они состояли только из фруктов, молочного кушанья, вареной рыбы и из сушеного на солнце мяса, поджаренного в угольях.
Диего по приглашению вождя охотно воспользовался импровизированным завтраком; он почувствовал сильную необходимость подкрепиться после ночи, проведенной в быстрой скачке через равнину.
Предводитель сам не принял никакого участия в еде, а усердно угощал своего посетителя, и капитан, аппетит которого, казалось, возрастал по мере того как он ел, нисколько не чванился.
К тому же, кроме чувствуемого им голода, Диего знал, что мало есть, когда приглашен самим вождем, считается у индейцев неуважением и даже презрением, а так как ему было необходимо снискать расположение начальника и сделать его своим другом, то он делал чрезвычайные усилия, чтобы поглотить сколько было возможно съестных припасов.
Однако, несмотря на все желание, наконец у него не хватило сил есть долее.
Емавиди-Шэмэ, наблюдавший за этою удалью, казалось, был восхищен ей; вместо пищеварительного средства он подал тогда табаку в длинной трубке из скатанных листьев пальмы, и они принялись курить, пуская безмолвно клубы дыма друг другу в лицо.
Как скоро присутствие ее не было нужно гостю, Белая Звезда скромно удалилась в другое отделение дома и сделала знак невольникам следовать ее примеру, чтобы дать возможность обоим индейцам свободно разговаривать между собою.
Однако прошло довольно много времени, а ни одного слова не было произнесено; натура индейцев созерцательна и очень сходна с жителями востока. Табак производит на них усыпительное действие; если он не совершенно погружает их в сон, то приводит их по крайней мере в восторженное состояние, полное сладких мечтаний, которые имеют много сходства с кейфом турок и арабов.
Емавиди-Шэмэ первый прервал молчание.
— Мой брат Великая Двуутробка послан ко мне с поручением от Тару-Ниома? — сказал он.
— Да, — отвечал Диего, тотчас же войдя опять в свою роль.
— Послание это касается только меня лично или же других предводителей и верховного совета?
— Я послан только к моему брату, Емавиди-Шэмэ.
— Ерой, моему брату угодно сейчас сообщить мне или, может быть, он хочет подождать и отдохнуть немного?
— Гуакурские воины не слабые женщины, — отвечал Диего, — скачка на лошади в продолжение нескольких часов не уменьшает их силы.
— Мой брат хорошо сказал; что он говорит, — правда; мои уши открыты, слова Тару-Ниома всегда радуют сердце его друга. Начальник гуакуров, без сомнения, дал моему брату какую-нибудь вещь, которая могла бы мне доказать справедливость его поручения.
— Тару-Ниом осторожен, — отвечал Диего, — он знает, что собаки Раи разрывают теперь священные земли гуакуров и пейягов, измена сопровождает их.
Отстегнув тогда пояс, он подал пейягу нож, который получил от Тару-Ниома.
— Вот, — сказал он, — кеайо Тару-Ниома, предводитель Емавиди-Шэмэ узнает ли его?
Начальник взял нож, внимательно осмотрел его и положил на стол.
— Я узнаю его, — сказал он, — мой брат может говорить, я верю ему.
Диего поклонился в знак благодарности, заткнул опять за пояс нож и начал:
— Вот слова Тару-Ниома; они запечатлены в сердце Великой Двуутробки; он не переменит из них ничего. Тару-Ниоми напоминает вождю пейягов его обещание; он спрашивает, действительно ли Емавиди-Шэмэ хочет сдержать его.
— Да, я сдержу обещание, данное мною моему брату, предводителю гуакуров; даже сегодня соберется верховный совет, а завтра военные пироги поднимутся по реке; я сам буду предводительствовать ими.
— Что хочет сказать мой брат? — спросил удивленный Диего, — я не понимаю его; не говорит ли он, что лодки поплывут вверх?
— Я действительно сказал это, — отвечал вождь.
— По какой причине мой брат хочет ехать в этом направлении?
— Чтобы помочь, как было условленно между нами, Тару-Ниому победить бледнолицых собак; разве начальник требует от меня исполнения не этого обещания?
— Слушайте слова вождя: Раи окружены моими воинами; бегство невозможно для них; они уже в отчаянии, почти умирают от голода, и пройдет не более трех солнц, когда караван будет в моих руках, пускай Емавиди-Шэмэ вспомнит о своем обещании.
