подобное. Но оттенок нужной мне мысли сохранит другое слово: отказом от борьбы. Слабый столик может заставить меня целый час простоять с подносом с фруктами или с бумагами к докладу, отказываясь удержать эти предметы на своих хилых ножках. Между тем никакая философия не воспретит мне сказать: этот стол, стул отказался мне служить. И потому с твоего разрешения ставлю: "Отказом от борьбы". От души обнимаю тебя и желаю здоровия и возможности обнять тебя в действительности.
Твой старый
А. Шеншин.
84
28 октября 1890 года.
Дорогой дружище
Яков Петрович! {1}
Так как язык у меня один, а подарков вчера я получил от тебя два - прелестное письмо и прелестную книжку "Вечерний звон", на которой соловей вечно будет петь, сидя на арфе {2}, то я не успею поблагодарить тебя достаточно за каждый из подарков, как бы следовало, - не зная, с чего начать. Начну, по обычаю, с самого существенного и насущного, т. е. с душевной признательности добрейшей Жозефине Антоновне за намерение подарить мне полное твое сочинение. Целуя ее руку, я тут-то и бегу во все ноги к вам навстречу, дабы стать в дверях с растопыренными руками, как это делают перед детьми, когда в соседней комнате разломили пол или лестницу. Поясню мою мысль: не так досадно бывает мне, наряду со своей пишущей братьей, раздавать даром дорого стоящие издания, как обидно платить иногда значительные деньги за свои подарки. Поэтому прошу вас не торопиться высылкою тяжелой книги по почте, а дождаться приезда к вам Е. Д. Дункер, которая непременно желает отдать вам визит в Петрограде. Если бы даже этого визита почему-либо не последовало, то при большом знакомстве у вас всегда найдется возможность передать такую небольшую посылку под лавку отъезжающему в Москву знакомому. Но от жизненной прозы перехожу наконец к поэзии.
Сердечно радуюсь, что тебе так понравилось "Упреком, жалостью внушенным", - стихотворение, говоря о котором, ты сумел снабдить тем тонким вздохом, которого я, при всем желании, не сумел дать ему {3}. Хорошо, что оно выразилось достаточно понятным чуткому уху поэта. В свою очередь, земно кланяюсь тебе за наслаждение, навеянное "Вечерним звоном". Вчера я не мог удержаться, чтобы не прочитать жене и свояченице Цертелева {4} за вечерним у них чаем "Подростка" и "Светлое воскресенье": последнее представляет обычное и своеобразное торжество твоей музы. Только ты умеешь так наивно и неподражаемо очеловечить природу, как это никому и в голову не придет. Как прелестно:
"На буграх каменья обнажили
Лысины..."
Какая прелесть твой "Лебедь"! Ты совершенно прав, полагая, что человек, не переживший лично всего любовного томления во всевозможных его оттенках, не способен писать о нем; но человек, бесповоротно теряющий пережитые душевные моменты, не может называться поэтом {5}. Что за дело, что жизнь научила меня химии и я знаю, что основные части сливочного масла и сальной свечки тождественны? Это не помешает мне оттолкнуть котлетку, отдающую салом, и насладиться слойкой, отзывающейся сливками. Если судить об уме человека по известному двустишью Лютера {6}, то по моей беспредельной привязанности к этим хорошим вещам я должен поступить в самый последний номер дураков. Бренность этих предметов не только не уменьшает в моих глазах, но и возвышает их ценность.
В ответ на твой "Вечерний звон" в начале ноября получишь четвертый выпуск "Вечерних Огней".
Поблагодари от меня любезного Александра Яковлевича {7} за готовность помочь мне, которою я едва ли воспользуюсь.
Сейчас видел Петра Петровича Боткина - главу фирмы, - который сказал мне, чтобы я попросил вас, завернувши посылку в бумагу, передать ее в Гостиный двор, в амбар Петра Боткина сыновей, Аркадию Петровичу Константинову для доставления А. А. Шеншину через контору Боткиных.
Вот я и успокоился насчет пересылки книги.
Неизменно преданный А. Шеншин.
