«Мосье Роден лепит труп… он никогда не кончит, потому что боится кончить… и ничего не получит, ни единого су».
Огюст рвал эти газеты, а потом и вовсе перестал обращать внимание, но газеты все продолжали появляться под дверью.
Дни напряженной работы текли незаметной чередой. Пьер слушался беспрекословно. Огюст поместил его на пьедестал в фут высотой, хотя знал, что высота пьедестала еще будет меняться. Сначала он решил, что высота пьедестала будет соответствовать высоте фигуры, теперь же, делая наброски памятника, понял бесповоротно, что одна только фигура должна быть десяти футов.
Огюст сделал много набросков и глиняных эскизов. Расходы возросли вдвое, затем втрое. Он прервал работу только затем, чтобы вновь взглянуть на Нику Самофракийскую в Лувре, и был потрясен устремленным вперед телом, силой и энергичностью движения. Он смотрел на скалы, на деревья, и Бальзак представлялся ему гигантским дубом на холме, вознесшимся над всем окружающим, только дуб этот слегка отклонился назад, словно отвергая свое господство. «Бальзак» рос. Стал высоким, с мощной грудью и тяжелыми чертами лица, буйной шевелюрой и глубоко сидящими глазами. Живот по-прежнему толст, ноги короткие и коренастые, но это больше не беспокоило Огюста: массивная голова Бальзака заключала огромную внутреннюю силу и ум.
Приближалось открытие Салона. Сторонники Родена начали проявлять такое же нетерпение, как и члены Общества.
– Почему он тянет? – спрашивали они.
Но Роден отмалчивался. Никто не знал, в какой стадии работа над памятником, – к себе он никого не пускал.
И вот за несколько недель до открытия Салона 1898 года Огюст попросил Камиллу посмотреть на результат его трудов. Ее поразили силы и строгость замысла, простота и законченность линий; несмотря на то, что фигура была обнаженной, в ней не было элемента чувственности, свойственной всем его скульптурам. А голова была просто великолепна.
Она спросила:
– Ты оденешь его?
– Да, – коротко ответил он. Выражение ее лица сказало ему обо всем. – Спасибо. – Больше он ни о чем не спрашивал.
И прежде чем Камилла успела рассердиться, попросил ее прийти через неделю посмотреть на одетого «Бальзака». Камилла удивилась, что он назначил точную дату.
Через неделю «Бальзак» действительно был одет. Брюки и жилет ей понравились, но чего-то не хватало. «Бальзак» словно утратил силу и внушительность.
– Очень достоверно, – неуверенно сказала Камилла.
– Скажи мне правду. – Ему не нравилось ее смущение.
– Ты не обидишься, Огюст?
– Возможно. Но мне будет еще больнее, если все окажется неудачей.
– Этого не случится. Мне нравится моделировка…
– Нравится? – Он прервал ее на полуслове. – Не нужно извинений. Ни к чему. Все дело в одежде, в ней он выглядит так, словно объелся.
– Но он ведь был гурманом?
– По свидетельству некоторых, даже обжорой! Но Бальзак был жаден не только к еде, он так же жадно изучал и окружающую его жизнь, и ничто не было помехой его вдохновению.
– А что с доминиканской рясой? Ты же говорил, что хочешь воспользоваться ею?
– Да, но… – Он колебался.
– Она не ляжет поверх жилета?
– Да.
– А почему бы тогда не убрать жилет? Он удивленно посмотрел на нее.
– Неужели ты думаешь, что Бальзак носил жилет, когда работал в доминиканской рясе или когда бегал от кредиторов? – спросила она.
Огюст хотел было возразить, но не мог удержаться от смеха – Камилла права.
– Труднее всего бывает найти простейшее решение, – признался он.
На следующее утро Огюст попросил Камиллу облачить Пьера в доминиканскую рясу поверх брюк и рубашки, а жилет не надевать.
– В одежде ты разбираешься лучше меня. Ты ведь женщина.
И пока она пригоняла на Пьере ниспадающую мягкими складками доминиканскую рясу, которая закрывала его от шеи до пят, Огюст разрушал статую, решив лепить ее без жилета. Камилла запротестовала– ведь он проделал такую огромную работу, а теперь ее уничтожает, – но Огюст ответил:
– Моя работа-это айсберг: семь восьмых того, что я делаю, скрыто от глаз.
Пьер, закутанный в роскошную доминиканскую рясу, в которой ему было так тепло, стоял выпрямившись, преисполненный чувства собственного достоинства. Огюст сказал:
– Я доволен. Ряса создает впечатление целостности.
