Изумительно шло богослужение. В самую душу вливались слова тропаря, запоминались навсегда.
«…Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго!.. За всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего и всем твориши спастися, в державный Твой покров прибегающим…»
«Вот, вот оно где – настоящее», – думала Вера, опускаясь на колени рядом с графиней Лилей.
И у Веры лицо принимало то же умилённое выражение, какое было у графини Лили, какое было у всех молящихся вокруг образа.
От долгого стояния, от духоты, от толпы во всём теле появилась сладкая истома. Сердце преисполнилось восторга, и хотелось донести этот восторг до дому, как в детстве доносила Вера зажжённую свечку от «Двенадцати Евангелий», от «Плащаницы», от «Светлого Воскресения»…
II
Эти летние дни в Петергофе, на даче деда, Вера была под обаянием глубокой веры. Зажжённый огонёк любви и веры она донесла до дачи на Заячьем Ремизе и продолжала нести, не гася, и дальше.
Она избегала на прогулках Нижнего сада, где много бывало народа, гуляла по тихим дорогам Английского парка, любовалась отражениями в прудах кустов и деревьев и белых стен павильонов на Царицыном и Ольгином островах.
С графиней Лилей она предпринимала далёкие прогулки на высоты деревни Бабий Гон, к бельведеру и мельнице, к сельскому Никольскому домику.
Там солдат-инвалид отворял двери и показывал в шкафу за стеклом длинный чёрный сюртук с медалью за турецкую войну и Анненской звездой и два девичьих сарафана.
– Сюртук этот солдатский, инвалидный, – тихим, сдержанным голосом рассказывал солдат-сторож, – государь император Николай Павлович изволили надевать на себя, когда поднесли домик государыне императрице Александре Феодоровне. Её величество изволили часто совершать сюда прогулки, очень здесь распрекрасный вид, и как уставали они – то и повелели государь Николай Павлович, чтобы отдохновение иметь её величеству, построить избушку. Все работы делались тайно. Когда домик был готов, государь сказали государыне, будто пойдёт он с детьми в кадетский лагерь, а государыню просили обождать их в Большом дворце. И вот, значит, посылает его величество флигель-адъютанта с приказом провести государыню на это место. И тут вдруг видит государыня: на пустом раньше месте стоит красивая изба, и из неё выходит отставной солдат в сюртуке Измайловского полка, вот в этом самом, с золотым галуном на воротнике и шевронами на левом рукаве, – хлеб-соль у него в руках, и просит тот солдат государыню отдохнуть в его избушке. И солдат тот был сам государь император. Входит умилённая и растроганная до слёз государыня в избу, а там выстроены во фронт её дети.
«Дозвольте, – говорит солдат, – ваше императорское величество, представить вам моих детей и просить для нас вашего покровительства. Старший мой сын, Александр, хотя и солдатский сын и всего ему минуло девятнадцать лет, а уже флигель-адъютант, и о нём я не прошу, а вот о других моя просьба. Десятилетнего Константина – благоволите, матушка-царица, определить на флот, семилетнего Николая просил бы в инженеры, а меньшего моего, Михаила, – в артиллерию. Старшую мою дочь Марию хотелось бы в Смольный институт, вторую – Ольгу – в Екатерининский, а молодшую в Патриотический…» Вот в этих самых сарафанах и представлялись государыне великие княжны, как простые солдатские дочери.
– А ты знаешь, Вера, – сказала по-французски графиня Лиля, – почему император Николай I не хотел ничего просить для своего старшего сына, нынешнего нашего государя…
– Et bien?
– В эти дни государь хотел его в крепость заточить, казнить, как казнил Пётр своего сына, царевича Алексея.
– Боже мой!.. Да за что же?..
– За роман с Ольгой Калиновской, на которой хотел жениться наследник и которая вышла потом замуж за графа Апраксина. Такой, говорят, скандал тогда вышел! Твой дедушка помнит, да не любит о том рассказывать.
Графиня Лиля берёт Веру под руку. Она лет на шестнадцать старше Веры, старая дева, фрейлина двора и любит придворные сплетни. Они выходят из Никольского домика. Перед ними – идиллия прошлого царствования, рыцарского века, тонкого ухаживания, баллад, сонетов, танцев, пастушков, пастушек, сюрпризов-подарков, альбомов со стишками и акварельными картинками, любви до гроба, мадригалов – век немного искусственной, казённой красоты, вроде тех литографий, что висят по стенам дедушкиной квартиры. Перед ними ширь петергофских полей и лугов. Ивняк растёт вдоль болотистых каналов, копны душистого сена раскиданы по полям, повсюду красивые группы кустов и деревьев – прилизанная, причёсанная, приглаженная природа петергофских царских затей.
