– спросил ординарец.
– Вы видели? Слышали?
Скобелев написал на записке Зотова: «Получена в полном отступлении» – и передал записку обратно ординарцу.
– Поедем, Порфирий Афиногенович, – сказал Скобелев, обращаясь к Порфирию. – О сыне не думай. Самая у него честная могила… Солдатская, бескрестная, безымянная…
Порфирий хотел ответить, хотел сказать что-то, но в этот миг кто-то тяжёлой, крепкой палкой ударил его по груди. Как будто Скобелев перевернулся вместе с лошадью, и странно послышался сквозь шум и гул, вдруг ставший в ушах, его спокойный голос:
– Что? Ранен? Ну, поздравляю! Ничего… Ничего… Да снимите полковника с лошади. Помогите ему!
Казаки подхватили Порфирия и понесли вниз с холма.
Скобелев отходил на первый гребень. Яростно гремели пушки, батарея, отстреливаясь, повзводно отходила с позиции. Между Скобелевым и турками были только одни казаки.
XXVIII
Стояла осень. В Петербурге погода была изменчива. То по бледно-голубому небу неслись белые, как прозрачная кисея, облака, гонимые резким западным ветром, Нева вздувалась, горбами стояли разводные плашкоутные мосты, и звеня неслись на низ запряжённые тремя лошадьми конные кареты, в садах качались тонкие и стройные рябины, в золотом листу обнажались берёзы, и лиственницы у Исаакиевского собора стояли безобразно голые. То вдруг станет тепло и тихо, седой туман накроет город, и не видно другого берега Невы, и сама река клубится седыми дымами. А потом пойдёт мелкий-мелкий, насквозь пронизывающий, настоящий петербургский дождь, в домах станет так темно, что с утра приходится зажигать свечи и керосиновые лампы. Печаль нависнет над городом.
В эти печальные осенние дни гвардия уходила на войну.
Вера видела, как в колонне по отделениям, в мундирах и по-походному – в фуражках, с тяжёлыми ранцами за плечами, туго подобрав винтовки, бесконечною лентою шли по городу семёновцы. Их оркестр гремел на деревянном Литовском мосту у Николаевского вокзала, а хвост колонны, где белели полотняные верхи лазаретных линеек, только выходил с Владимирского проспекта. Движение было остановлено. Толпы народа провожали полк.
– На войну идут, родимые!.. Вернутся ли…
Ушёл с Преображенским полком гигант красавец князь Оболенский, увёл с Выборгской стороны Московский полк статный Гриппенберг, с Васильевского острова ушли финляндцы с лихим молодцом Лавровым.
– Умирать пошли!.. Своих выручать!
– Слыхать… турки несосветимую силу собрали. Англичанка им всё, всё доставляет!..
Провожали без энтузиазма первых дней войны. Что-то нехорошее, тяжёлое, недоверчивое носилось в воздухе. Уходили после молебнов, с иконами, шли бодрым шагом, смело, под звуки маршей, под барабанный бой – и те, кто оставался, ощущали холодную пустоту оставленных казарм, покинутость столицы.
– Гвардия в поход пошла!.. Как в двенадцатом году! Что же, силён, что ли, так уже турок стал?..
Тридцатого августа, как полагалось в «табельный» день, день тезоименитства государя императора, по распоряжению полиции город был убран флагами. Бело-сине-красные и бело-жёлто-чёрные полотнища развевались на улицах, на подъездах домов, на крышах. В газовые фонари были ввёрнуты звёзды, у городской думы горели вензеля государя и государыни.
Из газет знали: тяжёлые бои идут под Плевной. Наши берут Плевну. Ожидали большой победы.
Но прошло 31-е, потом наступило 1 и 2 сентября, появились сдержанные телеграммы об отбитых штурмах, пошли корреспонденции о мужестве наших войск и о силе турецких укреплений. Плевна не была взята. Потом поползли, как водится, тёмные слухи о громадных потерях, «которые скрывают», о «панике», о том, будто турки чуть было к самому Систову не прорвались, что государь ускакал с поля сражения… Потом всё притаилось и смолкло: ждали – гвардия себя покажет.
Этой осенью Вера, пользуясь тем, что Перовская продолжала жить в Петербурге, довольно часто бывала у новой подруги. С неистовой злобой и ненавистью говорила Перовская о государе, о генералах и офицерах. Она тряслась от негодования.
– Царь посещает госпитали, плачет над ранеными и умирающими солдатами, – говорила Перовская. – Понятно – воспитанник чувствительного Жуковского! И тот же царь посылает солдат грудью брать турецкую крепость Плевну. Штурм откладывают на тридцатое, чтобы в именины поднести царю Плевну. Ему строят в поле, как в театре, ложу, и он сидит там, окружённый свитою. Шампанское, цветы, фрукты – и в бинокль видно, как тысячами гибнут русские люди!.. Я ненавижу такого государя!.. Студенты поют… Вы слышали?