— Ну! — прервал предводитель.
— Другие, более важные враги, — продолжал Диего невозмутимо, — угрожают нам в эту минуту и обращают на себя наше внимание.
— Так, стало быть, правда то, что сегодня же утром говорил мне один из моих разведчиков? — вскричал пейяг с дурно скрытым волнением.
— К несчастью, слишком справедливо, — холодно отвечал Диего, который ничего не знал о новой опасности, на которую намекал вождь, — только для того, чтобы уведомить вас об этом и принять с вами необходимые меры, то есть, — объяснил он, улыбаясь, — условиться с вами о том, что вам будет угодно предпринять против общей безопасности, послал меня Тару-Ниом к моему брату и велел немедленно уведомить себя о ваших намерениях, чтобы поддержать вас.
— Стало быть, белые со всех сторон вторгаются в наши земли?
— Да.
— Разве капитан Иохим Феррейра в самом деле выехал из Вилла-Беллы (Villa-Bella) во главе многочисленной военной экспедиции?
— На этот счет нет никакого сомнения, — отвечал решительно Диего, который только в первый раз услышал об этой экспедиции.
— И Тару-Ниом, — продолжал предводитель, — думает, что я должен препятствовать входу бледнолицых?
— Шесть тысяч воинов присоединятся к пейягам.
— Ведь более всего важно защищать вход в реку.
— Такого же мнения и Тару-Ниом.
— Ерои, мои воины, подкрепленные гуакурами, будут охранять брод Камато (лошади), между тем как военные пироги прервут сношения и будут беспокоить бледнолицых вдоль реки. Не этого ли желал предводитель гуакуров?
— Мой брат отлично угадал его мысль и понял его намерения.
— Сколько Раи выступили из Villa-Bella?
— Тару-Ниома уверяли, что их было по крайней мере две тысячи.
— Ай! Это странно, — вскричал вождь, — мне сказали, что их не более пятисот.
Диего прикусил губы, но, сейчас же оправившись, продолжал:
— Их больше, чем листьев, сорванных бурею; они только разделены на маленькие военные отряды, чтобы обмануть проницательность пейягов.
— Это ужасно! — воскликнул с изумлением начальник.
— Тем более, — прибавил Диего, очень хорошо знавший, какое отвращение питают индейцы к неграм и какой ужас производит один вид их, — за каждым отрядом следует множество Coatas — негров, — которые дали страшную клятву избить всех пейягских воинов и увести жен и дочерей их, которых они хотят сделать невольницами.
— О-о! — сказал вождь с дурно скрытым ужасом, — Coatas не люди, они походят на злого духа. Уведомление моего брата не останется без следствия; сегодня же вечером женщины и дети оставят деревню, чтобы удалиться в льяно Мансо, а воины выступят к броду Камато, сопровождаемые всеми военными пирогами. Нельзя терять ни минуты.
Диего встал.
— Великая Двуутробка хочет уже ехать? — спросил предводитель, тоже поднимаясь.
— Нужно, начальник; Тару-Ниом велел воротиться как можно скорей.
— Ерои! Мой брат поблагодарит великого предводителя гуакуров: его предостережение избавляет нацию пейягов от полнейшего истребления.
Оба вышли. По приказанию Емавиди-Шэмэ невольник привел лошадь Диего; последний вскочил в седло, перекинулся еще несколькими словами с вождем, потом они расстались.
Капитао был весел; до сих пор все удавалось ему сверх его ожиданий: он знал не только намерения врага, но узнал еще, что павлисты, выступившие неожиданно в поход, могли прийти к ним на помощь; он надеялся, что ему удастся уговорить маркиза не продолжать путешествия, которое со дня на день становилось все более невозможным; кроме того, он помешал соединению обеих наций, обстоятельство, которое открывало проход по рекам и доставляло еще возможность спасения для каравана; правда, что надежды на спасение все еще было мало, но тем не менее оно становилось возможным.
Диего выехал из селения шагом, погруженный в приятные размышления и желая только одного: как можно скорее присоединиться к своим товарищам, чтобы уведомить маркиза обо всем, чего он должен был бояться и на что надеяться.