За лугами и холмами – город-сказка – горит золотыми крышами дворцов и куполами церквей, густою зеленью садов и парков Новый Петергоф. За ним синь моря с прикрытым тонкой дымкой финским берегом. От Петергофа несутся звуки военной музыки, и кажется, что всё это не подлинный мир – но яркая сцена нарядного балета.
Не жизнь – сказка. Сказка жизни…
Ранним утром графиня Лиля с Верой спустились в Нижний сад и пошли по главной аллее к Дворцовому каналу.
По всей аллее между высоких лип, дубов и каштанов белели солдатские рубахи и голландки матросов. Сапёры и матросы Гвардейского экипажа приготовляли к 22 июля иллюминацию.
Только что установили белую мачту, и молодец-матрос, краснощёкий, безусый богатырь – Вере казалось, что она видит, как молодая кровь бежит по его жилам, – поплевал на руки и, ловко перебирая ими, полез на мачту. Он делал это так легко, что на него приятно было смотреть. Вера не сводила с него восхищённых глаз. Он поравнялся с вершинами деревьев, достиг верхушки мачты.
– Давайте, что ль! – крикнул он вниз весёлым голосом. И ему стали подавать канат с навешенными стаканчиками с салом.
Вдруг… Вера не могла понять, как это случилось, – сломилась ли под тяжестью матроса верхушка мачты, или он сам не удержался на ней – Вера увидела, как матрос согнулся вниз головой и полетел вниз.
Вера зажмурила глаза.
Раздался глухой стук. Точно тяжёлый мешок ударился о землю… Потом наступила мгновенная тишина. Такой тишины Вера ещё не знала.
Графиня Лиля тащила Веру за рукав.
– Вера!.. Идём… Какой ужас!..
Вера стояла неподвижно и с немым ужасом смотрела, как в двух шагах от неё дёргалась в судорогах нога в просторных белых штанах, как налилось красивое лицо матроса несказанной мукой, потом вдруг побелело и застыло.
Толпа матросов оттеснила Веру от убившегося и накрыла его шинелью. Все сняли фуражки и стали креститься.
Ужас смерти коснулся Веры.
Вера ещё никогда не видала мертвецов. Её родители умерли в деревне, когда она была в институте, и Веру не возили на похороны. Она не знала сурового безобразия смерти. Ей не пришлось бывать на похоронах. Иногда только на прогулке вдруг встретит шествие. Но в нём нет безобразия смерти. Шестёрка лошадей везёт колесницу, сплошь покрытую цветами и венками, сзади ведут лошадь, звучит торжественный похоронный марш, и мерным шагом под грохот барабанов идут войска. Пахнет примятым ельником, еловые ветки разбросаны по дороге. Вера остановится и смотрит на войска; совсем как у дедушки на картинах. О покойнике в гробу она и не вспомнит. По привычке бездумно перекрестится – так её учили.
Эта смерть матроса была первая смерть, которую Вера увидела на пороге своей девичьей жизни, и она её поразила, пронзила такою страшною несправедливостью, что Вера потеряла всё то настроение умилённости, что жило в ней эти дни.
– Идём же, Вера, – настаивала графиня Лиля, а сама тряслась всем телом и не двигалась с места.
Лазаретный фургон рысью ехал по аллее. Матросы несли убившегося, и между их спинами Вера увидела белое страшное лицо.
Знакомый офицер, мичман Суханов, подошёл к Вере и графине Лиле.
– Николай Евгеньевич, – спросила графиня Лиля, – неужели?.. Совсем?
– Да… Убился… Судьба… Кисмет. Доля такая…
– Убился?.. Что же это? – сказала Вера.
– Сорвался… Это бывает… Молодой…
– Бывает… – с негодованием говорила Вера, сама не помня себя. – На потеху публике… Иллюминацию готовили!.. Потешные огни! У него же мать!.. Отец!..
– Это уже нас не касается, – сухо сказал офицер. – Несчастный случай.
– Вера!.. Вера, – говорила графиня Лиля. – Что с тобой? Подумай, что ты говоришь!
Вера шла, опустив голову. Та свеча, что донесла она от Казанской, была загашена этим глухим стуком живого человеческого тела о землю. Её душа погрузилась в кромешный мрак, и только выдержка – следствие воспитания – заставляла Веру идти с графиней и Сухановым к дому. Она тряслась внутренней дрожью, и всё ей было теперь противно в том прекрасном мире, который её окружал.
III
Вера не хотела выходить на смотр экипажей и выездов и к завтраку, хотела отговориться нездоровьем. Генерал второй раз присылал за нею.