– Мне и самой нравится ряса, жаль только, что она скрывает тело, – сказала Камилла.
– И по-новому раскроет его облик! – воскликнул Огюст. – Кто бы мог подумать, что она сделает фигуру устремленной ввысь!
7
Завершение работы над «Бальзаком» было для Огюста наслаждением. Бесформенная масса под его ловкими и уверенными руками оживала, появлялись ноги, бедра, торс завершался большой головой с пышной шевелюрой. Голова вобрала в себя все мастерство скульптора. Величием и горделивостью она напоминала львиную. Руки Огюста легко и проворно лепили статую и легкими движениями искусно ткали рясу, пока она не составила с фигурой единого целого. Это «одевание» фигуры доставляло ему почти чувственное удовольствие. Смена движений, смена ритмов. Каждая складка – новый каскад движений и достижение новой высоты. Ни малейшая деталь не ускользала от его проворных рук. Он вдохнул в «Бальзака» жизнь. Тело, которое многие подвергали осмеянию, сейчас, облаченное в рясу, производило величественное впечатление.
Настали последние дни работы над руками Бальзака. В них должны были выразиться вся жизненная сила, все мужество и трудолюбие писателя. День проходил за днем; Огюст вылепил сотни рук, пока наконец нашел решение. Чтобы достичь предельной выразительности, он сложил руки Бальзака на животе: Бальзак придерживал рясу. «Это сильные руки, – с гордостью думал Огюст, – сам Бальзак с его уважением к силе оценил бы их по достоинству». Огюст потратил на них больше времени, чем на все остальные детали.
Он сделал окончательную фигуру размером в два человеческих роста. Поместил «Бальзака» на пьедестал высотой в пять футов и отлил его в белом как снег гипсе. Теперь Огюст был готов показать свою работу.
Он позвал Камиллу, Бурделя и Дюбуа – Майоль больше не работал у него в мастерской – и ждал их суда. Они остановились как вкопанные. Сама по себе огромная статуя в десять футов высотой на пятифутовом пьедестале потрясала мощью, не говоря уже о том драматическом эффекте, который производили одеяние и гордо поднятая голова. И хотя фигура была очень тяжелой, белый гипс создавал впечатление необычайной легкости.
Огюст спросил:
– Какие недостатки? Прошу вас, ваше мнение. Камилла прошептала:
– Это великолепно. – На глазах у нее были слезы радости. Наконец-то после стольких лет он отыскал решение.
Дюбуа был рад, что работа наконец завершена. Теперь мэтр сможет вернуться к выгодным заказам и позволит ему больше уделять внимания своим вещам. «Это выдающееся произведение», – думал Дюбуа, но, вспомнив, что ведь и он мог получить этот заказ, в нерешительности хранил молчание.
– Ну а вы, Дюбуа, ничего не скажете? – спросил Огюст.
– Общество как будто требовало пьедестал высотой в десять футов? – проговорил Дюбуа.
– Это была ошибка. А что вы скажете о самой статуе?
– В ней невероятная сила, – ответил Дюбуа. – Но ее могут не понять.
Бурдель молчал. Бурдель смотрел не на голову, как все остальные, он уставился на руки – плод долгой, напряженной работы.
Огюст, заволновавшись, спросил:
– Вам они не нравятся?
Бурдель был его лучшим учеником и сам уже выдающимся скульптором.
– Нет, они мне нравятся, – сказал Бурдель, – но…
– Я допустил ошибку? – допытывался Огюст. Он знал, что Бурдель будет с ним честен.
– Нет, нет, – сказал Бурдель, в то время как мэтр взял резец. – Голова приковывает внимание, ряса создает свою особую гармонию, руки прекрасны, полны сил, но…
– Они слишком сильны, – сказал Огюст. Бурдель задумался, потом медленно кивнул.
– Пожалуй.
Огюст обошел вокруг статую и снова внимательно посмотрел на нее анфас и в профиль. «Бурдель прав, – печально подумал он, – руки доминируют надо всей фигурой, и тут может быть только один выход». Он резким ударом отсек обе кисти.
Камилла содрогнулась – в мгновение погублены недели напряженного труда. Дюбуа это тоже ошеломило. Кисти были сделаны мастерски.
Огюст спросил Бурделя:
– Теперь фигура закончена, мосье?
– Закончена, – ответил Бурдель.
– Хорошо, – сказал Огюст. – Будем готовить ее к Салону «Бальзак» был выставлен в Салоне Национального общества изящных искусств.
. Как я обещал.