Увидев наконец перед собою пустынную равнину, он пригнулся к шее своего коня, освеженного двухчасовым отдыхом, пришпорил его и понесся с быстротою ветра, направляясь прямо к пригорку, где расположился караван.
При повороте тропинки он нечаянно столкнулся со всадником, который ехал с такою же быстротою, как и он; проезжая мимо, они обменялись взглядом. Диего не мог удержать восклицания удивления и почти боязни. Всадник был Малько Диас, — Диего узнал его!
— Скверно! — проворчал он, погоняя свою лошадь, которая и без того, казалось, летела по неизмеримому пространству.
ГЛАВА IX. Погоня
Непредвиденная встреча с Малько значительно смутила дона Диего, обрадованного счастливым исходом трудного дела, которое он предпринял наудачу.
Пытливый взгляд, устремленный на него проезжающим проводником, крик удивления, вырвавшийся у него против воли, все это заставило Диего сильно задуматься и серьезно беспокоило его.
Глаз ненависти дальновиден; индеец не скрывал от себя, что метис должен был сохранить к нему злобу в своей душе не только за преследование после отъезда из лагеря, но и за то, что он, Диего, занял некоторым образом место Малько около маркиза и мог помочь последнему избежать западни, так ловко расставленной метисом и уже так давно приготовленной.
Только непродолжительность встречи могла уменьшить опасность, потому что благодаря своему наряду, обманувшему самого Емавиди-Шэмэ, его почти невозможно было узнать, если не всмотреться в него пристально.
Диего, однако, пришлось скоро убедиться в том, что Малько хорошо воспользовался встречею.
Хотя по наряду он не узнал Диего, однако отгадал, с кем встретился; мы в двух словах объясним это читателю.
Малько Диас, живя долг в Sertao и занимаясь, по прихоти или по обстоятельствам, различными более или менее честными ремеслами, приносившими ему пользу при пограничной торговле, имел частые и тесные сношения с непокоренными индейцами, с которыми он по многим причинам был принужден обходиться осторожно и вместе с тем приветливо; он знал большую часть знаменитых воинов настолько, что мог узнать каждого по костюму и назвать по имени.
Утром того же дня, в который мы опять встречаем Малько Диаса, приблизительно до восхода солнца, он имел с Тару-Ниомом довольно длинный разговор относительно последних распоряжений, условленных между ними, немедленного исполнения которых требовал метис, когда бразильцы попадут в руки гуакуров.
В продолжение этого разговора Малько настаивал, чтобы вождь сейчас же напал на белых; между тем последний отвечал, что не может начать приступа до прибытия своих союзников пейягов; он не хотел вредить успеху предприятия поспешностью, в которой не было никакой нужды, и боялся окончательно испортить хорошо веденное до сих пор дело; «впрочем, — говорил он, — замедление незначительно и будет продолжаться не более двух часов, потому что я послал к Емавиди-Шэмэ одного из самых верных присоединиться по возможности скоро с гуакурами». В конце разговора предводитель прибавил, что если метис не доволен этим, то волен сам отправиться в селение пейягов и увериться, как воин исполнил возложенное на него поручение.
Малько Диасу только этого-то было нужно; он простился с гуакурским вождем и, сев сейчас же на коня, поехал к селению, устремив глаза на реку, где надеялся каждую минуту увидеть пейягскую флотилию.
Но не было видно пирог; мы уже знаем почему. Только когда он доехал до известного места, ему показалось, что он замечает какую-то массу, которая запуталась в камышах; он заподозрил, что тут что-то неладно.
Малько Диас был любопытен; он любил давать себе отчет и объяснять все, что казалось непонятным с первого взгляда.
Приблизившись к берегу, чтобы рассмотреть подозрительную массу, он скоро распознал в ней труп.
Малько слез с коня, бросил лассо, притянул к себе тело и начал его осматривать. Можно вообразить себе его удивление, когда в этом изуродованном трупе, наполовину съеденном кайманами, он узнал Великую Двуутробку, того самого воина, которого несколько часов тому назад Тару-Ниом отправил к пейягам.
Нельзя было сомневаться в причине смерти индейца: широкая, открытая рана в затылке показывала, что он был убит врасплох.
Метис оставил труп, не занимаясь им долее, вскочил в седло и понесся еще быстрее, потому что мертвый посланный не мог исполнить своего поручения, и нужно было поправить происшедшее замедление.