В комнате Веры графиня, стоя перед зеркалом, пудрила нос.
– Боже!.. Как загорела! – говорила она. – И нос совсем красный. И блестит!.. Какая гадость!.. Тебе хорошо, в твои восемнадцать лет и загорать – красота, а мне нельзя так загорать… И полнею тут. Прогулки не помогают…
Блестящие чёрные глаза графини Лили были озабочены. Она подвила спереди чёлку, поправила шиньон. Вера смотрела на неё с ужасом. «Как может она после того, как тут убился матрос, думать о своей красоте!..»
Графиня Лиля заглянула в окно.
– Вера, – сказала она. – Тебе пора садиться в брэк. Генерал уже забрался на него. Когда тебе перевалило за тридцать, милая Вера, нужно обо всём подумать. Что-то нам покажет Порфирий?.. Догадываюсь… Думаю, что я даже отгадала… Идём, Вера!..
На дворе высокий худощавый генерал, в длинном сюртуке с золотым аксельбантом, в фуражке, сидел на козлах высокого брэка. Рослые вороные кони не стояли на месте. Державший их под уздцы грум побежал помочь Вере забраться на козлы. Две белые собаки в мелких чёрных пятнах, точно в брызгах, два керрич-дога, приветливо замахали хвостами навстречу Вере.
– Флик!.. Флок!.. На место! – крикнул генерал. – Вера, опаздываешь!
Собаки покорно побежали к передним колёсам экипажа. Генерал туже натянул вожжи, и вороные кони, постепенно набирая ход, сделали круг по усыпанному песком двору и выехали за ворота на шоссе.
Гости генерала пёстрой группой стояли на деревянном мостике, перекинутом через шоссейную канаву у входа в сад. Впереди всех – баронесса фон Тизенгорст, старый друг генерала и большая лошадница, у неё в Лифляндской губернии был свой конный завод; подле неё молодой, с тёмно-русыми бакенбардами, крепко сложённый, коренастый, красивый лейб-казачий ротмистр Фролов, тоже коннозаводчик, французский военный агент Гальяр, бойко говоривший с графиней Лилей, тщательно картавившей с настоящим парижским шиком, и пришедший вместе с Верой и графиней Суханов ожидали выездов. Несколько позади стояли Карелин, чиновник иностранных дел в форменном кителе, и полковник Генерального штаба Гарновский, приятель сына генерала Порфирия.
– Русские женщины удивительны, – говорил Гальяр, – они говорят по-французски лучше, чем француженки.
– Oh, mon colonel, вы мне делаете комплименты! Французский язык родной для меня с детства.
– Я полагаю, графиня, – серьёзно сказала баронесса фон Тизенгорст, – нам лучше сложить зонтики, чтобы не напугать лошадей. Лошади генерала не в счёт, их ничем не испугаешь, но Порфирия Афиногеновича и особенно Афанасия, Бог их знает, что у них за лошади.
– Скажите, баронесса, – обратился к Тизенгорст Карелин и вставил в глаз монокль, – это правда, что никто, и Афиноген Ильич в том числе, не знает, что готовят ему сын и внук?
– Совершеннейший секрет, милый Карелин, – сказала графиня Лиля по-французски. – Никто того не знает. Порфирий Афиногенович готовил свой выезд в Красном Селе, а Афанасий в Царском.
– Неужели никто не проболтался? – сказал Гарновский.
– Никто. Ведь и вам Порфирий Афиногенович ничего не говорил и не показывал. И нам предстоит решить, чей выезд будет лучше, стильнее и красивее.
- Во Франции такие конкурсы уже устраиваются публично в Париже, – сказал Гальяр.
– Но мы ещё, милый Гальяр, не во Франции, – улыбаясь, сказала графиня Лиля.
– Если выезды будут одинаковые – это возможно, – мягким баском сказал Фролов, – генеральский выезд мы все знаем, но я никак не могу себе представить Порфирия в немецком брэке и с куцо остриженными хвостами у лошадей… Да вот и его высокопревосходительство.
Вороные кони просторною рысью промчались мимо судей по шоссе. Генерал сидел, как изваяние, прямой и стройный, рядом с ним без улыбки на бледном, грустном лице сидела Вера. Грум, сложив руки на груди, поместился сзади, спиною к ним. Керрич-доги дружной парой бежали у переднего колеса, и было удивительно смотреть, как собаки поспевали за широкою машистою рысью высоких, рослых коней.
– Прекрасны, – сказал Фролов.