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
А на севере там – ветер стонет, ревёт
И разносит мужицкую хату…
Перовская была возбуждена. Должно быть, не спала ночь. Веки красные и опухшие. В глазах злобный огонь.
– Вера Николаевна, вы должны, должны стать человеком… Вы должны идти с нами! Нас называют нигилистами. Неправда!.. Мы не нигилисты… Что мы отреклись от причудливых манер прошлого века, остригли волосы и стали учиться познавать природу – так это нигилизм?.. Нет, нигилисты – не мы, а они… Это им плевать на всё. Царь, помазанник Божий, пример для всей России, бросил больную императрицу и охотится за девушками по институтам. А там!.. Какое холопство, любая – мечтает лечь в царскую постель!.. И этот царь гонит людей на войну!.. Я ненавижу его. Слушайте, Вера Николаевна, я надеюсь, что скоро мы все соберёмся на съезд. Где? Ещё не знаю, где-нибудь в провинции, где нас не знают, не на виду, где нет полиции. Там будут хорошие люди. Вера Николаевна, устройтесь так, чтобы приехать на этот съезд, послушайте настоящих людей. Посмотрите и сравните – ваш мир и наш…
Вера уходила от Перовской подавленная и смущённая. Перед нею бесконечною змеёю, белея околышами фуражек, шёл по Загородному проспекту Измайловский полк. Он шёл на войну. И едко под ритм тяжёлых шагов и барабанного боя звучали в ушах Веры только что слышанные стихи:
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
С ужасом смотрела Вера на солдат. Людская начинка!.. Людская начинка!..
Грохот барабанов, свист флейт её раздражали. Ей хотелось бежать, закрыв глаза, бежать от ужаса войны, от ужаса солдатчины. Но дома её ожидали ладурнеровские и виллевальдовские картины и гравюры: солдаты, солдаты и солдаты!!
XXIX
В конце ноября, когда в Петербурге было тихо под снежным покровом зимы, когда беззвучию скользили сани – вдруг город расцветился пёстрыми флагами, с крепости палили пушки: пришло известие – Плевна взята! Осман-паша сдался со всею своею армией!
Сквозь радость победы по Петербургу шла печаль о многих потерях гвардии под Плевной. Гвардия показала себя…
Страницы «Нового Времени» и «Голоса» чернели объявлениями об убитых лейб-егерях, московцах и других…
Освобождённая от осады Плевны армия пошла на Балканы.
И опять всё затихло.
В газетах часто стала повторяться приевшаяся фраза: «На Шипке всё спокойно…»
Осман-паша сдался и пленником переехал в Россию. Сулейман-паша крепко караулит проходы через Балканские горы.
Русские войска замерзали на Балканах.
Возвратившись с катка в Таврическом саду, Вера в прихожей увидела беспорядок. Чемоданы, походный вьюк, изящный, заграничный саквояж графини Лили лежали на полу, на вешалке висел тяжёлый романовский полушубок с полковничьими погонами Порфирия, меховое манто графини и фуражка.
Порфирия ожидали к Рождеству из Крыма, где он оправлялся после ранения и где за ним ухаживала на правах невесты графиня. Значит, вернулись раньше.
Приехавшие сидели в кабинете Афиногена Ильича. Порфирий поседел, похудел и помолодел. Седина ему шла. Счастье светилось в его глазах. Графиня Лиля только что из вагона – а как была она свежа!! И чёлка на лбу завита, и локоны штопором подле ушей. Ни одного седого волоса… Она была в своём счастье прелестна и не спускала влюблённых глаз со своего героя и с его Георгиевского креста.
Вера поцеловала дядю в лоб и расцеловалась с графиней.
Порфирий уже успел сразиться с отцом по вопросам стратегии.
– Прости меня, папа, – говорил он, – но после всего того, что я видел на войне, я считаю, что для русского солдата нет ничего невозможного. И русская армия перейдёт через Балканы. Воля великого князя Николая Николаевича старшего непреклонна. Сулейман-паша будет разбит. А какой дух в войсках! Нужно всё это видеть! Перед тем как ехать сюда, я проехал в Ставку великого князя. Мороз… Снег… У великого князя – киргизская юрта с железной печкой. Подле, в обыкновенной холщовой палатке, на соломе лежат очередные ординарцы. Никто не ропщет. Все гордятся тем, что так же страдают от холода, как и солдаты. Армия едина!.. Землянки, палатки, весь неуют зимнего похода для всех одинаков. И эти люди, говоришь ты, папа, не перейдут Балканы?! Скобелев, Гурко, Радецкий не одолеют Сулеймана? Да что ты, папа!