Но кто же убил Великую Двуутробку? С какою целью это убийство совершено? Вот чего метис не мог себе объяснить и что его чрезвычайно беспокоило.
Между тем он встретился со всадником, скакавшим из селения пейягов, куда он сам ехал и которое находилось от него на расстоянии не более одного лье; и что всего страннее, всадник этот был похож на того самого воина, которого он нашел несколько минут тому назад мертвым и наполовину съеденным кайманами.
Дело запутывалось; метис не знал, что и подумать, он спрашивал себя, — не ошибся ли он, был ли это действительно труп Великой Двуутробки, или не изменили ли ему глаза.
Вдруг светлая мысль мелькнула в голове его. Тут, очевидно, была измена: человек, которого он встретил, был переодет. Все для него теперь стало ясно, как будто он присутствовал при том, что происходило.
Один только человек мог достигнуть такого искусного подражания в наряде и движениях — то был Диего.
Как скоро мысль эта пришла ему в голову, она обратилась в уверенность. Досада овладела им, на губах появилась пена; его посмели одурачить как мальчишку — жажда мести закипела, и он пустился без оглядки, повернув коня, в погоню за своим врагом.
Но между тем размышления Малько, вызвавшие ряд заключений, заняли значительный промежуток времени, пока привели его к открытию неожиданной истины; индеец мог воспользоваться этим, выиграл расстояние и приготовил хитрость, которая помогла бы ему ускользнуть, если, как он предчувствовал, метис преследовал его.
Люди, не знающие благородную и смышленую породу лошадей американской пустыни, едва ли могут составить себе приблизительное понятие о размерах, до которых достигает погоня в степи.
Бывают минуты, когда лошадь, беспрестанно понуждаемая, подчиняясь, так сказать, магнетическому влиянию своего всадника, как будто сливается с ним, понимает его мысли и действительно вступает в борьбу за свой собственный интерес.
Лошадь, прекрасная от бешенства и энергии, с глазами полными огня, с пылающими ноздрями и с пеной на губах, не чувствуя ни узды, ни поводьев, перелетает пространство, перескакивая через рвы, взбираясь на холмы, переплывает через реки, ловко преодолевая все препятствия с быстротою, которая превосходит всякое вероятие; она оживляется во время скачки и доходит постепенно до гордого, но прекрасного бешенства, еще более великолепного тем, что она как будто сознает свою смерть в этом безрассудном состязании; но какое ей до этого дело, если она достигнет цели и если господин ее будет спасен?
Подобную скачку исполняли теперь обе лошади; всадники их, предавшись совершенно неукротимой ненависти, ничего не видели, не думали и предоставили им направляться, куда хотели.
Малько Диас удваивал усилия, чтобы выиграть расстояние, на которое отстал; но напрасно он осматривал пустыню по всем направлениям, ничего не показывалось, он был один, все один, а лошадь его достигла крайнего предела скорости.
Леса следовали за лесами, пригорки за пригорками. Диего все оставался невидимым; он, казалось, был поглощен землею, до того исчезновение его было непонятно.
Метис имел отличную лошадь, но конь Диего не уступал ей ни в чем, и так как ненависть не ослепляла капитана, то, продолжая скакать, он холодно обсуждал шансы, которые ему остались для спасения, и воспользовался всеми.
Наконец, после неутомимой трехчасовой скачки Малько Диас, доехав до вершины возвышенного холма, куда он взобрался галопом, заметил вдали столб пыли, которую, казалось, подхватила буря.
Он догадался, что это был его враг, и снова погнал лошадь, которая и без того до крайности напрягала свои силы.
Лошадь Диего, проскакав уже всю прошлую ночь, устала более, нежели конь метиса, или скакун Малько Диаса был сильнее; как бы то ни было, скоро последний заметил, что догоняет своего неприятеля, и расстояние между ними уменьшалось.
Малько радостно вскрикнул, подобно дикому зверю, схватил свой карабин и приготовился употребить его в дело, когда приблизится на выстрел. Однако скачка продолжалась; вдали, на горизонте, виднелся холм, на вершине которого бразильцы укрепили свой лагерь. Очевидно, часовые белых, находясь на деревьях, должны были различить, хотя еще неясно, развязку этого странного состязания, не понимая его причины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Диего по приглашению вождя охотно воспользовался импровизированным завтраком; он почувствовал сильную необходимость подкрепиться после ночи, проведенной в быстрой скачке через равнину.
