Он скоро услышал приближающиеся к нему шаги: кто-то шел осторожно, не думая, однако, что положение его настолько опасно, чтобы принять большие предосторожности; шорох его шагов, как ни был легок, не ускользнул от тонкого и опытного уха капитао.
Но кто был этот человек? Чего он хотел?
Так спрашивал себя Диего и не мог ответить на эти вопросы.
Был ли он один, или его сопровождали другие воины?
Во всяком случае, капитао находился настороже; настала последняя минута, когда нужно было состязаться в лукавстве с противником. Он приготовился мужественно выдержать нападение, которое ему угрожало, возбудив не только всю храбрость, но и все присутствие духа, хорошо зная, что от этой первой битвы зависит успех его гибельного предприятия.
Не доходя четырех шагов до куста, в котором находился капитао, безмолвный и неподвижный, как глыба гранита, неизвестный бродяга остановился.
Несколько секунд прошло в глубокой тишине, в продолжение которой было почти слышно биение сердца храброго солдата.
Он не мог в темноте разглядеть своего врага, но угадывал его присутствие и внутренне беспокоился его неподвижностью и молчанием, не предвещающим ничего хорошего; он инстинктивно боялся той же хитрости, которую сам употребил; тайное предчувствие говорило ему, что он находится перед опасным противником, которого, может быть, ему не удастся обмануть.
Крик совы раздался неожиданно в воздухе два раза.
Как ни было отлично подражание, ухо индейца не могло обмануться.
Капитао понял, что это был сигнал незнакомца.
Но к кому он обращался, не к нему ли? А если к спрятавшимся в соседних кустарниках воинам?
Может быть, Диего не принял достаточно предосторожностей? Петля, стягивающая шею воина, убитого им, могла развязаться, тело всплыло, и гуакуры, увидев труп, могли заподозрить измену и прийти в эту минуту, чтобы отомстить за смерть своего брата, умерщвляя его убийцу.
Эти мысли с быстротою молнии пронеслись в голове солдата; однако нужно было отвечать, всякое замедление погубило бы его. Капитао наудачу, сделав усилие, в свою очередь два раза испустил крик совы.
Он с беспокойством стал ждать, что выйдет из его отчаянной попытки, не смея верить в ее успех.
Ожидание было непродолжительно; почти в то же мгновение незнакомец появился около кустарника.
— Ato ingote canche. Kjick piep, Pui? — спросил он на гуакурском языке, который дон Диего не только понимал, но и отлично говорил на нем.
— Mochi , — отвечал тотчас тихим голосом капитао.
— Epoi aboui , — продолжал гуакур.
Перекинувшись этими словами, которые мы здесь поместили по-гуакурски для того, чтобы дать нашим читателям образчик этого языка, дон Диего повиновался сделанному ему приказанию и смело вышел из куста, хотя он, несмотря на свою военную хитрость, еще не совсем успокоился.
Индеец, которого он сразу признал за Тару-Ниома, был убежден, что имеет дело с одним из своих воинов, и даже не потрудился осмотреть его, довольствуясь только беглым взглядом, который он кинул на капитао; к тому же начальник казался очень озабоченным.
Он почти сейчас же продолжил разговор, который мы передадим в переводе.
— Так собаки не пробовали биться в равнине во время темноты? — спросил он.
— Нет, — отвечал Диего, — они укрепились как трусливые собаки, которые не смеют двинуться с места.
— Epoi! Я предполагал, что они храбрее и хитрее; с ними человек, который отлично знает пустыню, изменник нашей расы, которому я вложу в глаза раскаленные угли и вырву его лживый язык.
Капитао внутренне содрогнулся при таких угрозах, направленных на него, однако он сдержался.
— Собака эта умрет, — сказал он.
— Он и все, которых он ведет, — отвечал вождь. — Я имею нужду в своем брате.
— Готов к услугам Тару-Ниома.
— Уши моего брата открыты?
— Они открыты.
— Epoi, я начинаю. Для успеха моих намерений мне нужно присутствие пейягов; без их homaka я не могу ничего предпринять. Емавиди-Шэмэ обещал прислать мне пятьдесят лодок, в каждой по десяти воинов, как только я пожелаю. Мой брат Великая Двуутробка пойдет за пирогами.
— Пойду.