Глава XL
1
Бальзаковский салон сделался самым модным зрелищем. Казалось, все в Париже стали знатоками искусства, и борьба за билеты на открытие выставки приобрела чудовищные размеры. В Салоне были выставлены и другие волнующие публику произведения – Бенара, Каррьера и Шаванна, вместе с Огюстом они были организаторами Салона. За несколько минут до открытия выставки 26 апреля 1898 года несколько тысяч зрителей – многие без приглашений – заполнили павильон на Марсовом поле и тесным кольцом окружили «Бальзака», «Поцелуй» и самого Родена.
Огюст стоял молча, неподвижно, как скала, с холодным и бесстрастным видом, между двух своих работ. И хотя сердце его целиком принадлежало «Бальзаку» и все внутри кипело, он, казалось, был одинаково равнодушен к обоим произведениям. Глядя на них, он думал: «Поцелуй» – привлекательная и эффектная салонная скульптура, но «Бальзак» – вершина его творчества.
Ожидая столкновения, толпа сомкнулась вокруг Родена и других художников. Каррьер стал рядом с другом, чтобы оказать ему поддержку.
Огюст видел в толпе Дега, Моне, Хэнли и многих других, но в такой давке не мог двинуться с места. Толпа, напирающая на него, духота, жадное любопытство зрителей так раздражали, что он застонал, словно от боли. Все смотрели не на скульптуры, а на него самого, словно на какое-то чудище.
Затем взоры публики устремились на Пизне, Шоле и Золя, которые разглядывали «Бальзака».
Золя отрывисто сказал:
– Шоле, помните, восемь лет назад, выступая в защиту памятника Бальзаку, я сказал, что готов отдать за него тысячу франков. Вот они. – Золя протянул Шоле деньги.
Шоле заметил:
– Я больше не занимаю официального поста, Эмиль, я…
– Примите их неофициально. Я уверен, вы сумеете передать их по назначению.
Шоле растерялся. Он представлял себе «Бальзака» совсем другим. «Бальзак» Родена был подобен столбу из белого гипса, ему больше нравился «Поцелуй», в нем столько лиризма и жизненности. И притом Золя сейчас самому приходилось туго из-за участия в деле Дрейфуса Дрейфус, Альфред (1859–1935)-французский офицер еврейского происхождения, привлеченный к суду по ложному обвинению в шпионаже и приговоренный в 1894 году к пожизненной каторге. «Дело Дрейфуса», инсценированное реакционными военными кругами, всколыхнуло общественное мнение Франции, расколовшейся на два лагеря – противников Дрейфуса и его сторонников. Последние развернули широкую кампанию за пересмотр «дела Дрейфуса» (1897–1899). В конце концов под давлением прогрессивных общественных кругов (в числе сторонников Дрейфуса были Э. Золя, А. Франс и другие) Дрейфус был помилован в 1899 году, а затем полностью реабилитирован в 1906 году.
. Но Шоле так яростно защищал Родена, отступать теперь значило бы признать свое поражение.
– Отвратительно! – вдруг заявил Пизне.
– Я не берусь критиковать ваши литературные произведения, – заметил Огюст.
Пизне возопил:
– Мои произведения хотя бы закончены!
– «Бальзак» – великое произведение, присмотритесь к нему повнимательнее, Пизне, – сказал Каррьер.
– Помолчите, Каррьер, вас не спрашивают, – огрызнулся Пизне.
– Меня тоже никто не спрашивает, – вмешался Золя. – Но Каррьер прав, Пизне, вы должны приглядеться к статуе.
– Рассматривать эту снежную бабу? Этого гипсового тюленя? Эту бесформенную груду? – с презрением говорил Пизне. – Мы не заказывали его в гипсе, белым, и не просили облачать в мешок. И к тому же устанавливать его на низкий пьедестал.
Огюст сказал:
– В гипсе он потому, что вы не дали денег на отливку в бронзе.
– Слава богу! – вскричал Пизне. – Иначе выбросили бы деньги на ветер!
– Вы не имеете права говорить за всех членов Общества, – заметил Шоле.
– Я говорю от лица большинства, – сказал Пизне.
– Это мы еще посмотрим, – ответил Шоле.
– Вот именно, посмотрим, – насмешливо передразнил Пизне. – Если раньше кое у кого еще были сомнения, то теперь, увидев эту снежную бабу, они перестанут сомневаться. – Заметив, что толпа его внимательно слушает, Пизне разошелся вовсю: – Да разве это скульптура? Чудовище! Если смотреть спереди – снежная баба, сбоку – тюлень, а сзади вообще невесть что. А эти толстые губы, жирные щеки, копна волос, да и вся голова в целом, – грубое искажение облика великого писателя! У него даже рук нет! Как же он писал свои книги? Видимо, пальцами ног, единственной частью тела, которую нам дозволено видеть?