Генерал свернул на боковую дорогу, объехал кругом, подкатил к гостям и беззвучно остановил лошадей. Грум соскочил с заднего места и стал против лошадей у дышла. Собаки, разинув пасти и высунув розовые языки, улеглись подле колеса.
– Картина, – сказал Фролов. – Что, в них четыре вершка с половиной будет?
– Полных пять, Алексей Герасимович, – с козел отозвался генерал.
– Настоящие, ганноверские, – сказала баронесса фон Тизенгорст. – Эта порода веками выводилась. Какая чистота линий. Обе без отметины. Я думаю, такой пары нет и в Придворном ведомстве.
– Собаки, собаки, – умилённо сказал Гарновский. – Просто удивительно, как они свою роль знают. Где вы таких достали, ваше высокопревосходительство?
– Подарок князя Бисмарка… Ну, бери, – крикнул генерал груму. – Уводи. Слезай, Вера. Сейчас Порфирий пожалует удивлять нас.
– Конечно, я угадала, – сказала графиня Лиля. Она подалась вперёд, опираясь на зонтик и прислушиваясь. Она вдруг помолодела и похорошела. Румянец заиграл на её полных щеках. Глаза заблистали, маленький, красивого рисунка рот был приоткрыт, обнажая тронутые временем, но всё ещё прекрасные зубы.
– Музыка, – восторженно сказала она и приложила маленькую пухлую руку к уху.
Из-за поворота шоссе всё слышнее становился заливистый звон колокольцев и бормотание бубенчиков.
Ближе, слышнее, веселее, ярче, заливистее становилась игра троечного набора. И вот она вся, тройка буланых лошадей, показалась на шоссе. Вихрем неслась она мимо любопытных прохожих, мимо дач, мелькнула, не пыля по нарочно политому водой шоссе, мимо Афиногена Ильича и его гостей. Качался под расписной дугой широкий, ладный розово-золотистый жеребец, и колоколец на дуге мерно отзванивал такт его бега. Такие же розово-золотистые пристяжки неслись врастяжку. Их чёрные гривы взмахивали, как крылья, прямые хвосты были вытянуты. Стонали на ожерёлках и на сбруе бубенцы, заливаясь неумолкаемою песнью. Спицы колёс слились в одну полосу. Ямщик, в шапке с павлиньими перьями, в малиновой рубахе и бархатной поддёвке, молодецки гикнул, проносясь мимо. Порфирий встал во весь рост в коляске, в накинутой небрежно на одно плечо «николаевской» лёгкой шинели, и отдал честь отцу – и всё скрылось в мгновение ока, слетело с политого водою участка дороги и запылило облаком прозрачной серой пыли.
– Н-нда, птица-тройка, – раздумчиво сказал Карелин, выбрасывая из глаза монокль. – Чисто гоголевская тройка.
Облетев квартал, тройка приближалась снова. Она шла теперь воздушною рысью. Усмирённые бубенцы бормотали, и чуть позванивал серебряным звоном колокольчик на дуге.
– Ту-тпру-y! Ту-тпру-y!– остановил лошадей ямщик.
Ещё и ещё раз прозвенел мелодично колокольчик: коренник переступил с ноги на ногу. Бубенчики на мгновение залились: пристяжная, отфыркиваясь, встряхнулась всем телом.
Порфирий, сбросив шинель на сиденье, выпрыгнул из коляски и, счастливый и торжествующий, быстрыми шагами подошёл к отцу.
– Ну, как, папа?
– Что же… Ничего не могу сказать… Очень хороша…
Оч-чень… Я чаю, такой тройки и у царя нет.
– У великого князя Николая Николаевича старшего есть ещё и получше. Вся серая… Стальная… Кр-расота!.. Да не прочна. Побелеют с годами серые кони – разравняется тройка.
Фролов подошёл к лошадям и гладил пристяжку по вспотевшим щекам. Белая пена проступила вдоль чёрного тонкого ремня уздечки.
– Наши!.. Задонские!.. – сказал он.
– Да. Мой управляющий, бывший вахмистр, все ваши степи объездил. Настоящие калмыцкие «дербеты». А как легки на ходу!.. Пух!..
– Рысака откуда взяли? – деловито, басом спросила баронесса фон Тизенгорст.
– Ознобишинский. На прикидке в бегунках, минута сорок верста, – счастливо улыбаясь, сказал Порфирий.
– Священная у калмыков масть, – сказал Фролов. – Как они вам таких уступили?
– Митрофан Греков устроил. За Маныч с моим вахмистром ездил, все их зимовники обшарил.
– Редкая масть… Изумительно подобраны. Коренник ещё и в яблоках.