85
11 октября 1891.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Третьего дня, когда отдавал визит Петровскому вместе со статейкою в "Моск. ведомости" {1}, я разрешил ему полное владычество над жизнью и смертью моего детища; он воскликнул, что я известен своею терпимостью ко всяким замечаниям о моих произведениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Ну, будь здоров и не сердись за нелепости и бестолковость письма. Я тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья. Не забудь при случае написать мне точный адрес Гончарова, а во-вторых, напиши, как здоровье А. Н. Майкова, над которым ты покряхтел, а ничего толком не сказал.
Жена и Екатерина Владимировна тебе усердно кланяются, а я по старине тебя обнимаю. Твой
А. Шеншин.
80
7 января 1889.
Дорогой дружище
Яков Петрович.
Человек, давно отказавшийся от сдобного, завел своего сынишку в кондитерскую к горячим пирожкам и облизывается, глядя, как малый, замаслив рот и щеки, уписывает пирожки. Кто ж меня уверит, что любящий отец делает это не для своего удовольствия. Кто этого не понимает, тот осужден всю жизнь скитаться от заблуждения к заблуждению, увеличивая ту бессмыслицу, которая на свете слывет философским миросозерцанием. Я хочу только сказать, что когда обращалось к тебе, в сущности, с ласкательными словами, то не ищи на это причин вне меня и моих ощущений; мне приятно гладить твою шкурку, потому что она бобровая, а будь она шкурой дикобраза, я бы ее трогать не стал. Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть знакомой тебе Екатерины Владимировны, которую ты упорно называешь Надеждой, давно знакомого мне стихотворения:
"Поцелуй меня,
Моя грудь в огне..."
и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения {1}. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах твоих сумасшедшим, - написать тебе ругательное письмо. "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти". Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: "ты, быть может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да, мы все придуманные, головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".
На другой день у меня были гости; я почувствовал потребность прочесть барыням это стихотворение, и Екатерина Владимировна подала мне его в "Заметках Страхова - о поэтах" {2}. Тут, в свою очередь, мне захотелось склонить колени перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение: "Но если бы пери умирала и какой-нибудь добрый дух, ее любивший, сидел у ее изголовья, он не мог бы выразить этого мгновения лучше и сообразнее с своей светлой натурой". - Такой молодец.
Но довольно о хорошем, отрадном; приходится говорить перед самым дурацким юбилеем о весьма мало утешительном. Накануне Нового года я жестоко простудился и по сей день никуда не выхожу из дому; а вечером жена моя вернулась с семейного обеда у брата Дмитрия с левой рукою, переломленной наехавшим на ее сани извозчиком. Теперь рука у нее в гипсовой повязке, и, по крайней мере, прекратились страшные страдания, нераздельные с костоправством и воспалением. Независимо от предстоящего 28-го у нас в доме приема поздравлений, Графиня Толстая (Льва) и Психологическое общество хлопочут о каком-то обеде. На эти затеи я махнул рукой; говорят - не мое дело, пускай и будет не мое. Написал я случайно стихотворения, о котором желал бы знать твое мнение:
Гаснет заря в забытьи, в полусне... (см. т. 1).
Дружески жму тебе руку и передаю поклон моей больной и Екатерины Владимировны. Передай мой усердный поклон супруге.
Твой А. Шеншин.
81
3 февраля 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Когда вечером почта нанесет писем к моей лампе, ты увидишь на конвертах из моих сельских экономии непонятное для постороннего взгляда "Б". Без этого признака благополучия я не стану вскрывать письма на сон грядущий, чтобы не томиться бессонницей. Но когда, узнавая твой почерк, Екатерина Владимировна произнесет приятные слова: "от Полонского" - то этот конверт я вскрываю после всех, и жена справедливо замечает, что сладким завершают обед.