– Я не хотел, чтобы Бальзак выглядел как герой-любовник или опереточный тенор, – ответил Огюст. – Я хотел изобразить человека глубокой мысли, исследователя жизни. Эти слова не совсем точно выражают замысел скульптора. Сам Роден говорил: «Никто не хотел понять моего желания – уподобить эту статую колоссу Мемнона».
Однако последняя издевка Пизне вызвала смех зрителей, и ободренный Пизне снова бросился в атаку, пропустив мимо ушей замечание Огюста.
– Я не вижу в этой фигуре ничего человеческого. Встреть я такого человека на улице, я бы в ужасе бежал от него прочь. Не удивительно, что он вызывает отвращение. Это оскорбление человеческого достоинства. Фигура сделана ремесленником, который презирает все человечество. – В толпе зрителей раздались свист и шиканье, и Пизне, близкий к истерике, объявил: – Когда газеты перестанут об этом писать, о памятнике никто и не вспомнит. На «Поцелуй» хотя бы смотреть приятно, но произведением искусства тоже не назовешь. – И Пизне с самодовольной улыбкой гордо пошел прочь; кучка сторонников последовала за ним.
Шоле хотел утешить Огюста, но это только усугубило мрачное настроение скульптора. Золя сказал, что у Огюста найдется много сторонников, и Каррьер поддержал его, но в следующее мгновение они уже обсуждали дело Альфреда Дрейфуса.
Огюст прервал их:
– Все только и говорят о Дрейфусе. Разве это такой уж важный вопрос?
Золя помрачнел, но спокойно ответил:
– Говорят также и об Огюсте Родене и его «Бальзаке».
– Лучше бы этого не делали, – сказал Огюст.
– Я, пожалуй, тоже, предпочел бы не ввязываться в дело Альфреда Дрейфуса, – сказал Золя; теперь он выглядел усталым и постаревшим. – Но вот ввязался.
– Это разные вещи, – запальчиво сказал Огюст. – Дрейфуса сочли виновным, а я… я не сделал ничего предосудительного.
– Дрейфус тоже невиновен, – сказал Золя, – каково бы ни было решение суда. Роден, вы подписали петицию в защиту Дрейфуса, которую мы распространяем?
Но прежде чем Огюст успел ответить, все при виде приближающегося Дега отошли прочь, явно предпочитая не встречаться с ним. Господи, подумал Огюст, ни к чему ему это дело Дрейфуса, хватит с него хлопот с «Бальзаком», но он все-таки успел ухватить за локоть Каррьера.
– Не уходи, Эжен. Прошу тебя, – попросил Огюст.
Каррьер сказал:
– Я бы с удовольствием остался, но Дега считает каждого, кто за Дрейфуса, предателем. Из-за этого он больше не разговаривает с Моне, он всегда недолюбливал и Золя, да и меня. Ты ведь знаешь, он терпеть не может мои картины.
– И мои скульптуры тоже.
– Он уважает твое трудолюбие.
– По правде говоря, Золя тоже интересует только это. «Бальзак» как произведение искусства ему безразличен. Просто для него это еще одно «дело», за которое следует бороться. Такое же, как дело Дрейфуса.
– Ты считаешь, что именно поэтому он и ввязался в столь печальную историю?
– Конечно, – уверенно сказал Огюст.
– Несмотря на то, что Золя за его памфлет «Я обвиняю», возможно и справедливый, обвинили в клевете и приговорили к тюремному заключению на год, оштрафовав на три тысячи франков? И хотя сейчас он вышел из тюрьмы – подал апелляцию, но, по всей вероятности, дело не выйдет, если учесть положение в стране. Даже приход сюда для него опасен. – И, заметив удивленное лицо Огюста, Каррьер воскликнул: – Ты разве не знаешь?
– Я знаю, что его признали виновным и он подал апелляцию. Но я был так занят своей работой, что совершенно не в курсе событий.
– Дело гораздо серьезнее, Огюст. Золя не раз грозили убить за то, что он поставил под сомнение виновность Дрейфуса. Говорили, что тем самым он ставит под сомнение патриотизм армии и правящей верхушки. Если бы Золя не признали виновным, я уверен, какой-нибудь оголтелый лжепатриот убил бы его. А теперь считают, что он потерпел поражение.