– Ну, давай, Порфирий, место… Кажется, и сынок твой жалует удивлять нас, – сказал генерал и сердито нахмурился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
«…Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго!.. За всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего и всем твориши спастися, в державный Твой покров прибегающим…»
«Вот, вот оно где – настоящее», – думала Вера, опускаясь на колени рядом с графиней Лилей.
И у Веры лицо принимало то же умилённое выражение, какое было у графини Лили, какое было у всех молящихся вокруг образа.
От долгого стояния, от духоты, от толпы во всём теле появилась сладкая истома. Сердце преисполнилось восторга, и хотелось донести этот восторг до дому, как в детстве доносила Вера зажжённую свечку от «Двенадцати Евангелий», от «Плащаницы», от «Светлого Воскресения»…
II
Эти летние дни в Петергофе, на даче деда, Вера была под обаянием глубокой веры. Зажжённый огонёк любви и веры она донесла до дачи на Заячьем Ремизе и продолжала нести, не гася, и дальше.
Она избегала на прогулках Нижнего сада, где много бывало народа, гуляла по тихим дорогам Английского парка, любовалась отражениями в прудах кустов и деревьев и белых стен павильонов на Царицыном и Ольгином островах.
С графиней Лилей она предпринимала далёкие прогулки на высоты деревни Бабий Гон, к бельведеру и мельнице, к сельскому Никольскому домику.
Там солдат-инвалид отворял двери и показывал в шкафу за стеклом длинный чёрный сюртук с медалью за турецкую войну и Анненской звездой и два девичьих сарафана.
– Сюртук этот солдатский, инвалидный, – тихим, сдержанным голосом рассказывал солдат-сторож, – государь император Николай Павлович изволили надевать на себя, когда поднесли домик государыне императрице Александре Феодоровне. Её величество изволили часто совершать сюда прогулки, очень здесь распрекрасный вид, и как уставали они – то и повелели государь Николай Павлович, чтобы отдохновение иметь её величеству, построить избушку. Все работы делались тайно. Когда домик был готов, государь сказали государыне, будто пойдёт он с детьми в кадетский лагерь, а государыню просили обождать их в Большом дворце. И вот, значит, посылает его величество флигель-адъютанта с приказом провести государыню на это место. И тут вдруг видит государыня: на пустом раньше месте стоит красивая изба, и из неё выходит отставной солдат в сюртуке Измайловского полка, вот в этом самом, с золотым галуном на воротнике и шевронами на левом рукаве, – хлеб-соль у него в руках, и просит тот солдат государыню отдохнуть в его избушке. И солдат тот был сам государь император. Входит умилённая и растроганная до слёз государыня в избу, а там выстроены во фронт её дети.
«Дозвольте, – говорит солдат, – ваше императорское величество, представить вам моих детей и просить для нас вашего покровительства. Старший мой сын, Александр, хотя и солдатский сын и всего ему минуло девятнадцать лет, а уже флигель-адъютант, и о нём я не прошу, а вот о других моя просьба. Десятилетнего Константина – благоволите, матушка-царица, определить на флот, семилетнего Николая просил бы в инженеры, а меньшего моего, Михаила, – в артиллерию. Старшую мою дочь Марию хотелось бы в Смольный институт, вторую – Ольгу – в Екатерининский, а молодшую в Патриотический…» Вот в этих самых сарафанах и представлялись государыне великие княжны, как простые солдатские дочери.
– А ты знаешь, Вера, – сказала по-французски графиня Лиля, – почему император Николай I не хотел ничего просить для своего старшего сына, нынешнего нашего государя…
– Et bien?
– В эти дни государь хотел его в крепость заточить, казнить, как казнил Пётр своего сына, царевича Алексея.
– Боже мой!.. Да за что же?..
– За роман с Ольгой Калиновской, на которой хотел жениться наследник и которая вышла потом замуж за графа Апраксина. Такой, говорят, скандал тогда вышел! Твой дедушка помнит, да не любит о том рассказывать.
Графиня Лиля берёт Веру под руку. Она лет на шестнадцать старше Веры, старая дева, фрейлина двора и любит придворные сплетни. Они выходят из Никольского домика. Перед ними – идиллия прошлого царствования, рыцарского века, тонкого ухаживания, баллад, сонетов, танцев, пастушков, пастушек, сюрпризов-подарков, альбомов со стишками и акварельными картинками, любви до гроба, мадригалов – век немного искусственной, казённой красоты, вроде тех литографий, что висят по стенам дедушкиной квартиры. Перед ними ширь петергофских полей и лугов. Ивняк растёт вдоль болотистых каналов, копны душистого сена раскиданы по полям, повсюду красивые группы кустов и деревьев – прилизанная, причёсанная, приглаженная природа петергофских царских затей.