На второй день юбилея утром зашел ко мне Лев Толстой, и я не мог ему не похвастать стихотворными приветствиями "двух мальчиков" третьему (повторяю твое милое восклицание: "хороши мальчики"). Выслушав стихотворение, Толстой сказал, что в стихотворениях "по случаю" всегда чувствуется это "по", тогда как в этих двух стихотворениях прямо и непосредственно сказалось, что в Фете видно со стороны Майкова и что - со стороны Полонского {1}. Поэтому, чтобы быть справедливым, должно обнять и расцеловать тебя за дружескую память и присылку благоуханной и пышной розы Пестума. Но бессмысленно благодарить тебя за самую красоту розы, в которой ты совершенно неповинен. Справедливость слов моих может доказать всякий, сказавши мне: "обними еще раз Полонского", - и я это исполню немедля. А затем - напиши еще раз такое стихотворение, - и нос мой вытянется в совершенной беспомощности. Зато чувствовать всю непосредственную целебную струю твоего освежающего и опьяняющего вдохновения, я уверен, редкие так способны, как я. Наша дурацкая рутина нередко претыкается даже на дивный механизм твоих стихов, ищущих самобытного ритма. Для этих адептов рутины слово стихи значат четырехстопные ямбы, и они никак не разберут, что причудливые прыжки твоих танцовщиц фей связаны общею самою безукоризненною гармонией. По-моему, объяснять содержание твоего несравненно изящного, навеки образцового юбилейного моего стихотворения есть грубое кощунство. Но как не воскликнуть: "ведь угораздила же тебя нелегкая сказать, что произошла самая невозможная чепуха, чепуха для людей, но высокая игра для богов, и Фет залез в эту чепуху и воспел ее".
"Иль пылкий юноша нетерпеливым зубом
Красу губы твоей надолго заклеймит", -
говорит Гораций. Другими словами: в избытке восторга тебя укусит. При чтении таких стихотворений - и пьяных и художественно-трезвых в то же время - уже чувствуешь потребность не обнимать и целовать тебя, а щипать и кусать. Как я читаю твои письма под конец, так и этим письмом завершаю тот ворох благодарственных излияний, который пришлось раскидывать по белу свету. Особенно тронули меня братским приветом после тридцати лет гвардейские уланы.
Но покуда - довольно болтать. Мою кровную к тебе симпатию ты прочтешь и на белом листке, присланном от меня. Едва ли здоровье и карман дозволят мне в эту зиму обнять тебя в Питере. Передай мой сердечный привет твоей супруге и не забывай нас, любящих тебя и твою несравненную музу.
Твой старый
А. Шеншин.
82
28 марта 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Вот уже дня три, как жена моя повторяет мне: "напиши Полонскому". А я, упираясь мыслию чуть ли не в единственный санитарный вопрос, все не находил достаточных причин с тобою заговорить, пока сейчас, проснувшись в четыре часа дня на диване в кабинете, не застал на рабочем столе твоих милых строк, имеющих постоянную силу гальванизировать мой труп. Вот уже десять дней, что я ввалился в дом и все это время не нуждаюсь ни в каких свидетельствах о болезни, а каждый, взглянув на меня, с полным правом может сказать: "дохлятина". Конечно, богатый человек на моем месте послал бы за двадцатью докторами, а я этим авгурам и не могу, и не желаю давать ни копейки, ни даже лечиться у них даром. Ты можешь вполне успокоиться насчет твоего вечера; начиная с того, что величайший враг моего здоровья - переезд по чугунке и даже на лошадях, после которых я всякий раз долго болею, тогда как к тебе я каждый раз восходил, оставив шубу у швейцара. Главное, я был очень рад возобновить знакомство с милейшей Жозефиной Антоновной и познакомиться с твоими милыми детьми, начиная с прекрасной дочери, и познакомить с ними жену мою, которую они все так мило приняли. Ты совершенно прав, назначая определенный день; но так как из гостей твоих мне знакомы не более одной трети, то я и не могу судить, насколько они являются в остальных двух третях сочною начинкою твоего дружественного пирога и не сидят ли только для счета в промежутках между одною третью {1}. Когда я здоров, то обычно я три раза в неделю не обедаю дома. Зато от четырех- и редко до восьми человек обедают у нас каждую среду и воскресенье. Это, конечно, увеличивает стоимость нашего обеда в два раза, от десяти до двенадцати рублей в неделю. Говорю это для того, чтобы сравнить расход с твоею пятницей, на которой разные блага земные уплетают пятьдесят человек, и, считая фрукты, освещение, мясоторты, чай, варенье, - подобное угощенье при всем мастерстве невозможно устроить менее двадцати пяти рублей, что в месяц составляет сто рублей лишнего расхода. Если это народ нужный, то я умолкаю. Но что я сам чувствую потребность в живой беседе, в этом чистосердечно сознаюсь, хотя бессодержательной беседой скоро утомляюсь.