Но массовая истерия продолжается, и любая искра может вызвать пожар. Люди склонны подсмеиваться над Золя, над его излишним самомнением, но нельзя отрицать, что он человек большого мужества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Огюст рвал эти газеты, а потом и вовсе перестал обращать внимание, но газеты все продолжали появляться под дверью.
Дни напряженной работы текли незаметной чередой. Пьер слушался беспрекословно. Огюст поместил его на пьедестал в фут высотой, хотя знал, что высота пьедестала еще будет меняться. Сначала он решил, что высота пьедестала будет соответствовать высоте фигуры, теперь же, делая наброски памятника, понял бесповоротно, что одна только фигура должна быть десяти футов.
Огюст сделал много набросков и глиняных эскизов. Расходы возросли вдвое, затем втрое. Он прервал работу только затем, чтобы вновь взглянуть на Нику Самофракийскую в Лувре, и был потрясен устремленным вперед телом, силой и энергичностью движения. Он смотрел на скалы, на деревья, и Бальзак представлялся ему гигантским дубом на холме, вознесшимся над всем окружающим, только дуб этот слегка отклонился назад, словно отвергая свое господство. «Бальзак» рос. Стал высоким, с мощной грудью и тяжелыми чертами лица, буйной шевелюрой и глубоко сидящими глазами. Живот по-прежнему толст, ноги короткие и коренастые, но это больше не беспокоило Огюста: массивная голова Бальзака заключала огромную внутреннюю силу и ум.
Приближалось открытие Салона. Сторонники Родена начали проявлять такое же нетерпение, как и члены Общества.
– Почему он тянет? – спрашивали они.
Но Роден отмалчивался. Никто не знал, в какой стадии работа над памятником, – к себе он никого не пускал.
И вот за несколько недель до открытия Салона 1898 года Огюст попросил Камиллу посмотреть на результат его трудов. Ее поразили силы и строгость замысла, простота и законченность линий; несмотря на то, что фигура была обнаженной, в ней не было элемента чувственности, свойственной всем его скульптурам. А голова была просто великолепна.
Она спросила:
– Ты оденешь его?
– Да, – коротко ответил он. Выражение ее лица сказало ему обо всем. – Спасибо. – Больше он ни о чем не спрашивал.
И прежде чем Камилла успела рассердиться, попросил ее прийти через неделю посмотреть на одетого «Бальзака». Камилла удивилась, что он назначил точную дату.
Через неделю «Бальзак» действительно был одет. Брюки и жилет ей понравились, но чего-то не хватало. «Бальзак» словно утратил силу и внушительность.
– Очень достоверно, – неуверенно сказала Камилла.
– Скажи мне правду. – Ему не нравилось ее смущение.
– Ты не обидишься, Огюст?
– Возможно. Но мне будет еще больнее, если все окажется неудачей.
– Этого не случится. Мне нравится моделировка…
– Нравится? – Он прервал ее на полуслове. – Не нужно извинений. Ни к чему. Все дело в одежде, в ней он выглядит так, словно объелся.
– Но он ведь был гурманом?
– По свидетельству некоторых, даже обжорой! Но Бальзак был жаден не только к еде, он так же жадно изучал и окружающую его жизнь, и ничто не было помехой его вдохновению.
– А что с доминиканской рясой? Ты же говорил, что хочешь воспользоваться ею?
– Да, но… – Он колебался.
– Она не ляжет поверх жилета?
– Да.
– А почему бы тогда не убрать жилет? Он удивленно посмотрел на нее.
– Неужели ты думаешь, что Бальзак носил жилет, когда работал в доминиканской рясе или когда бегал от кредиторов? – спросила она.
Огюст хотел было возразить, но не мог удержаться от смеха – Камилла права.
– Труднее всего бывает найти простейшее решение, – признался он.
На следующее утро Огюст попросил Камиллу облачить Пьера в доминиканскую рясу поверх брюк и рубашки, а жилет не надевать.
– В одежде ты разбираешься лучше меня. Ты ведь женщина.
И пока она пригоняла на Пьере ниспадающую мягкими складками доминиканскую рясу, которая закрывала его от шеи до пят, Огюст разрушал статую, решив лепить ее без жилета. Камилла запротестовала– ведь он проделал такую огромную работу, а теперь ее уничтожает, – но Огюст ответил:
– Моя работа-это айсберг: семь восьмых того, что я делаю, скрыто от глаз.
Пьер, закутанный в роскошную доминиканскую рясу, в которой ему было так тепло, стоял выпрямившись, преисполненный чувства собственного достоинства. Огюст сказал:
– Я доволен. Ряса создает впечатление целостности.
– Мне и самой нравится ряса, жаль только, что она скрывает тело, – сказала Камилла.