— Я сам привел лошадь моего брата, чтобы ему не терять времени в поисках за ней. Вот мой keaio . Мой брат покажет его Емавиди-Шэмэ, вождю пейягов, от имени его друга Тару-Ниома, вождя гуакуров, и скажет: «Тару-Ниом требует исполнения данного обещания».
— Скажу, — отвечал Диего, который говорил так лаконично, как только возможно.
— Хорошо; мой брат великий воин; я люблю его, пускай он последует за мной.
Они поспешно пошли один за другим, не разговаривая.
Дон Диего внутренне благословлял случай, которому заблагорассудилось все так хорошо устроить; он боялся проницательного гуакурского предводителя. С тайным опасением он думал о той минуте, когда оба достигнут лагеря, где свет сторожевых костров мог обличить его переодевание в глазах гуакуров, которых так трудно обмануть и которые к тому же, без сомнения, отлично знали человека, личность которого он заменял.
Но теперь положение переменилось; если, по несчастью, вождь пейягов знал умершего воина, то, должно быть, только очень поверхностно и, не имея с ним никаких коротких сношений, не сохранил о нем ясного воспоминания.
Между тем оба воина дошли до прогалины, где стояли оседланные лошади, которых невольник держал под уздцы.
— Вот лошадь моего брата, пускай он едет, — сказал Тару-Ниом, — я ожидаю его возвращения с нетерпением; он направляется к полудню, я же возвращаюсь в лагерь; до скорого свидания.
Диего не знал, какая из лошадей должна была ему принадлежать, боясь ошибиться и вместо своей взять другую, он нарочно поскользнулся, чтобы дать время вождю сесть первым на коня, что тот и сделал, так как его недоверчивость не была возбуждена; Диего последовал его примеру.
Они пришпорили своих лошадей и понеслись во весь дух по противоположным направлениям.
Когда он наконец остался один, капитао тяжело вздохнул, как будто у него с плеч свалилась гора.
— Уф! — сказал он про себя, — испытание было тяжело, но я думаю, что до сих пор хорошо выпутывался; однако не следует радоваться заранее, подождем конца; если б только этот дьявол, пейягский предводитель, — говорят, он ужасно лукав, — не отгадал моей хитрости! Помоги Бог! Только Он один может теперь спасти меня. Я прошу у Него чуда, — прибавил он, — но решил ли Он сделать невозможное?
ГЛАВА VIII. E-canan-payagoai . Индейское селение
Гуакуры и их союзники пейяги занимаются преимущественно скотоводством, что очень мешало успехам строительного искусства; однако с некоторых пор они стали выказывать наклонность к более оседлой жизни и начинают даже заниматься хлебопашеством.
Находясь уже много лет в союзе, гуакуры и пейяги, кажется, разделили между собою пустыню.
Первые в такой степени кавалеристы, что бразильцы их назвали Indios cavaiheiros ; они проводят, так сказать, свою жизнь на лошади, охраняя на обширных равнинах свои бесчисленные стада диких быков, которые составляют их главное богатство.
Пейяги же, напротив, оседлы; они строят свои жилища на берегах рек или озер, занимаясь преимущественно рыболовством и живя скорее на воде, чем на земле. Зато они приобрели довольно большую опытность в судоходстве и обладают некоторыми знаниями в области морской астрономии.
Нравы же и привычки гуакуров и пейягов мало различны; говорить об одной из этих наций — значит знакомить с другой.
Мы выше сказали, что они обыкновенно поселяются на несколько месяцев на берегах рек, т. е. до тех пор, покуда с одной стороны еще можно найти рыб, а с другой — пастбище для скота.
Судьба этих кратковременных жилищ сильно зависит от желания вождя, от таинственного предсказания волшебника их племени или наконец от внезапного присутствия предвестницы птицы, которая случайно села на крышу хижины; таким образом, часто случается, что воины, отправившиеся на несколько недель в поход, при возвращении видят, что их селения исчезли и их нужно искать в другом конце пустыни.
Индейские деревни в бразильских степях построены, однако, по известному образцу, с соблюдением некоторых строгих правил; улицы очень широки, прямы, дома тоже сохраняют до известной степени прямую линию.