– А я тебе говорю, что зимой не перейдут. Летом, может быть. А зимой ни природа, ни турки не пустят…
– Турки?.. Если нам тяжело – им ещё много раз тяжелее. С нами победа – у них поражение… И как началось-то!.. С самого Кишинёва.
– Однако под Плевной попотеть пришлось.
– Да, пришлось. Верно, и это даже хорошо – лёгкая победа – не победа, не слава. Во всех полках поют теперь песню, сочинённую ротмистром Кулебякиным, ещё в Кишинёве, когда государь передал свой конвой великому князю главнокомандующему. Вдохновенная песня! Она в полной мере выражает наши общие чувства.
– Что же это за песня?
– Прочтите, Порфирий, непременно прочтите, вот и Вера пусть послушает, – восторженно сказала графиня Лиля.
С Богом, терцы, не робея… –
начал Порфирий и добавил: – В полках поют «братцы» вместо «терцы».
Смело в бой пойдём, друзья!
Бейте, режьте, не жалея,
Басурманина-врага!..
Там, далёко, за Балканы,
Русский много раз шагал,
Покоряя вражьи станы,
Гордых турок побеждал.
Так идём путём прадедов
Лавры, славу добывать:
Смерть за веру, за Россию
Можно с радостью принять!
День двенадцатый апреля
Будем помнить мы всегда:
Как наш царь, отец державный,
Брата к нам подвёл тогда.
Как он, полный царской мощи,
С отуманенным челом,
«Берегите, – сказал, – брата,
Будьте каждый молодцом…
Если нужно будет в дело
Николаю вас пустить,
То идите в дело смело –
Дедов славы на срамить!..»
С Богом, братцы, не робея,
Смело в бой пойдём, друзья…
Бейте, режьте, не жалея
Басурманина-врага…
Из своего дальнего угла Вера увидела, как у старого Афиногена Ильича слёзы навернулись на глаза. Графиня Лиля смотрела на Порфирия с такою нескрываемою и напряжённою любовью, что Вере стало стыдно за неё. Несколько минут все молчали, потом тихим голосом сказал Афиноген Ильич:
– Ну вот и слава Богу, что так всё обошлось. Сына отдал за честь и славу России, свою, и немалую, кровь пролил… Благодари Господа Бога, что вынес тебя из войны хотя и подраненным, но здоровым… Что думаешь теперь делать? Когда свадьба?
– Свадьба в январе, – сказала, сияя прекрасными глазами, графиня Лиля.
– Меня прикомандировывают к Академии колонновожатых.
– А! Ну, и отлично! А те?.. Что же? Без крови и жертв и точно война славы и чести не имела бы… Ну, а Балканы зимою перейти – невозможно!.. Это говорят военные и большие авторитеты. Никому невозможно!.. Ни Гурко, ни Скобелеву! Просто никому! Даже и Суворову невозможно – а его у вас нет… Невозможно!!
XXX
– Берись!.. Раз, два, три, берись!
Треск… Какое-то звяканье, шум, и опять тишина могилы. Сыплет снег. Всё бело кругом. Лес, круча, камни… Появившиеся было в небе оранжевые просветы, словно дымом, затянуло снеговыми тучами. По-прежнему воет вьюга, старый дуб шелестит оставшимися ржавыми листьями и стонет под ветром.
И опять, и теперь уже совсем близко, в морозном, редком горном воздухе чётко слышны человеческие голоса.
– Берись!..
– Откровенней, братцы! Тащи откровенней!
– Не лукавь, Василий Митрич!
И – «Дубинушка»…
Хриплый, простуженный, сорванный голос начинает:
– Эй – дубину-шка, ухнем!
Хор, человек двадцать, подхватывает:
– Да – зелё-ё-ная сама пойдёт… Идёт!.. Идёт!.. Идёт!..
– Откровенней, братцы! Берись! Раз, два, три – берись!
Шум, треск – и тишина… Растаяли голоса, смолкли. Точно и не было их совсем. Ветер свистит в лесу. Залепляет вьюга обмёрзлые стволы осин крупным снегом. Стынет сердце.