– И по-новому раскроет его облик! – воскликнул Огюст. – Кто бы мог подумать, что она сделает фигуру устремленной ввысь!
7
Завершение работы над «Бальзаком» было для Огюста наслаждением. Бесформенная масса под его ловкими и уверенными руками оживала, появлялись ноги, бедра, торс завершался большой головой с пышной шевелюрой. Голова вобрала в себя все мастерство скульптора. Величием и горделивостью она напоминала львиную. Руки Огюста легко и проворно лепили статую и легкими движениями искусно ткали рясу, пока она не составила с фигурой единого целого. Это «одевание» фигуры доставляло ему почти чувственное удовольствие. Смена движений, смена ритмов. Каждая складка – новый каскад движений и достижение новой высоты. Ни малейшая деталь не ускользала от его проворных рук. Он вдохнул в «Бальзака» жизнь. Тело, которое многие подвергали осмеянию, сейчас, облаченное в рясу, производило величественное впечатление.
Настали последние дни работы над руками Бальзака. В них должны были выразиться вся жизненная сила, все мужество и трудолюбие писателя. День проходил за днем; Огюст вылепил сотни рук, пока наконец нашел решение. Чтобы достичь предельной выразительности, он сложил руки Бальзака на животе: Бальзак придерживал рясу. «Это сильные руки, – с гордостью думал Огюст, – сам Бальзак с его уважением к силе оценил бы их по достоинству». Огюст потратил на них больше времени, чем на все остальные детали.
Он сделал окончательную фигуру размером в два человеческих роста. Поместил «Бальзака» на пьедестал высотой в пять футов и отлил его в белом как снег гипсе. Теперь Огюст был готов показать свою работу.
Он позвал Камиллу, Бурделя и Дюбуа – Майоль больше не работал у него в мастерской – и ждал их суда. Они остановились как вкопанные. Сама по себе огромная статуя в десять футов высотой на пятифутовом пьедестале потрясала мощью, не говоря уже о том драматическом эффекте, который производили одеяние и гордо поднятая голова. И хотя фигура была очень тяжелой, белый гипс создавал впечатление необычайной легкости.
Огюст спросил:
– Какие недостатки? Прошу вас, ваше мнение. Камилла прошептала:
– Это великолепно. – На глазах у нее были слезы радости. Наконец-то после стольких лет он отыскал решение.
Дюбуа был рад, что работа наконец завершена. Теперь мэтр сможет вернуться к выгодным заказам и позволит ему больше уделять внимания своим вещам. «Это выдающееся произведение», – думал Дюбуа, но, вспомнив, что ведь и он мог получить этот заказ, в нерешительности хранил молчание.
– Ну а вы, Дюбуа, ничего не скажете? – спросил Огюст.
– Общество как будто требовало пьедестал высотой в десять футов? – проговорил Дюбуа.
– Это была ошибка. А что вы скажете о самой статуе?
– В ней невероятная сила, – ответил Дюбуа. – Но ее могут не понять.
Бурдель молчал. Бурдель смотрел не на голову, как все остальные, он уставился на руки – плод долгой, напряженной работы.
Огюст, заволновавшись, спросил:
– Вам они не нравятся?
Бурдель был его лучшим учеником и сам уже выдающимся скульптором.
– Нет, они мне нравятся, – сказал Бурдель, – но…
– Я допустил ошибку? – допытывался Огюст. Он знал, что Бурдель будет с ним честен.
– Нет, нет, – сказал Бурдель, в то время как мэтр взял резец. – Голова приковывает внимание, ряса создает свою особую гармонию, руки прекрасны, полны сил, но…
– Они слишком сильны, – сказал Огюст. Бурдель задумался, потом медленно кивнул.
– Пожалуй.
Огюст обошел вокруг статую и снова внимательно посмотрел на нее анфас и в профиль. «Бурдель прав, – печально подумал он, – руки доминируют надо всей фигурой, и тут может быть только один выход». Он резким ударом отсек обе кисти.
Камилла содрогнулась – в мгновение погублены недели напряженного труда. Дюбуа это тоже ошеломило. Кисти были сделаны мастерски.
Огюст спросил Бурделя:
– Теперь фигура закончена, мосье?
– Закончена, – ответил Бурдель.
– Хорошо, – сказал Огюст. – Будем готовить ее к Салону «Бальзак» был выставлен в Салоне Национального общества изящных искусств.
. Как я обещал.