Поглощенный твоим вечером, я не успел сойтись снова с миниатюрным живописцем и критиком Соловьевым, с которым встречался у академика Боткина и в котором во сто раз чую более начинки, чем в Репине. Не люблю я этих русских гениально-дубовых размахал.
"Подымись что силы,
Размахнись крылами..."
Да в этом виде и подойди к большому зеркалу пообщипаться и оправиться, как это даже делают орлы; а не являйся перед публикой в отчаянном растрепе. Скажу тебе со свойственной мне безыскусственностью, что я душевно был рад самому познакомиться и познакомить жену с твоим милым семейством.
Подходят праздники и время отъезду в деревню. Конечно, своевременно тебя обо всем извещу, но до сих пор не могу и приблизительно предвидеть, куда и в какое время мы попадем, по случаю смерти нашей невестки Боткиной.
Еще раз душевно спасибо великое вам, а тебя по старине обнимаю. Будь только здоров, а не валяйся, как я.
Твой А. Шеншин.
83
4 сентября 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Иногда ты мои слабые глаза в письме угощаешь словно зернистою икрою, но зато иногда ты начинаешь бисером низать клинообразные надписи, и эти клинья втыкаешь в мои воспаленные глаза. Как мне жалко и досадно было за твою трехдневную икоту, - и не больно, но раздражительно до омерзения. Благодарим оба усердно всех твоих милых, начиная с добрейшей Жозефины Антоновны, за приветствия.
Духом, - для которого нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего, - я уже вкусил ваше отрадное сердечное гостеприимство. Слово "духом" я украл у наших Корейских монахов, которые, при упреках в тунеядстве, отвечают, что "монахи работают духом".
Но не лучше ли, во избежание недоразумений, слова: "Голос ворчливого друга" - заменить словами: "голос домашнего друга". Стихотворение вообще так оригинально, что стоит над ним поработать, сглаживая всякого рода зазубрины. То, что говоришь ты о простоте, надо написать золотыми буквами во храме эстетики, если бывает такой дурацкий храм. Но многое, наприм. Тютчев, непонятно толпе не потому, что это не просто, а потому, что сама толпа просто дубина. Подумаю над твоим указанием на отмену {1}.
Пора и нам подыматься на Плющиху, и если бы не разные экономические заботы и дела, которых ускорить нет возможности, я, кажется, сейчас бы убежал от прелестей деревенской осени.
Продолжаю понемногу свои воспоминания и не знаю, как с ними окончательно разделаться, так как сильно хотелось бы, чтобы прочли их близкие люди, и в первейших номерах - ты.
Мечтаю о 24-м, на которое нас уже не будет в Воробьевке.
Конечно, ни с кем так не удобно совещаться о поэтических тонкостях, как с тобою. И поэтому поставляю тебе на вид: в предыдущем стихе указывается не на сладость или приятность осенней ночи, а на ее всемогущество. Чем же высказывается это всемогущество? Всемогущество может высказываться только активно, а не пассивно. Как бы я ни подставлял тебе спину для побоев, я могу доказать этим все, что угодно по отношению к тебе, кроме всемогущества. А если я начну тулумбасить и трепать тебя, как тряпку, то докажу свое всемогущество. Чем же у меня ночь доказывает свое всемогущество? Она и сама заражена, и меня квасит смертною истомой. Это не шуточное дело. Чем же еще она проявляет свое действие? Тишина ее может быть прелестным ее качеством, но не воздействием на меня. Живой, я с утра до вечера сижу в борьбе пожирания одного другим - и вдруг, открывая балкон, я поражен, что ночь не принимает, не допускает к себе этой борьбы, и чувствую, что если и я попаду в нее, то она и во мне убьет это чувство борьбы. Ты совершенно справедливо заметил, что отменять или подтверждать может только существо сознательное, а не ночь или что-либо тому подобное. Но оттенок нужной мне мысли сохранит другое слово: отказом от борьбы. Слабый столик может заставить меня целый час простоять с подносом с фруктами или с бумагами к докладу, отказываясь удержать эти предметы на своих хилых ножках. Между тем никакая философия не воспретит мне сказать: этот стол, стул отказался мне служить. И потому с твоего разрешения ставлю: "Отказом от борьбы". От души обнимаю тебя и желаю здоровия и возможности обнять тебя в действительности.