За лугами и холмами – город-сказка – горит золотыми крышами дворцов и куполами церквей, густою зеленью садов и парков Новый Петергоф. За ним синь моря с прикрытым тонкой дымкой финским берегом. От Петергофа несутся звуки военной музыки, и кажется, что всё это не подлинный мир – но яркая сцена нарядного балета.
Не жизнь – сказка. Сказка жизни…
Ранним утром графиня Лиля с Верой спустились в Нижний сад и пошли по главной аллее к Дворцовому каналу.
По всей аллее между высоких лип, дубов и каштанов белели солдатские рубахи и голландки матросов. Сапёры и матросы Гвардейского экипажа приготовляли к 22 июля иллюминацию.
Только что установили белую мачту, и молодец-матрос, краснощёкий, безусый богатырь – Вере казалось, что она видит, как молодая кровь бежит по его жилам, – поплевал на руки и, ловко перебирая ими, полез на мачту. Он делал это так легко, что на него приятно было смотреть. Вера не сводила с него восхищённых глаз. Он поравнялся с вершинами деревьев, достиг верхушки мачты.
– Давайте, что ль! – крикнул он вниз весёлым голосом. И ему стали подавать канат с навешенными стаканчиками с салом.
Вдруг… Вера не могла понять, как это случилось, – сломилась ли под тяжестью матроса верхушка мачты, или он сам не удержался на ней – Вера увидела, как матрос согнулся вниз головой и полетел вниз.
Вера зажмурила глаза.
Раздался глухой стук. Точно тяжёлый мешок ударился о землю… Потом наступила мгновенная тишина. Такой тишины Вера ещё не знала.
Графиня Лиля тащила Веру за рукав.
– Вера!.. Идём… Какой ужас!..
Вера стояла неподвижно и с немым ужасом смотрела, как в двух шагах от неё дёргалась в судорогах нога в просторных белых штанах, как налилось красивое лицо матроса несказанной мукой, потом вдруг побелело и застыло.
Толпа матросов оттеснила Веру от убившегося и накрыла его шинелью. Все сняли фуражки и стали креститься.
Ужас смерти коснулся Веры.
Вера ещё никогда не видала мертвецов. Её родители умерли в деревне, когда она была в институте, и Веру не возили на похороны. Она не знала сурового безобразия смерти. Ей не пришлось бывать на похоронах. Иногда только на прогулке вдруг встретит шествие. Но в нём нет безобразия смерти. Шестёрка лошадей везёт колесницу, сплошь покрытую цветами и венками, сзади ведут лошадь, звучит торжественный похоронный марш, и мерным шагом под грохот барабанов идут войска. Пахнет примятым ельником, еловые ветки разбросаны по дороге. Вера остановится и смотрит на войска; совсем как у дедушки на картинах. О покойнике в гробу она и не вспомнит. По привычке бездумно перекрестится – так её учили.
Эта смерть матроса была первая смерть, которую Вера увидела на пороге своей девичьей жизни, и она её поразила, пронзила такою страшною несправедливостью, что Вера потеряла всё то настроение умилённости, что жило в ней эти дни.
– Идём же, Вера, – настаивала графиня Лиля, а сама тряслась всем телом и не двигалась с места.
Лазаретный фургон рысью ехал по аллее. Матросы несли убившегося, и между их спинами Вера увидела белое страшное лицо.
Знакомый офицер, мичман Суханов, подошёл к Вере и графине Лиле.
– Николай Евгеньевич, – спросила графиня Лиля, – неужели?.. Совсем?
– Да… Убился… Судьба… Кисмет. Доля такая…
– Убился?.. Что же это? – сказала Вера.
– Сорвался… Это бывает… Молодой…
– Бывает… – с негодованием говорила Вера, сама не помня себя. – На потеху публике… Иллюминацию готовили!.. Потешные огни! У него же мать!.. Отец!..
– Это уже нас не касается, – сухо сказал офицер. – Несчастный случай.
– Вера!.. Вера, – говорила графиня Лиля. – Что с тобой? Подумай, что ты говоришь!
Вера шла, опустив голову. Та свеча, что донесла она от Казанской, была загашена этим глухим стуком живого человеческого тела о землю. Её душа погрузилась в кромешный мрак, и только выдержка – следствие воспитания – заставляла Веру идти с графиней и Сухановым к дому. Она тряслась внутренней дрожью, и всё ей было теперь противно в том прекрасном мире, который её окружал.
III
Вера не хотела выходить на смотр экипажей и выездов и к завтраку, хотела отговориться нездоровьем. Генерал второй раз присылал за нею.