Предводитель сам не принял никакого участия в еде, а усердно угощал своего посетителя, и капитан, аппетит которого, казалось, возрастал по мере того как он ел, нисколько не чванился.
К тому же, кроме чувствуемого им голода, Диего знал, что мало есть, когда приглашен самим вождем, считается у индейцев неуважением и даже презрением, а так как ему было необходимо снискать расположение начальника и сделать его своим другом, то он делал чрезвычайные усилия, чтобы поглотить сколько было возможно съестных припасов.
Однако, несмотря на все желание, наконец у него не хватило сил есть долее.
Емавиди-Шэмэ, наблюдавший за этою удалью, казалось, был восхищен ей; вместо пищеварительного средства он подал тогда табаку в длинной трубке из скатанных листьев пальмы, и они принялись курить, пуская безмолвно клубы дыма друг другу в лицо.
Как скоро присутствие ее не было нужно гостю, Белая Звезда скромно удалилась в другое отделение дома и сделала знак невольникам следовать ее примеру, чтобы дать возможность обоим индейцам свободно разговаривать между собою.
Однако прошло довольно много времени, а ни одного слова не было произнесено; натура индейцев созерцательна и очень сходна с жителями востока. Табак производит на них усыпительное действие; если он не совершенно погружает их в сон, то приводит их по крайней мере в восторженное состояние, полное сладких мечтаний, которые имеют много сходства с кейфом турок и арабов.
Емавиди-Шэмэ первый прервал молчание.
— Мой брат Великая Двуутробка послан ко мне с поручением от Тару-Ниома? — сказал он.
— Да, — отвечал Диего, тотчас же войдя опять в свою роль.
— Послание это касается только меня лично или же других предводителей и верховного совета?
— Я послан только к моему брату, Емавиди-Шэмэ.
— Ерой, моему брату угодно сейчас сообщить мне или, может быть, он хочет подождать и отдохнуть немного?
— Гуакурские воины не слабые женщины, — отвечал Диего, — скачка на лошади в продолжение нескольких часов не уменьшает их силы.
— Мой брат хорошо сказал; что он говорит, — правда; мои уши открыты, слова Тару-Ниома всегда радуют сердце его друга. Начальник гуакуров, без сомнения, дал моему брату какую-нибудь вещь, которая могла бы мне доказать справедливость его поручения.
— Тару-Ниом осторожен, — отвечал Диего, — он знает, что собаки Раи разрывают теперь священные земли гуакуров и пейягов, измена сопровождает их.
Отстегнув тогда пояс, он подал пейягу нож, который получил от Тару-Ниома.
— Вот, — сказал он, — кеайо Тару-Ниома, предводитель Емавиди-Шэмэ узнает ли его?
Начальник взял нож, внимательно осмотрел его и положил на стол.
— Я узнаю его, — сказал он, — мой брат может говорить, я верю ему.
Диего поклонился в знак благодарности, заткнул опять за пояс нож и начал:
— Вот слова Тару-Ниома; они запечатлены в сердце Великой Двуутробки; он не переменит из них ничего. Тару-Ниоми напоминает вождю пейягов его обещание; он спрашивает, действительно ли Емавиди-Шэмэ хочет сдержать его.
— Да, я сдержу обещание, данное мною моему брату, предводителю гуакуров; даже сегодня соберется верховный совет, а завтра военные пироги поднимутся по реке; я сам буду предводительствовать ими.
— Что хочет сказать мой брат? — спросил удивленный Диего, — я не понимаю его; не говорит ли он, что лодки поплывут вверх?
— Я действительно сказал это, — отвечал вождь.
— По какой причине мой брат хочет ехать в этом направлении?
— Чтобы помочь, как было условленно между нами, Тару-Ниому победить бледнолицых собак; разве начальник требует от меня исполнения не этого обещания?
— Слушайте слова вождя: Раи окружены моими воинами; бегство невозможно для них; они уже в отчаянии, почти умирают от голода, и пройдет не более трех солнц, когда караван будет в моих руках, пускай Емавиди-Шэмэ вспомнит о своем обещании.