Князь Болотнев приподнял голову и усилием воли прогнал начавший одолевать его сон. Час тому назад – вон за тем снежным бугром – заснули, чтобы никогда уже не проснуться, и сопровождавшие князя стрелки – охотники – Шурупов и Кошлаков, и с ними проводник-болгарин. Князь был послан от генерала Гурко отыскать колонну генерала Философова. По карте казалось просто – спуститься с перевала, пройти через лес – и вот она, дорога на деревни Куклен и Станимахи, где должна проходить колонна 3-й гвардейской пехотной дивизии. Так и болгарин говорил. А как пошли по колено, по грудь в снегу, как начались овраги, буераки, крутые подъёмы, как обступил крутом чёрный лес, стало ясно – не пойдёшь напрямик и назад не вернёшься. Ночь кое-как переночевали, а когда с утра пошли, голодные, прозябшие, – стали выбиваться из сил, обмёрзлые люди свалились и заснули вечным сном.
Инстинкт самосохранения толкал вперёд князя Болотнева. Он стал из последних сил карабкаться на гребень и вдруг услышал голоса.
Сон?.. Галлюцинация?.. В глазах туман, в ушах гул и слабое сознание: нужно сделать ещё усилие и подняться во что бы то ни стало, подняться ещё немного. Нужно посмотреть, что там, за гребнем?
Поднялся.
Совсем близко, шагах в пятидесяти, по скату горы вьётся узкая дорога, и по ней чернеют, белеют, сереют занесённые снегом люди. Солдаты, с лямками на плечах, впряглись в орудие, другие ухватились руками за колёса, натужились – и тяжёлая батарейная пушка с коричневым, в белом инее, телом вкатилась на гору. Офицер, в лёгкой серой шинелишке, с лицом, укрученным башлыком, распоряжался.
– Вторая смена, выходи, – крикнул он, повернулся и увидал спускавшегося с кручи Болотнева.
– Кто вы? Откуда?! – крикнул он и, поняв состояние Болотнева, снова закричал: – Эй, послать скорее фельдшера пятой роты сюда. Идёмте, поручик… Совсем ознобились? Так и вовсе замёрзнуть недолго.
В изгибе дороги горел в затишке у песчаного обрыва костёр. От огня песчаная круча обтаяла, и было подле неё тепло, даже жарко, как у печки. Здесь сидело несколько офицеров и солдат отдыхавшей смены. У кого-то нашлась во фляге водка. Услужливый солдат-гвардеец одолжил Болотневу кусок чёрного сухаря. Оттёрши губы – они не повиновались князю, – Болотнев рассказал, кто он и зачем послан.
– Это и есть колонна генерала Философова, – сказал офицер, угощавший князя водкой. – Вы в лейб-гвардии Литовском полку. Благодарите Бога, что так удачно вышли. Отогревайтесь у нас. С нами и пойдёте.
В тепле костра отходили иззябшие члены. Нестерпимо болели ознобленные пальцы, клонило ко сну, и то, что было вокруг, казалось странным, чудодейным сном.
В стороне стояли отпряжённые, обамуниченные артиллерийские лошади. По дороге вытянулись передки и орудия. Рослая прислуга гвардейской артиллерийской бригады и солдаты-«литовцы» по очереди на лямках и вручную тащили орудие за орудием по обледенелому подъёму на гору.
Снег перестал сыпать. Стало потише. Солдат принёс охапку сучьев и подбросил в огонь. Пламя приутихло, сучья зашипели, белый едкий дым повалил в лицо Болотневу, потом пламя победило, заиграло жёлтыми языками. Тёплый синеватый воздух заструился перед глазами князя. Всё стало казаться сквозь него необыкновенным, точно придуманным, стало превращаться в сложное, необычайное сновидение.
Откуда-то сверху закричали:
– Посторонись!
– Обождите маленько! Дайте проехать…
С горы на осклизающейся лошади ехал казак в помятом, порыжелом кителе, замотанный башлыком и какою-то красною шерстяною тряпкой. Казак был в ватной рваной теплушке неопределённого цвета, с ловко прилаженной на поясной портупее шашкой, с винтовкой в кожаном чехле за плечами. Он держал в руке большой чёрный узел. За ним верхом на казачьей лошади ехал пожилой священник в меховой шапке и шубе на лисьем меху.
Казак остановил лошадь как раз против Болотнева и сказал:
– Слезайте, батюшка. Тута оно и будет. Самое это место. Вот и метка моя.
Казак показал на молодую осину, росшую с края обрыва. На ней ножом был вырезан восьмиконечный крест. След ножа был совсем свежий, белый, не успевший покраснеть.
Офицеры и с ними Болотнев подошли к краю пропасти. Чёрные скалы отвесно ниспадали вниз. Далеко, в глубине, курилась и мела метель. Всё было бело и пустынно.
Священник слез с лошади. Казак привязал свою и священникову лошадь к дереву, развязал узел и подал священнику бархатную скуфейку, епитрахиль, крест и кадило и, подбросив из костра уголька в кадило, раздул его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Вы видели? Слышали?