Глава XL
1
Бальзаковский салон сделался самым модным зрелищем. Казалось, все в Париже стали знатоками искусства, и борьба за билеты на открытие выставки приобрела чудовищные размеры. В Салоне были выставлены и другие волнующие публику произведения – Бенара, Каррьера и Шаванна, вместе с Огюстом они были организаторами Салона. За несколько минут до открытия выставки 26 апреля 1898 года несколько тысяч зрителей – многие без приглашений – заполнили павильон на Марсовом поле и тесным кольцом окружили «Бальзака», «Поцелуй» и самого Родена.
Огюст стоял молча, неподвижно, как скала, с холодным и бесстрастным видом, между двух своих работ. И хотя сердце его целиком принадлежало «Бальзаку» и все внутри кипело, он, казалось, был одинаково равнодушен к обоим произведениям. Глядя на них, он думал: «Поцелуй» – привлекательная и эффектная салонная скульптура, но «Бальзак» – вершина его творчества.
Ожидая столкновения, толпа сомкнулась вокруг Родена и других художников. Каррьер стал рядом с другом, чтобы оказать ему поддержку.
Огюст видел в толпе Дега, Моне, Хэнли и многих других, но в такой давке не мог двинуться с места. Толпа, напирающая на него, духота, жадное любопытство зрителей так раздражали, что он застонал, словно от боли. Все смотрели не на скульптуры, а на него самого, словно на какое-то чудище.
Затем взоры публики устремились на Пизне, Шоле и Золя, которые разглядывали «Бальзака».
Золя отрывисто сказал:
– Шоле, помните, восемь лет назад, выступая в защиту памятника Бальзаку, я сказал, что готов отдать за него тысячу франков. Вот они. – Золя протянул Шоле деньги.
Шоле заметил:
– Я больше не занимаю официального поста, Эмиль, я…
– Примите их неофициально. Я уверен, вы сумеете передать их по назначению.
Шоле растерялся. Он представлял себе «Бальзака» совсем другим. «Бальзак» Родена был подобен столбу из белого гипса, ему больше нравился «Поцелуй», в нем столько лиризма и жизненности. И притом Золя сейчас самому приходилось туго из-за участия в деле Дрейфуса Дрейфус, Альфред (1859–1935)-французский офицер еврейского происхождения, привлеченный к суду по ложному обвинению в шпионаже и приговоренный в 1894 году к пожизненной каторге. «Дело Дрейфуса», инсценированное реакционными военными кругами, всколыхнуло общественное мнение Франции, расколовшейся на два лагеря – противников Дрейфуса и его сторонников. Последние развернули широкую кампанию за пересмотр «дела Дрейфуса» (1897–1899). В конце концов под давлением прогрессивных общественных кругов (в числе сторонников Дрейфуса были Э. Золя, А. Франс и другие) Дрейфус был помилован в 1899 году, а затем полностью реабилитирован в 1906 году.
. Но Шоле так яростно защищал Родена, отступать теперь значило бы признать свое поражение.
– Отвратительно! – вдруг заявил Пизне.
– Я не берусь критиковать ваши литературные произведения, – заметил Огюст.
Пизне возопил:
– Мои произведения хотя бы закончены!
– «Бальзак» – великое произведение, присмотритесь к нему повнимательнее, Пизне, – сказал Каррьер.
– Помолчите, Каррьер, вас не спрашивают, – огрызнулся Пизне.
– Меня тоже никто не спрашивает, – вмешался Золя. – Но Каррьер прав, Пизне, вы должны приглядеться к статуе.
– Рассматривать эту снежную бабу? Этого гипсового тюленя? Эту бесформенную груду? – с презрением говорил Пизне. – Мы не заказывали его в гипсе, белым, и не просили облачать в мешок. И к тому же устанавливать его на низкий пьедестал.
Огюст сказал:
– В гипсе он потому, что вы не дали денег на отливку в бронзе.
– Слава богу! – вскричал Пизне. – Иначе выбросили бы деньги на ветер!
– Вы не имеете права говорить за всех членов Общества, – заметил Шоле.
– Я говорю от лица большинства, – сказал Пизне.
– Это мы еще посмотрим, – ответил Шоле.
– Вот именно, посмотрим, – насмешливо передразнил Пизне. – Если раньше кое у кого еще были сомнения, то теперь, увидев эту снежную бабу, они перестанут сомневаться. – Заметив, что толпа его внимательно слушает, Пизне разошелся вовсю: – Да разве это скульптура? Чудовище! Если смотреть спереди – снежная баба, сбоку – тюлень, а сзади вообще невесть что. А эти толстые губы, жирные щеки, копна волос, да и вся голова в целом, – грубое искажение облика великого писателя! У него даже рук нет! Как же он писал свои книги? Видимо, пальцами ног, единственной частью тела, которую нам дозволено видеть?