Впрочем, эти жилища, как и все строения кочующих народов, едва заслуживают названия домов; они построены из стволов пальмы или других деревьев, обшитых несколькими слоями листьев, и образуют род овина; связки из тростника, расположенные горизонтально в сухое время, а в дождливое немного наклонно, образуют крышу; вода легко проникает во время бури через эту плохую крышу, и тогда женщины и дети принуждены выливать ее при помощи couis и плетеных корзинок.
Только хижины вождей не подвергаются этой неприятности и отлично защищают своих хозяев как от жара, так и от воды, потому что множество связок, положенных одна на другую в разное время, образуют непроницаемый покров.
В каждом селении есть широкая площадь, среди которой возвышается дерево, посвященное Nunigogigo, духу жизни; около него колдуны, или piaejes viinagegitos, пользующиеся большим доверием у легковерного народа, беспрестанно занимаются исполнением странных церемоний и призыванием пророческой птицы, Makauhan, посланницы душ, которую простые смертные не видят, однако слушают по целым дням; ее призывают особенным инструментом, называемым maraca; затем они умоляют великого духа объяснить им это таинственное пение. Под этим деревом собираются на совет вожди и обсуждают здесь только общественные дела.
В противоположность другим индейцам Южной Америки, которые имеют обыкновение хоронить мертвых в хижинах, в которых они прежде жили, у гуакур около каждой деревни есть общее кладбище, большой сарай, покрытый рогожами, где каждое семейство выбирает себе место погребения.
Индейцы избегают проводить ночь около таких кладбищ, так как между ними существует поверье, что простые воины и рабы, исключенные из рая, осуждены скитаться после своей смерти тенями в ограде кладбища.
Диего не знал хорошо, по какой дороге ехать, чтобы достигнуть пейягской деревни, не только положение, но и существование которой ему было неизвестно. Зная, однако, хорошо обычаи краснокожих, он наугад пустился по направлению, которое указал ему предводитель, стараясь как можно ближе держаться реки; он был убежден, что только там найдет их селение, если оно существовало в действительности, а в этом капитао никак не мог сомневаться после уверения, сделанного ему Тару-Ниомом.
Он скакал таким образом целую ночь, не останавливаясь, не зная сам, куда едет, и с нетерпением ожидал рассвета, чтобы осмотреться.
Наконец настал день, Диего въехал на холм и начал с него свои наблюдения.
На три или четыре лье от того места, где он остановился, на самом берегу реки капитао увидел в тумане, проницаемом только для его зоркого глаза, множество хижин, над которыми носился клубами дым. Диего спустился с холма и направился прямо к деревне, которая вблизи оказалась большею, чем он сначала предполагал, и была хорошо укреплена, т. е. окружена широким глубоким рвом, позади которого торчал ряд кольев, соединенных между собою лианами.
Капитао, собравшись с духом, подождав с минуту, храбро направился прямо в селение, куда въехал галопом, гарцуя и заставляя рисоваться свою лошадь.
Было утро, поэтому можно было легко проникнуть взглядом в открытые индейские домики.
Воины большею частью спали, растянувшись на кожах, разостланных на земле (потому что им неизвестно употребление койки или кровати), накрывшись женскою одеждой и положив под голову маленькие связки сена.
На улицах, по которым капитао проезжал, он встречал только детей или женщин, отправляющихся за дровами; другие приготовляли маниоковую муку; некоторые, присев перед хижиной, делали глиняную посуду или корзинки, но большая часть ткала из хлопчатой бумаги материи, которые они употребляют для своей одежды.
Впрочем, несмотря на раннюю пору, в селении обнаруживалась большая деятельность, и деревня казалась значительно населенною. Капитао бросал по дороге любопытные взгляды на все, что ему попадалось на глаза, и внутренне удивлялся трудолюбию этих бедных индейцев, про которых говорят, будто малейшая работа им противна и будто они предпочитают спать и курить целый день, нежели исполнять различные работы, которые так необходимы для потребностей жизни.
Однако, несмотря на сильное любопытство, осторожность заставляла его ничего не выражать на своем лице и показывать полнейшее равнодушие, чтобы не привлечь на себя внимания и не возбудить подозрений.
Проникнув счастливо в самую середину деревни, Диего очень затруднялся найти дом вождя пейягов; он не мог попросить, чтобы ему указали его по очень простой причине: союз между обоими племенами был до того тесен, что сношения поддерживались постоянно и делали невозможным подобное незнание; если бы он обнаружил незнакомство с этою обстановкою, то на него тотчас посмотрели бы с недоверчивостью.