Скобелев написал на записке Зотова: «Получена в полном отступлении» – и передал записку обратно ординарцу.
– Поедем, Порфирий Афиногенович, – сказал Скобелев, обращаясь к Порфирию. – О сыне не думай. Самая у него честная могила… Солдатская, бескрестная, безымянная…
Порфирий хотел ответить, хотел сказать что-то, но в этот миг кто-то тяжёлой, крепкой палкой ударил его по груди. Как будто Скобелев перевернулся вместе с лошадью, и странно послышался сквозь шум и гул, вдруг ставший в ушах, его спокойный голос:
– Что? Ранен? Ну, поздравляю! Ничего… Ничего… Да снимите полковника с лошади. Помогите ему!
Казаки подхватили Порфирия и понесли вниз с холма.
Скобелев отходил на первый гребень. Яростно гремели пушки, батарея, отстреливаясь, повзводно отходила с позиции. Между Скобелевым и турками были только одни казаки.
XXVIII
Стояла осень. В Петербурге погода была изменчива. То по бледно-голубому небу неслись белые, как прозрачная кисея, облака, гонимые резким западным ветром, Нева вздувалась, горбами стояли разводные плашкоутные мосты, и звеня неслись на низ запряжённые тремя лошадьми конные кареты, в садах качались тонкие и стройные рябины, в золотом листу обнажались берёзы, и лиственницы у Исаакиевского собора стояли безобразно голые. То вдруг станет тепло и тихо, седой туман накроет город, и не видно другого берега Невы, и сама река клубится седыми дымами. А потом пойдёт мелкий-мелкий, насквозь пронизывающий, настоящий петербургский дождь, в домах станет так темно, что с утра приходится зажигать свечи и керосиновые лампы. Печаль нависнет над городом.
В эти печальные осенние дни гвардия уходила на войну.
Вера видела, как в колонне по отделениям, в мундирах и по-походному – в фуражках, с тяжёлыми ранцами за плечами, туго подобрав винтовки, бесконечною лентою шли по городу семёновцы. Их оркестр гремел на деревянном Литовском мосту у Николаевского вокзала, а хвост колонны, где белели полотняные верхи лазаретных линеек, только выходил с Владимирского проспекта. Движение было остановлено. Толпы народа провожали полк.
– На войну идут, родимые!.. Вернутся ли…
Ушёл с Преображенским полком гигант красавец князь Оболенский, увёл с Выборгской стороны Московский полк статный Гриппенберг, с Васильевского острова ушли финляндцы с лихим молодцом Лавровым.
– Умирать пошли!.. Своих выручать!
– Слыхать… турки несосветимую силу собрали. Англичанка им всё, всё доставляет!..
Провожали без энтузиазма первых дней войны. Что-то нехорошее, тяжёлое, недоверчивое носилось в воздухе. Уходили после молебнов, с иконами, шли бодрым шагом, смело, под звуки маршей, под барабанный бой – и те, кто оставался, ощущали холодную пустоту оставленных казарм, покинутость столицы.
– Гвардия в поход пошла!.. Как в двенадцатом году! Что же, силён, что ли, так уже турок стал?..
Тридцатого августа, как полагалось в «табельный» день, день тезоименитства государя императора, по распоряжению полиции город был убран флагами. Бело-сине-красные и бело-жёлто-чёрные полотнища развевались на улицах, на подъездах домов, на крышах. В газовые фонари были ввёрнуты звёзды, у городской думы горели вензеля государя и государыни.
Из газет знали: тяжёлые бои идут под Плевной. Наши берут Плевну. Ожидали большой победы.
Но прошло 31-е, потом наступило 1 и 2 сентября, появились сдержанные телеграммы об отбитых штурмах, пошли корреспонденции о мужестве наших войск и о силе турецких укреплений. Плевна не была взята. Потом поползли, как водится, тёмные слухи о громадных потерях, «которые скрывают», о «панике», о том, будто турки чуть было к самому Систову не прорвались, что государь ускакал с поля сражения… Потом всё притаилось и смолкло: ждали – гвардия себя покажет.
Этой осенью Вера, пользуясь тем, что Перовская продолжала жить в Петербурге, довольно часто бывала у новой подруги. С неистовой злобой и ненавистью говорила Перовская о государе, о генералах и офицерах. Она тряслась от негодования.
– Царь посещает госпитали, плачет над ранеными и умирающими солдатами, – говорила Перовская. – Понятно – воспитанник чувствительного Жуковского! И тот же царь посылает солдат грудью брать турецкую крепость Плевну. Штурм откладывают на тридцатое, чтобы в именины поднести царю Плевну. Ему строят в поле, как в театре, ложу, и он сидит там, окружённый свитою. Шампанское, цветы, фрукты – и в бинокль видно, как тысячами гибнут русские люди!.. Я ненавижу такого государя!.. Студенты поют… Вы слышали?