— Ну! — прервал предводитель.
— Другие, более важные враги, — продолжал Диего невозмутимо, — угрожают нам в эту минуту и обращают на себя наше внимание.
— Так, стало быть, правда то, что сегодня же утром говорил мне один из моих разведчиков? — вскричал пейяг с дурно скрытым волнением.
— К несчастью, слишком справедливо, — холодно отвечал Диего, который ничего не знал о новой опасности, на которую намекал вождь, — только для того, чтобы уведомить вас об этом и принять с вами необходимые меры, то есть, — объяснил он, улыбаясь, — условиться с вами о том, что вам будет угодно предпринять против общей безопасности, послал меня Тару-Ниом к моему брату и велел немедленно уведомить себя о ваших намерениях, чтобы поддержать вас.
— Стало быть, белые со всех сторон вторгаются в наши земли?
— Да.
— Разве капитан Иохим Феррейра в самом деле выехал из Вилла-Беллы (Villa-Bella) во главе многочисленной военной экспедиции?
— На этот счет нет никакого сомнения, — отвечал решительно Диего, который только в первый раз услышал об этой экспедиции.
— И Тару-Ниом, — продолжал предводитель, — думает, что я должен препятствовать входу бледнолицых?
— Шесть тысяч воинов присоединятся к пейягам.
— Ведь более всего важно защищать вход в реку.
— Такого же мнения и Тару-Ниом.
— Ерои, мои воины, подкрепленные гуакурами, будут охранять брод Камато (лошади), между тем как военные пироги прервут сношения и будут беспокоить бледнолицых вдоль реки. Не этого ли желал предводитель гуакуров?
— Мой брат отлично угадал его мысль и понял его намерения.
— Сколько Раи выступили из Villa-Bella?
— Тару-Ниома уверяли, что их было по крайней мере две тысячи.
— Ай! Это странно, — вскричал вождь, — мне сказали, что их не более пятисот.
Диего прикусил губы, но, сейчас же оправившись, продолжал:
— Их больше, чем листьев, сорванных бурею; они только разделены на маленькие военные отряды, чтобы обмануть проницательность пейягов.
— Это ужасно! — воскликнул с изумлением начальник.
— Тем более, — прибавил Диего, очень хорошо знавший, какое отвращение питают индейцы к неграм и какой ужас производит один вид их, — за каждым отрядом следует множество Coatas — негров, — которые дали страшную клятву избить всех пейягских воинов и увести жен и дочерей их, которых они хотят сделать невольницами.
— О-о! — сказал вождь с дурно скрытым ужасом, — Coatas не люди, они походят на злого духа. Уведомление моего брата не останется без следствия; сегодня же вечером женщины и дети оставят деревню, чтобы удалиться в льяно Мансо, а воины выступят к броду Камато, сопровождаемые всеми военными пирогами. Нельзя терять ни минуты.
Диего встал.
— Великая Двуутробка хочет уже ехать? — спросил предводитель, тоже поднимаясь.
— Нужно, начальник; Тару-Ниом велел воротиться как можно скорей.
— Ерои! Мой брат поблагодарит великого предводителя гуакуров: его предостережение избавляет нацию пейягов от полнейшего истребления.
Оба вышли. По приказанию Емавиди-Шэмэ невольник привел лошадь Диего; последний вскочил в седло, перекинулся еще несколькими словами с вождем, потом они расстались.
Капитао был весел; до сих пор все удавалось ему сверх его ожиданий: он знал не только намерения врага, но узнал еще, что павлисты, выступившие неожиданно в поход, могли прийти к ним на помощь; он надеялся, что ему удастся уговорить маркиза не продолжать путешествия, которое со дня на день становилось все более невозможным; кроме того, он помешал соединению обеих наций, обстоятельство, которое открывало проход по рекам и доставляло еще возможность спасения для каравана; правда, что надежды на спасение все еще было мало, но тем не менее оно становилось возможным.
Диего выехал из селения шагом, погруженный в приятные размышления и желая только одного: как можно скорее присоединиться к своим товарищам, чтобы уведомить маркиза обо всем, чего он должен был бояться и на что надеяться.