В комнате Веры графиня, стоя перед зеркалом, пудрила нос.
– Боже!.. Как загорела! – говорила она. – И нос совсем красный. И блестит!.. Какая гадость!.. Тебе хорошо, в твои восемнадцать лет и загорать – красота, а мне нельзя так загорать… И полнею тут. Прогулки не помогают…
Блестящие чёрные глаза графини Лили были озабочены. Она подвила спереди чёлку, поправила шиньон. Вера смотрела на неё с ужасом. «Как может она после того, как тут убился матрос, думать о своей красоте!..»
Графиня Лиля заглянула в окно.
– Вера, – сказала она. – Тебе пора садиться в брэк. Генерал уже забрался на него. Когда тебе перевалило за тридцать, милая Вера, нужно обо всём подумать. Что-то нам покажет Порфирий?.. Догадываюсь… Думаю, что я даже отгадала… Идём, Вера!..
На дворе высокий худощавый генерал, в длинном сюртуке с золотым аксельбантом, в фуражке, сидел на козлах высокого брэка. Рослые вороные кони не стояли на месте. Державший их под уздцы грум побежал помочь Вере забраться на козлы. Две белые собаки в мелких чёрных пятнах, точно в брызгах, два керрич-дога, приветливо замахали хвостами навстречу Вере.
– Флик!.. Флок!.. На место! – крикнул генерал. – Вера, опаздываешь!
Собаки покорно побежали к передним колёсам экипажа. Генерал туже натянул вожжи, и вороные кони, постепенно набирая ход, сделали круг по усыпанному песком двору и выехали за ворота на шоссе.
Гости генерала пёстрой группой стояли на деревянном мостике, перекинутом через шоссейную канаву у входа в сад. Впереди всех – баронесса фон Тизенгорст, старый друг генерала и большая лошадница, у неё в Лифляндской губернии был свой конный завод; подле неё молодой, с тёмно-русыми бакенбардами, крепко сложённый, коренастый, красивый лейб-казачий ротмистр Фролов, тоже коннозаводчик, французский военный агент Гальяр, бойко говоривший с графиней Лилей, тщательно картавившей с настоящим парижским шиком, и пришедший вместе с Верой и графиней Суханов ожидали выездов. Несколько позади стояли Карелин, чиновник иностранных дел в форменном кителе, и полковник Генерального штаба Гарновский, приятель сына генерала Порфирия.
– Русские женщины удивительны, – говорил Гальяр, – они говорят по-французски лучше, чем француженки.
– Oh, mon colonel, вы мне делаете комплименты! Французский язык родной для меня с детства.
– Я полагаю, графиня, – серьёзно сказала баронесса фон Тизенгорст, – нам лучше сложить зонтики, чтобы не напугать лошадей. Лошади генерала не в счёт, их ничем не испугаешь, но Порфирия Афиногеновича и особенно Афанасия, Бог их знает, что у них за лошади.
– Скажите, баронесса, – обратился к Тизенгорст Карелин и вставил в глаз монокль, – это правда, что никто, и Афиноген Ильич в том числе, не знает, что готовят ему сын и внук?
– Совершеннейший секрет, милый Карелин, – сказала графиня Лиля по-французски. – Никто того не знает. Порфирий Афиногенович готовил свой выезд в Красном Селе, а Афанасий в Царском.
– Неужели никто не проболтался? – сказал Гарновский.
– Никто. Ведь и вам Порфирий Афиногенович ничего не говорил и не показывал. И нам предстоит решить, чей выезд будет лучше, стильнее и красивее.
- Во Франции такие конкурсы уже устраиваются публично в Париже, – сказал Гальяр.
– Но мы ещё, милый Гальяр, не во Франции, – улыбаясь, сказала графиня Лиля.
– Если выезды будут одинаковые – это возможно, – мягким баском сказал Фролов, – генеральский выезд мы все знаем, но я никак не могу себе представить Порфирия в немецком брэке и с куцо остриженными хвостами у лошадей… Да вот и его высокопревосходительство.
Вороные кони просторною рысью промчались мимо судей по шоссе. Генерал сидел, как изваяние, прямой и стройный, рядом с ним без улыбки на бледном, грустном лице сидела Вера. Грум, сложив руки на груди, поместился сзади, спиною к ним. Керрич-доги дружной парой бежали у переднего колеса, и было удивительно смотреть, как собаки поспевали за широкою машистою рысью высоких, рослых коней.
– Прекрасны, – сказал Фролов.
Генерал свернул на боковую дорогу, объехал кругом, подкатил к гостям и беззвучно остановил лошадей. Грум соскочил с заднего места и стал против лошадей у дышла. Собаки, разинув пасти и высунув розовые языки, улеглись подле колеса.