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
А на севере там – ветер стонет, ревёт
И разносит мужицкую хату…
Перовская была возбуждена. Должно быть, не спала ночь. Веки красные и опухшие. В глазах злобный огонь.
– Вера Николаевна, вы должны, должны стать человеком… Вы должны идти с нами! Нас называют нигилистами. Неправда!.. Мы не нигилисты… Что мы отреклись от причудливых манер прошлого века, остригли волосы и стали учиться познавать природу – так это нигилизм?.. Нет, нигилисты – не мы, а они… Это им плевать на всё. Царь, помазанник Божий, пример для всей России, бросил больную императрицу и охотится за девушками по институтам. А там!.. Какое холопство, любая – мечтает лечь в царскую постель!.. И этот царь гонит людей на войну!.. Я ненавижу его. Слушайте, Вера Николаевна, я надеюсь, что скоро мы все соберёмся на съезд. Где? Ещё не знаю, где-нибудь в провинции, где нас не знают, не на виду, где нет полиции. Там будут хорошие люди. Вера Николаевна, устройтесь так, чтобы приехать на этот съезд, послушайте настоящих людей. Посмотрите и сравните – ваш мир и наш…
Вера уходила от Перовской подавленная и смущённая. Перед нею бесконечною змеёю, белея околышами фуражек, шёл по Загородному проспекту Измайловский полк. Он шёл на войну. И едко под ритм тяжёлых шагов и барабанного боя звучали в ушах Веры только что слышанные стихи:
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
С ужасом смотрела Вера на солдат. Людская начинка!.. Людская начинка!..
Грохот барабанов, свист флейт её раздражали. Ей хотелось бежать, закрыв глаза, бежать от ужаса войны, от ужаса солдатчины. Но дома её ожидали ладурнеровские и виллевальдовские картины и гравюры: солдаты, солдаты и солдаты!!
XXIX
В конце ноября, когда в Петербурге было тихо под снежным покровом зимы, когда беззвучию скользили сани – вдруг город расцветился пёстрыми флагами, с крепости палили пушки: пришло известие – Плевна взята! Осман-паша сдался со всею своею армией!
Сквозь радость победы по Петербургу шла печаль о многих потерях гвардии под Плевной. Гвардия показала себя…
Страницы «Нового Времени» и «Голоса» чернели объявлениями об убитых лейб-егерях, московцах и других…
Освобождённая от осады Плевны армия пошла на Балканы.
И опять всё затихло.
В газетах часто стала повторяться приевшаяся фраза: «На Шипке всё спокойно…»
Осман-паша сдался и пленником переехал в Россию. Сулейман-паша крепко караулит проходы через Балканские горы.
Русские войска замерзали на Балканах.
Возвратившись с катка в Таврическом саду, Вера в прихожей увидела беспорядок. Чемоданы, походный вьюк, изящный, заграничный саквояж графини Лили лежали на полу, на вешалке висел тяжёлый романовский полушубок с полковничьими погонами Порфирия, меховое манто графини и фуражка.
Порфирия ожидали к Рождеству из Крыма, где он оправлялся после ранения и где за ним ухаживала на правах невесты графиня. Значит, вернулись раньше.
Приехавшие сидели в кабинете Афиногена Ильича. Порфирий поседел, похудел и помолодел. Седина ему шла. Счастье светилось в его глазах. Графиня Лиля только что из вагона – а как была она свежа!! И чёлка на лбу завита, и локоны штопором подле ушей. Ни одного седого волоса… Она была в своём счастье прелестна и не спускала влюблённых глаз со своего героя и с его Георгиевского креста.
Вера поцеловала дядю в лоб и расцеловалась с графиней.
Порфирий уже успел сразиться с отцом по вопросам стратегии.
– Прости меня, папа, – говорил он, – но после всего того, что я видел на войне, я считаю, что для русского солдата нет ничего невозможного. И русская армия перейдёт через Балканы. Воля великого князя Николая Николаевича старшего непреклонна. Сулейман-паша будет разбит. А какой дух в войсках! Нужно всё это видеть! Перед тем как ехать сюда, я проехал в Ставку великого князя. Мороз… Снег… У великого князя – киргизская юрта с железной печкой. Подле, в обыкновенной холщовой палатке, на соломе лежат очередные ординарцы. Никто не ропщет. Все гордятся тем, что так же страдают от холода, как и солдаты. Армия едина!.. Землянки, палатки, весь неуют зимнего похода для всех одинаков. И эти люди, говоришь ты, папа, не перейдут Балканы?! Скобелев, Гурко, Радецкий не одолеют Сулеймана? Да что ты, папа!