Увидев наконец перед собою пустынную равнину, он пригнулся к шее своего коня, освеженного двухчасовым отдыхом, пришпорил его и понесся с быстротою ветра, направляясь прямо к пригорку, где расположился караван.
При повороте тропинки он нечаянно столкнулся со всадником, который ехал с такою же быстротою, как и он; проезжая мимо, они обменялись взглядом. Диего не мог удержать восклицания удивления и почти боязни. Всадник был Малько Диас, — Диего узнал его!
— Скверно! — проворчал он, погоняя свою лошадь, которая и без того, казалось, летела по неизмеримому пространству.
ГЛАВА IX. Погоня
Непредвиденная встреча с Малько значительно смутила дона Диего, обрадованного счастливым исходом трудного дела, которое он предпринял наудачу.
Пытливый взгляд, устремленный на него проезжающим проводником, крик удивления, вырвавшийся у него против воли, все это заставило Диего сильно задуматься и серьезно беспокоило его.
Глаз ненависти дальновиден; индеец не скрывал от себя, что метис должен был сохранить к нему злобу в своей душе не только за преследование после отъезда из лагеря, но и за то, что он, Диего, занял некоторым образом место Малько около маркиза и мог помочь последнему избежать западни, так ловко расставленной метисом и уже так давно приготовленной.
Только непродолжительность встречи могла уменьшить опасность, потому что благодаря своему наряду, обманувшему самого Емавиди-Шэмэ, его почти невозможно было узнать, если не всмотреться в него пристально.
Диего, однако, пришлось скоро убедиться в том, что Малько хорошо воспользовался встречею.
Хотя по наряду он не узнал Диего, однако отгадал, с кем встретился; мы в двух словах объясним это читателю.
Малько Диас, живя долг в Sertao и занимаясь, по прихоти или по обстоятельствам, различными более или менее честными ремеслами, приносившими ему пользу при пограничной торговле, имел частые и тесные сношения с непокоренными индейцами, с которыми он по многим причинам был принужден обходиться осторожно и вместе с тем приветливо; он знал большую часть знаменитых воинов настолько, что мог узнать каждого по костюму и назвать по имени.
Утром того же дня, в который мы опять встречаем Малько Диаса, приблизительно до восхода солнца, он имел с Тару-Ниомом довольно длинный разговор относительно последних распоряжений, условленных между ними, немедленного исполнения которых требовал метис, когда бразильцы попадут в руки гуакуров.
В продолжение этого разговора Малько настаивал, чтобы вождь сейчас же напал на белых; между тем последний отвечал, что не может начать приступа до прибытия своих союзников пейягов; он не хотел вредить успеху предприятия поспешностью, в которой не было никакой нужды, и боялся окончательно испортить хорошо веденное до сих пор дело; «впрочем, — говорил он, — замедление незначительно и будет продолжаться не более двух часов, потому что я послал к Емавиди-Шэмэ одного из самых верных присоединиться по возможности скоро с гуакурами». В конце разговора предводитель прибавил, что если метис не доволен этим, то волен сам отправиться в селение пейягов и увериться, как воин исполнил возложенное на него поручение.
Малько Диасу только этого-то было нужно; он простился с гуакурским вождем и, сев сейчас же на коня, поехал к селению, устремив глаза на реку, где надеялся каждую минуту увидеть пейягскую флотилию.
Но не было видно пирог; мы уже знаем почему. Только когда он доехал до известного места, ему показалось, что он замечает какую-то массу, которая запуталась в камышах; он заподозрил, что тут что-то неладно.
Малько Диас был любопытен; он любил давать себе отчет и объяснять все, что казалось непонятным с первого взгляда.
Приблизившись к берегу, чтобы рассмотреть подозрительную массу, он скоро распознал в ней труп.
Малько слез с коня, бросил лассо, притянул к себе тело и начал его осматривать. Можно вообразить себе его удивление, когда в этом изуродованном трупе, наполовину съеденном кайманами, он узнал Великую Двуутробку, того самого воина, которого несколько часов тому назад Тару-Ниом отправил к пейягам.
Нельзя было сомневаться в причине смерти индейца: широкая, открытая рана в затылке показывала, что он был убит врасплох.
Метис оставил труп, не занимаясь им долее, вскочил в седло и понесся еще быстрее, потому что мертвый посланный не мог исполнить своего поручения, и нужно было поправить происшедшее замедление.