Диего тщетно приискивал, продолжая скакать, средство выйти из затруднительного положения, когда неожиданный случай, который, казалось, покровительствовал ему, помог и на этот раз. В ту минуту, когда он проезжал мимо красивой хижины, образующей угол площади, лошадь его, испуганная ручным пекари, бросившимся ей под ноги со страшным хрюканьем, начала брыкаться и заржала; в минуту собралось около капитао десятка два праздношатающихся, которых можно всегда найти между трудящимися как в индейском, так и в цивилизованном обществе. Толпа зевак возрастала и теснилась вокруг коня так плотно, что Диего с трудом избегал опасности задавить кого-нибудь из неосторожных, крики которых окончательно взбесили животное.
В это время человек высокого роста вышел из упомянутой хижины; услышав шум, он приблизился к толпе, которая почтительно расступилась перед ним, и очутился перед капитао.
Последний тотчас узнал вождя пейягов, которого уже встречал прежде, когда разыскивал проводника.
Поклонившись по-индейски и остановив сразу с большим искусством непокорного коня, он соскочил на землю.
— Ай! — вскричал вождь, — гуакурский воин! Что же тут происходит?
— Я хотел только что остановить свою лошадь перед жилищем вождя, к которому у меня есть поручение, — отвечал Диего не смутясь, — как пекари ее испугал.
— Ероi! Мой брат ведь всадник гуакур, — сказал милостиво Емавиди, — лошадь усмирена, она не смеет теперь даже пошевельнуться. Как зовут моего брата?
— Великой Двуутробкой, — ответил Диего, поклонившись и кстати припомнив имя, которое ему дал Тару-Ниом.
— Мне известно имя моего брата. Это славный воин, я часто слыхал, как говорили о нем с похвалой; очень рад видеть его.
Капитао нашел нужным опять наклониться при этом лестном комплименте.
Емавиди продолжал:
— Мой брат много проехал, чтобы прибыть сюда; он примет гостеприимство вождя; пейяги любят гуакуров, они братья.
— Принимаю милостивое предложение предводителя, — отвечал капитао.
Емавиди-Шэмэ хлопнул в ладоши; прибежал невольник. Вождь приказал ему позаботиться о лошади. Он знаком велел удалиться толпе, собравшейся около его жилища, и ввел своего гостя в дом, дверь которого закрыл бычачьей кожей, чтобы избегнуть взглядов праздношатающихся, которые, несмотря на его повеление, не думали уходить.
Хижина вождя была просторна и хорошо проветрена; покои были устроены с редким умением; несколько грубых изделий, как-то: столов, скамеек и табуретов, составляло все ее украшение.
В отдаленном углу комнаты невольники работали под управлением жены вождя.
По знаку Емавиди она поспешно приблизилась, поздоровалась с чужим и предложила ему все, что она полагала нужным для его удобства.
Гостеприимство между индейцами — самый священный и ненарушимый закон.
Жену пейяга звали Pinia-Pai (Белая Звезда). Она была высокого роста и хорошо сложена; черты ее лица были тонки и обнаруживали ум, но они не были вполне прекрасны; выражение ее физиономии было кротко; ей казалось на вид не более двадцати двух или двадцати трех лет.
Одежда ее состояла из разноцветной с полосками материи, которая довольно узко обхватывала ее с груди до ног и была стянута в бедрах довольно широким, малинового цвета поясом, так называемым ayulate. У девушек этот пояс белого цвета и не снимается до замужества. Пиниа-Паи не была ни разрисована, ни татуирована; длинные черные ее волосы, заплетенные по бразильской моде, спускались почти до земли; металлические пластинки, повешенные на груди, закрывали ее наполовину, а в ушах висели широкие золотые полукруги; маленькие серебряные цилиндры, соединенные на концах друг с другом, окружали ее шею и образовывали род четок. В таком живописном наряде эта молодая женщина обладала пленительной красотой и должна была понравиться капитао, который как индеец уважал преимущественно красоту женщин его расы.
С почтительной поспешностью Белая Звезда в минуту подала на стол кушанья, которые отличались простотой, но предлагались в изобилии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12