– А я тебе говорю, что зимой не перейдут. Летом, может быть. А зимой ни природа, ни турки не пустят…
– Турки?.. Если нам тяжело – им ещё много раз тяжелее. С нами победа – у них поражение… И как началось-то!.. С самого Кишинёва.
– Однако под Плевной попотеть пришлось.
– Да, пришлось. Верно, и это даже хорошо – лёгкая победа – не победа, не слава. Во всех полках поют теперь песню, сочинённую ротмистром Кулебякиным, ещё в Кишинёве, когда государь передал свой конвой великому князю главнокомандующему. Вдохновенная песня! Она в полной мере выражает наши общие чувства.
– Что же это за песня?
– Прочтите, Порфирий, непременно прочтите, вот и Вера пусть послушает, – восторженно сказала графиня Лиля.
С Богом, терцы, не робея… –
начал Порфирий и добавил: – В полках поют «братцы» вместо «терцы».
Смело в бой пойдём, друзья!
Бейте, режьте, не жалея,
Басурманина-врага!..
Там, далёко, за Балканы,
Русский много раз шагал,
Покоряя вражьи станы,
Гордых турок побеждал.
Так идём путём прадедов
Лавры, славу добывать:
Смерть за веру, за Россию
Можно с радостью принять!
День двенадцатый апреля
Будем помнить мы всегда:
Как наш царь, отец державный,
Брата к нам подвёл тогда.
Как он, полный царской мощи,
С отуманенным челом,
«Берегите, – сказал, – брата,
Будьте каждый молодцом…
Если нужно будет в дело
Николаю вас пустить,
То идите в дело смело –
Дедов славы на срамить!..»
С Богом, братцы, не робея,
Смело в бой пойдём, друзья…
Бейте, режьте, не жалея
Басурманина-врага…
Из своего дальнего угла Вера увидела, как у старого Афиногена Ильича слёзы навернулись на глаза. Графиня Лиля смотрела на Порфирия с такою нескрываемою и напряжённою любовью, что Вере стало стыдно за неё. Несколько минут все молчали, потом тихим голосом сказал Афиноген Ильич:
– Ну вот и слава Богу, что так всё обошлось. Сына отдал за честь и славу России, свою, и немалую, кровь пролил… Благодари Господа Бога, что вынес тебя из войны хотя и подраненным, но здоровым… Что думаешь теперь делать? Когда свадьба?
– Свадьба в январе, – сказала, сияя прекрасными глазами, графиня Лиля.
– Меня прикомандировывают к Академии колонновожатых.
– А! Ну, и отлично! А те?.. Что же? Без крови и жертв и точно война славы и чести не имела бы… Ну, а Балканы зимою перейти – невозможно!.. Это говорят военные и большие авторитеты. Никому невозможно!.. Ни Гурко, ни Скобелеву! Просто никому! Даже и Суворову невозможно – а его у вас нет… Невозможно!!
XXX
– Берись!.. Раз, два, три, берись!
Треск… Какое-то звяканье, шум, и опять тишина могилы. Сыплет снег. Всё бело кругом. Лес, круча, камни… Появившиеся было в небе оранжевые просветы, словно дымом, затянуло снеговыми тучами. По-прежнему воет вьюга, старый дуб шелестит оставшимися ржавыми листьями и стонет под ветром.
И опять, и теперь уже совсем близко, в морозном, редком горном воздухе чётко слышны человеческие голоса.
– Берись!..
– Откровенней, братцы! Тащи откровенней!
– Не лукавь, Василий Митрич!
И – «Дубинушка»…
Хриплый, простуженный, сорванный голос начинает:
– Эй – дубину-шка, ухнем!
Хор, человек двадцать, подхватывает:
– Да – зелё-ё-ная сама пойдёт… Идёт!.. Идёт!.. Идёт!..
– Откровенней, братцы! Берись! Раз, два, три – берись!
Шум, треск – и тишина… Растаяли голоса, смолкли. Точно и не было их совсем. Ветер свистит в лесу. Залепляет вьюга обмёрзлые стволы осин крупным снегом. Стынет сердце.