– Я не хотел, чтобы Бальзак выглядел как герой-любовник или опереточный тенор, – ответил Огюст. – Я хотел изобразить человека глубокой мысли, исследователя жизни. Эти слова не совсем точно выражают замысел скульптора. Сам Роден говорил: «Никто не хотел понять моего желания – уподобить эту статую колоссу Мемнона».
Однако последняя издевка Пизне вызвала смех зрителей, и ободренный Пизне снова бросился в атаку, пропустив мимо ушей замечание Огюста.
– Я не вижу в этой фигуре ничего человеческого. Встреть я такого человека на улице, я бы в ужасе бежал от него прочь. Не удивительно, что он вызывает отвращение. Это оскорбление человеческого достоинства. Фигура сделана ремесленником, который презирает все человечество. – В толпе зрителей раздались свист и шиканье, и Пизне, близкий к истерике, объявил: – Когда газеты перестанут об этом писать, о памятнике никто и не вспомнит. На «Поцелуй» хотя бы смотреть приятно, но произведением искусства тоже не назовешь. – И Пизне с самодовольной улыбкой гордо пошел прочь; кучка сторонников последовала за ним.
Шоле хотел утешить Огюста, но это только усугубило мрачное настроение скульптора. Золя сказал, что у Огюста найдется много сторонников, и Каррьер поддержал его, но в следующее мгновение они уже обсуждали дело Альфреда Дрейфуса.
Огюст прервал их:
– Все только и говорят о Дрейфусе. Разве это такой уж важный вопрос?
Золя помрачнел, но спокойно ответил:
– Говорят также и об Огюсте Родене и его «Бальзаке».
– Лучше бы этого не делали, – сказал Огюст.
– Я, пожалуй, тоже, предпочел бы не ввязываться в дело Альфреда Дрейфуса, – сказал Золя; теперь он выглядел усталым и постаревшим. – Но вот ввязался.
– Это разные вещи, – запальчиво сказал Огюст. – Дрейфуса сочли виновным, а я… я не сделал ничего предосудительного.
– Дрейфус тоже невиновен, – сказал Золя, – каково бы ни было решение суда. Роден, вы подписали петицию в защиту Дрейфуса, которую мы распространяем?
Но прежде чем Огюст успел ответить, все при виде приближающегося Дега отошли прочь, явно предпочитая не встречаться с ним. Господи, подумал Огюст, ни к чему ему это дело Дрейфуса, хватит с него хлопот с «Бальзаком», но он все-таки успел ухватить за локоть Каррьера.
– Не уходи, Эжен. Прошу тебя, – попросил Огюст.
Каррьер сказал:
– Я бы с удовольствием остался, но Дега считает каждого, кто за Дрейфуса, предателем. Из-за этого он больше не разговаривает с Моне, он всегда недолюбливал и Золя, да и меня. Ты ведь знаешь, он терпеть не может мои картины.
– И мои скульптуры тоже.
– Он уважает твое трудолюбие.
– По правде говоря, Золя тоже интересует только это. «Бальзак» как произведение искусства ему безразличен. Просто для него это еще одно «дело», за которое следует бороться. Такое же, как дело Дрейфуса.
– Ты считаешь, что именно поэтому он и ввязался в столь печальную историю?
– Конечно, – уверенно сказал Огюст.
– Несмотря на то, что Золя за его памфлет «Я обвиняю», возможно и справедливый, обвинили в клевете и приговорили к тюремному заключению на год, оштрафовав на три тысячи франков? И хотя сейчас он вышел из тюрьмы – подал апелляцию, но, по всей вероятности, дело не выйдет, если учесть положение в стране. Даже приход сюда для него опасен. – И, заметив удивленное лицо Огюста, Каррьер воскликнул: – Ты разве не знаешь?
– Я знаю, что его признали виновным и он подал апелляцию. Но я был так занят своей работой, что совершенно не в курсе событий.
– Дело гораздо серьезнее, Огюст. Золя не раз грозили убить за то, что он поставил под сомнение виновность Дрейфуса. Говорили, что тем самым он ставит под сомнение патриотизм армии и правящей верхушки. Если бы Золя не признали виновным, я уверен, какой-нибудь оголтелый лжепатриот убил бы его. А теперь считают, что он потерпел поражение.
Но массовая истерия продолжается, и любая искра может вызвать пожар. Люди склонны подсмеиваться над Золя, над его излишним самомнением, но нельзя отрицать, что он человек большого мужества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72