Твой старый
А. Шеншин.
84
28 октября 1890 года.
Дорогой дружище
Яков Петрович! {1}
Так как язык у меня один, а подарков вчера я получил от тебя два - прелестное письмо и прелестную книжку "Вечерний звон", на которой соловей вечно будет петь, сидя на арфе {2}, то я не успею поблагодарить тебя достаточно за каждый из подарков, как бы следовало, - не зная, с чего начать. Начну, по обычаю, с самого существенного и насущного, т. е. с душевной признательности добрейшей Жозефине Антоновне за намерение подарить мне полное твое сочинение. Целуя ее руку, я тут-то и бегу во все ноги к вам навстречу, дабы стать в дверях с растопыренными руками, как это делают перед детьми, когда в соседней комнате разломили пол или лестницу. Поясню мою мысль: не так досадно бывает мне, наряду со своей пишущей братьей, раздавать даром дорого стоящие издания, как обидно платить иногда значительные деньги за свои подарки. Поэтому прошу вас не торопиться высылкою тяжелой книги по почте, а дождаться приезда к вам Е. Д. Дункер, которая непременно желает отдать вам визит в Петрограде. Если бы даже этого визита почему-либо не последовало, то при большом знакомстве у вас всегда найдется возможность передать такую небольшую посылку под лавку отъезжающему в Москву знакомому. Но от жизненной прозы перехожу наконец к поэзии.
Сердечно радуюсь, что тебе так понравилось "Упреком, жалостью внушенным", - стихотворение, говоря о котором, ты сумел снабдить тем тонким вздохом, которого я, при всем желании, не сумел дать ему {3}. Хорошо, что оно выразилось достаточно понятным чуткому уху поэта. В свою очередь, земно кланяюсь тебе за наслаждение, навеянное "Вечерним звоном". Вчера я не мог удержаться, чтобы не прочитать жене и свояченице Цертелева {4} за вечерним у них чаем "Подростка" и "Светлое воскресенье": последнее представляет обычное и своеобразное торжество твоей музы. Только ты умеешь так наивно и неподражаемо очеловечить природу, как это никому и в голову не придет. Как прелестно:
"На буграх каменья обнажили
Лысины..."
Какая прелесть твой "Лебедь"! Ты совершенно прав, полагая, что человек, не переживший лично всего любовного томления во всевозможных его оттенках, не способен писать о нем; но человек, бесповоротно теряющий пережитые душевные моменты, не может называться поэтом {5}. Что за дело, что жизнь научила меня химии и я знаю, что основные части сливочного масла и сальной свечки тождественны? Это не помешает мне оттолкнуть котлетку, отдающую салом, и насладиться слойкой, отзывающейся сливками. Если судить об уме человека по известному двустишью Лютера {6}, то по моей беспредельной привязанности к этим хорошим вещам я должен поступить в самый последний номер дураков. Бренность этих предметов не только не уменьшает в моих глазах, но и возвышает их ценность.
В ответ на твой "Вечерний звон" в начале ноября получишь четвертый выпуск "Вечерних Огней".
Поблагодари от меня любезного Александра Яковлевича {7} за готовность помочь мне, которою я едва ли воспользуюсь.
Сейчас видел Петра Петровича Боткина - главу фирмы, - который сказал мне, чтобы я попросил вас, завернувши посылку в бумагу, передать ее в Гостиный двор, в амбар Петра Боткина сыновей, Аркадию Петровичу Константинову для доставления А. А. Шеншину через контору Боткиных.
Вот я и успокоился насчет пересылки книги.
Неизменно преданный А. Шеншин.
85
11 октября 1891.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Третьего дня, когда отдавал визит Петровскому вместе со статейкою в "Моск. ведомости" {1}, я разрешил ему полное владычество над жизнью и смертью моего детища; он воскликнул, что я известен своею терпимостью ко всяким замечаниям о моих произведениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32