Князь Болотнев приподнял голову и усилием воли прогнал начавший одолевать его сон. Час тому назад – вон за тем снежным бугром – заснули, чтобы никогда уже не проснуться, и сопровождавшие князя стрелки – охотники – Шурупов и Кошлаков, и с ними проводник-болгарин. Князь был послан от генерала Гурко отыскать колонну генерала Философова. По карте казалось просто – спуститься с перевала, пройти через лес – и вот она, дорога на деревни Куклен и Станимахи, где должна проходить колонна 3-й гвардейской пехотной дивизии. Так и болгарин говорил. А как пошли по колено, по грудь в снегу, как начались овраги, буераки, крутые подъёмы, как обступил крутом чёрный лес, стало ясно – не пойдёшь напрямик и назад не вернёшься. Ночь кое-как переночевали, а когда с утра пошли, голодные, прозябшие, – стали выбиваться из сил, обмёрзлые люди свалились и заснули вечным сном.
Инстинкт самосохранения толкал вперёд князя Болотнева. Он стал из последних сил карабкаться на гребень и вдруг услышал голоса.
Сон?.. Галлюцинация?.. В глазах туман, в ушах гул и слабое сознание: нужно сделать ещё усилие и подняться во что бы то ни стало, подняться ещё немного. Нужно посмотреть, что там, за гребнем?
Поднялся.
Совсем близко, шагах в пятидесяти, по скату горы вьётся узкая дорога, и по ней чернеют, белеют, сереют занесённые снегом люди. Солдаты, с лямками на плечах, впряглись в орудие, другие ухватились руками за колёса, натужились – и тяжёлая батарейная пушка с коричневым, в белом инее, телом вкатилась на гору. Офицер, в лёгкой серой шинелишке, с лицом, укрученным башлыком, распоряжался.
– Вторая смена, выходи, – крикнул он, повернулся и увидал спускавшегося с кручи Болотнева.
– Кто вы? Откуда?! – крикнул он и, поняв состояние Болотнева, снова закричал: – Эй, послать скорее фельдшера пятой роты сюда. Идёмте, поручик… Совсем ознобились? Так и вовсе замёрзнуть недолго.
В изгибе дороги горел в затишке у песчаного обрыва костёр. От огня песчаная круча обтаяла, и было подле неё тепло, даже жарко, как у печки. Здесь сидело несколько офицеров и солдат отдыхавшей смены. У кого-то нашлась во фляге водка. Услужливый солдат-гвардеец одолжил Болотневу кусок чёрного сухаря. Оттёрши губы – они не повиновались князю, – Болотнев рассказал, кто он и зачем послан.
– Это и есть колонна генерала Философова, – сказал офицер, угощавший князя водкой. – Вы в лейб-гвардии Литовском полку. Благодарите Бога, что так удачно вышли. Отогревайтесь у нас. С нами и пойдёте.
В тепле костра отходили иззябшие члены. Нестерпимо болели ознобленные пальцы, клонило ко сну, и то, что было вокруг, казалось странным, чудодейным сном.
В стороне стояли отпряжённые, обамуниченные артиллерийские лошади. По дороге вытянулись передки и орудия. Рослая прислуга гвардейской артиллерийской бригады и солдаты-«литовцы» по очереди на лямках и вручную тащили орудие за орудием по обледенелому подъёму на гору.
Снег перестал сыпать. Стало потише. Солдат принёс охапку сучьев и подбросил в огонь. Пламя приутихло, сучья зашипели, белый едкий дым повалил в лицо Болотневу, потом пламя победило, заиграло жёлтыми языками. Тёплый синеватый воздух заструился перед глазами князя. Всё стало казаться сквозь него необыкновенным, точно придуманным, стало превращаться в сложное, необычайное сновидение.
Откуда-то сверху закричали:
– Посторонись!
– Обождите маленько! Дайте проехать…
С горы на осклизающейся лошади ехал казак в помятом, порыжелом кителе, замотанный башлыком и какою-то красною шерстяною тряпкой. Казак был в ватной рваной теплушке неопределённого цвета, с ловко прилаженной на поясной портупее шашкой, с винтовкой в кожаном чехле за плечами. Он держал в руке большой чёрный узел. За ним верхом на казачьей лошади ехал пожилой священник в меховой шапке и шубе на лисьем меху.
Казак остановил лошадь как раз против Болотнева и сказал:
– Слезайте, батюшка. Тута оно и будет. Самое это место. Вот и метка моя.
Казак показал на молодую осину, росшую с края обрыва. На ней ножом был вырезан восьмиконечный крест. След ножа был совсем свежий, белый, не успевший покраснеть.
Офицеры и с ними Болотнев подошли к краю пропасти. Чёрные скалы отвесно ниспадали вниз. Далеко, в глубине, курилась и мела метель. Всё было бело и пустынно.
Священник слез с лошади. Казак привязал свою и священникову лошадь к дереву, развязал узел и подал священнику бархатную скуфейку, епитрахиль, крест и кадило и, подбросив из костра уголька в кадило, раздул его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72