Но кто же убил Великую Двуутробку? С какою целью это убийство совершено? Вот чего метис не мог себе объяснить и что его чрезвычайно беспокоило.
Между тем он встретился со всадником, скакавшим из селения пейягов, куда он сам ехал и которое находилось от него на расстоянии не более одного лье; и что всего страннее, всадник этот был похож на того самого воина, которого он нашел несколько минут тому назад мертвым и наполовину съеденным кайманами.
Дело запутывалось; метис не знал, что и подумать, он спрашивал себя, — не ошибся ли он, был ли это действительно труп Великой Двуутробки, или не изменили ли ему глаза.
Вдруг светлая мысль мелькнула в голове его. Тут, очевидно, была измена: человек, которого он встретил, был переодет. Все для него теперь стало ясно, как будто он присутствовал при том, что происходило.
Один только человек мог достигнуть такого искусного подражания в наряде и движениях — то был Диего.
Как скоро мысль эта пришла ему в голову, она обратилась в уверенность. Досада овладела им, на губах появилась пена; его посмели одурачить как мальчишку — жажда мести закипела, и он пустился без оглядки, повернув коня, в погоню за своим врагом.
Но между тем размышления Малько, вызвавшие ряд заключений, заняли значительный промежуток времени, пока привели его к открытию неожиданной истины; индеец мог воспользоваться этим, выиграл расстояние и приготовил хитрость, которая помогла бы ему ускользнуть, если, как он предчувствовал, метис преследовал его.
Люди, не знающие благородную и смышленую породу лошадей американской пустыни, едва ли могут составить себе приблизительное понятие о размерах, до которых достигает погоня в степи.
Бывают минуты, когда лошадь, беспрестанно понуждаемая, подчиняясь, так сказать, магнетическому влиянию своего всадника, как будто сливается с ним, понимает его мысли и действительно вступает в борьбу за свой собственный интерес.
Лошадь, прекрасная от бешенства и энергии, с глазами полными огня, с пылающими ноздрями и с пеной на губах, не чувствуя ни узды, ни поводьев, перелетает пространство, перескакивая через рвы, взбираясь на холмы, переплывает через реки, ловко преодолевая все препятствия с быстротою, которая превосходит всякое вероятие; она оживляется во время скачки и доходит постепенно до гордого, но прекрасного бешенства, еще более великолепного тем, что она как будто сознает свою смерть в этом безрассудном состязании; но какое ей до этого дело, если она достигнет цели и если господин ее будет спасен?
Подобную скачку исполняли теперь обе лошади; всадники их, предавшись совершенно неукротимой ненависти, ничего не видели, не думали и предоставили им направляться, куда хотели.
Малько Диас удваивал усилия, чтобы выиграть расстояние, на которое отстал; но напрасно он осматривал пустыню по всем направлениям, ничего не показывалось, он был один, все один, а лошадь его достигла крайнего предела скорости.
Леса следовали за лесами, пригорки за пригорками. Диего все оставался невидимым; он, казалось, был поглощен землею, до того исчезновение его было непонятно.
Метис имел отличную лошадь, но конь Диего не уступал ей ни в чем, и так как ненависть не ослепляла капитана, то, продолжая скакать, он холодно обсуждал шансы, которые ему остались для спасения, и воспользовался всеми.
Наконец, после неутомимой трехчасовой скачки Малько Диас, доехав до вершины возвышенного холма, куда он взобрался галопом, заметил вдали столб пыли, которую, казалось, подхватила буря.
Он догадался, что это был его враг, и снова погнал лошадь, которая и без того до крайности напрягала свои силы.
Лошадь Диего, проскакав уже всю прошлую ночь, устала более, нежели конь метиса, или скакун Малько Диаса был сильнее; как бы то ни было, скоро последний заметил, что догоняет своего неприятеля, и расстояние между ними уменьшалось.
Малько радостно вскрикнул, подобно дикому зверю, схватил свой карабин и приготовился употребить его в дело, когда приблизится на выстрел. Однако скачка продолжалась; вдали, на горизонте, виднелся холм, на вершине которого бразильцы укрепили свой лагерь. Очевидно, часовые белых, находясь на деревьях, должны были различить, хотя еще неясно, развязку этого странного состязания, не понимая его причины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12