– Картина, – сказал Фролов. – Что, в них четыре вершка с половиной будет?
– Полных пять, Алексей Герасимович, – с козел отозвался генерал.
– Настоящие, ганноверские, – сказала баронесса фон Тизенгорст. – Эта порода веками выводилась. Какая чистота линий. Обе без отметины. Я думаю, такой пары нет и в Придворном ведомстве.
– Собаки, собаки, – умилённо сказал Гарновский. – Просто удивительно, как они свою роль знают. Где вы таких достали, ваше высокопревосходительство?
– Подарок князя Бисмарка… Ну, бери, – крикнул генерал груму. – Уводи. Слезай, Вера. Сейчас Порфирий пожалует удивлять нас.
– Конечно, я угадала, – сказала графиня Лиля. Она подалась вперёд, опираясь на зонтик и прислушиваясь. Она вдруг помолодела и похорошела. Румянец заиграл на её полных щеках. Глаза заблистали, маленький, красивого рисунка рот был приоткрыт, обнажая тронутые временем, но всё ещё прекрасные зубы.
– Музыка, – восторженно сказала она и приложила маленькую пухлую руку к уху.
Из-за поворота шоссе всё слышнее становился заливистый звон колокольцев и бормотание бубенчиков.
Ближе, слышнее, веселее, ярче, заливистее становилась игра троечного набора. И вот она вся, тройка буланых лошадей, показалась на шоссе. Вихрем неслась она мимо любопытных прохожих, мимо дач, мелькнула, не пыля по нарочно политому водой шоссе, мимо Афиногена Ильича и его гостей. Качался под расписной дугой широкий, ладный розово-золотистый жеребец, и колоколец на дуге мерно отзванивал такт его бега. Такие же розово-золотистые пристяжки неслись врастяжку. Их чёрные гривы взмахивали, как крылья, прямые хвосты были вытянуты. Стонали на ожерёлках и на сбруе бубенцы, заливаясь неумолкаемою песнью. Спицы колёс слились в одну полосу. Ямщик, в шапке с павлиньими перьями, в малиновой рубахе и бархатной поддёвке, молодецки гикнул, проносясь мимо. Порфирий встал во весь рост в коляске, в накинутой небрежно на одно плечо «николаевской» лёгкой шинели, и отдал честь отцу – и всё скрылось в мгновение ока, слетело с политого водою участка дороги и запылило облаком прозрачной серой пыли.
– Н-нда, птица-тройка, – раздумчиво сказал Карелин, выбрасывая из глаза монокль. – Чисто гоголевская тройка.
Облетев квартал, тройка приближалась снова. Она шла теперь воздушною рысью. Усмирённые бубенцы бормотали, и чуть позванивал серебряным звоном колокольчик на дуге.
– Ту-тпру-y! Ту-тпру-y!– остановил лошадей ямщик.
Ещё и ещё раз прозвенел мелодично колокольчик: коренник переступил с ноги на ногу. Бубенчики на мгновение залились: пристяжная, отфыркиваясь, встряхнулась всем телом.
Порфирий, сбросив шинель на сиденье, выпрыгнул из коляски и, счастливый и торжествующий, быстрыми шагами подошёл к отцу.
– Ну, как, папа?
– Что же… Ничего не могу сказать… Очень хороша…
Оч-чень… Я чаю, такой тройки и у царя нет.
– У великого князя Николая Николаевича старшего есть ещё и получше. Вся серая… Стальная… Кр-расота!.. Да не прочна. Побелеют с годами серые кони – разравняется тройка.
Фролов подошёл к лошадям и гладил пристяжку по вспотевшим щекам. Белая пена проступила вдоль чёрного тонкого ремня уздечки.
– Наши!.. Задонские!.. – сказал он.
– Да. Мой управляющий, бывший вахмистр, все ваши степи объездил. Настоящие калмыцкие «дербеты». А как легки на ходу!.. Пух!..
– Рысака откуда взяли? – деловито, басом спросила баронесса фон Тизенгорст.
– Ознобишинский. На прикидке в бегунках, минута сорок верста, – счастливо улыбаясь, сказал Порфирий.
– Священная у калмыков масть, – сказал Фролов. – Как они вам таких уступили?
– Митрофан Греков устроил. За Маныч с моим вахмистром ездил, все их зимовники обшарил.
– Редкая масть… Изумительно подобраны. Коренник ещё и в яблоках.
– Ну, давай, Порфирий, место… Кажется, и сынок твой жалует удивлять нас, – сказал генерал и сердито нахмурился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72