Валенков поднял руки ладонями вперед. – Не хотел тебя обидеть.
– А я и не обижаюсь, – ответил Диденко. Выходит, даже Юрий считает, что за этим кроется борьба за власть, подумал он, кривя душой.
– Слушай, Петр, я не сторонник того, чтобы Россия снова осталась одна, стала бы третьестепенным придатком Европы, вроде банановой республики. Никитин так с нами не поступит.
– Именно так. Он сильный человек. И Лидичев так думает. Но он может решиться стать сильным на добрый старый манер.
– Ему не перевести часы назад.
– Если он сочтет, что только так можно проявить силу, он на это пойдет. – Его собственные черты, как он видел их в зеркале, рядом с волевой фигурой Ленина смотрелись весьма невыгодно. – Чем больше они будут обвинять его в нерешительности и слабости, тем чаще он будет возвращаться к старым привычкам и двигаться, куда им хочется. Назад. Ты же знаешь, что раньше он, не задумываясь, без суда бросал людей за решетку, запрещал подпольные издания – одним словом, контролировал обстановку. Теперь, когда нет Ирины, боюсь, что он вернется к старым методам!
– Возможно, он будет вынужден. Ведь в Таджикистане уже убивают – не мусульман, даже офицеров КГБ. Подумай об этом. Во всяком случае я не за то, чтобы отрицать роль партии, друг мой, даже если ты за это!
Валенков снова закурил, выдохнув дым к потолку. Окурок первой сигареты раздавил о голые доски пола рядом с ковром.
– Если потребуется... – начал было Диденко. Валенков яростно затряс головой.
– Вы с Ириной, должно быть, свихнулись, – самодовольно ухмыльнулся он. Под распахнутым пальто дорогой итальянский костюм. Сияющие ботинки из мягкой кожи. Хватит, остановил себя Диденко. Это еще не говорит о разложении! – Никитин не думает отрицать историческую роль партии, – теперь Валенков говорил без иронии и цинизма, – да и не следует ему этого делать. Думаю, ты преувеличиваешь... ты далеко зашел в своих мечтаниях, друг мой! – вздохнул он. – Черт возьми, у нас еще не хватает товаров в магазинах, заводы и фабрики не работают, как надо, мы не можем обеспечить всех приличным жильем, а ты хочешь развалить Союз! Как, черт побери, можем мы хотя бы чего-нибудь добиться, если распадемся на крошечные, ссорящиеся между собой, страны? – Он, посмеиваясь, развел руками.
– Послушай, вернуться к тем порядкам, которые вам правятся, можно лишь прибегая к старым методам. Без них не обойтись!
– Только не в Москве... не говори глупостей.
– А как насчет Таджикистана? Украины или Грузин? Они, что, не в счет? На улицах войска, КГБ арестовывает людей лишь за то, что они дышат! И это с его одобрения, по крайней мере, неодобрения он не выражал!
– Такого не случится.
– Хотелось бы надеяться, что ты прав!
– Тогда сделай что-нибудь, Петр. Поговори с ним. Попробуй его убедить. Я тебя поддержу почти во всем, только не в этой глупой затее с независимостью.
– Попробую...
Зря они встретились в этой комнате, подумал Диденко. Получился театральный жест. Или что-то вроде психологического взбадривания, дабы подкрепить себя. Но как и в случаях, когда переберешь взбадривающего, голова кружится и плохо соображает. Валенков считает его оторванным от жизни мечтателем. Или безрассудно влюбленным и Ирину, ослепленным ею. Вообще-то так оно и было, подумалось ему. Кроме всего прочего теперь это непопулярно, а может быть... скажем прямо, даже опасно. Для карьеры, для его положения. Посещение этой комнаты было своего рода данью прошлому. Стол Ленина, его очки, ручка, суровая убежденность смотрящего на него вождя. Завещанные им решимость и мужество лишь подчеркивали его собственную нерешительность и слабость. Как легко было с Ириной и все осуществимо!
– Остается только надеяться, что он меня выслушает, – тихо произнес он.
* * *
Проверять не надо, известно наверняка...
Между облаками скользила почти полная луна. Вдали цепочка покрытых спегом гор. Позади него тусклые огни Кабула. Между ним и каменной хибарой, а также полуразвалившимся гаражом из гофрированного железа – открытая полоса изъезженной колесами, смешанной со снегом грязи. Он, бережно, словно младенца, держа в руках «Калашников», сидел здесь уже часа полтора, спрятавшись и тени тонкого кривого деревца, с которого на голову и плечи капал таявший снег. Закоченевшие ноги сводило судорогой.
Проверять не надо, уже известно. Вокруг царила тишина. Тихо было и внутри хижины с покосившейся крышей и занавешенными окнами. На занавеске время от времени появлялась неестественно напряженная тень. Под прислонившимся к шаткому гаражу узким покосившимся навесом – корона с разбухшим от молока выменем. Вечером ее никто не доил. Никого не выпускали наружу.
И все же он не мог уйти, просто так скрыться в темноте. Он оправдывался тем, будто руководствуется холодным расчетом, здравым смыслом; на самом дело освобождение от наркотика полностью лишило его воли и энергии. Он никак не хотел соглашаться с тем, что они там, внутри; что это ловушка; что он отрезан от двух стоящих в гараже, дышащих на ладан машин. И продолжал торчать под деревом, слушая, как на ветру шелестят и трутся друг о друга ветки, как, словно фольга, металлически гремят немногие не опавшие листья. Тело все больше и больше коченело. Никак не мог согласиться, потому что не имел ни малейшего представления, что делать дальше. Нужно посмотреть, несмотря на блестевшие инеем свежие следы машин, хорошо видимые в лунном свете. Следы широких протекторов лимузина. И истоптанная ногами, замерзшая грязь, рядом с хижиной.
С автоматом на груди он медленно, нетвердо поднялся на ноги, растирая икры. Разогнулся, помедлив, вышел из тени на освещенное луной пространство. Осторожно зашагал по обледеневшей колее, припадая к земле, по птичьи дергая головой. Его горбатая тень толчками двигалась рядом. Залитые лунным светом горы, казалось, выросли в размерах.
Он наступил на что-то такое, что хрустнуло с металлическим звуком, не как замерзшая грязь. Испуганно глотнул ртом воздух и замер, ногу словно обожгло, в голове пронеслись картины одноногих мужчин, безногих детей, хромающих женщин. Он не двигал ногой, хотя она непроизвольно затряслась. Поглядел вниз. Неуверенно, словно пьяница, подбирающий раскатившиеся монеты, нагнулся и стал щупать рукой вокруг ступни... «Противопехотные мины взрываются при соприкосновении или приближении», не веря, повторил он про себя. Обнаружил...
...Поднял ногу, трясущейся рукой схватил предмет, с трудом разжал ладонь... «Жучок». На грязной ладони лежал крошечный микрофон. Они усеяли ими все открытое пространство. Проявили такую расточительность, будучи уверенными, что он явится. Хайд поднял глаза, ожидая, что вот-вот откроется дверь. Да, в замерзающей грязи, сверкая ярче, чем обычные льдинки, валялись микрофоны. Десятки их.
Беги – он смотрел на раздавленный «жучок» – беги.
Увидев свет, который тут же заслонили огромные тени, Хайд побежал. Ночь заполнили выкрики команд. Он мельком увидел Харрела, даже Гейнса из английского посольства, которого бесцеремонно оттеснили в сторону. Под ногами хрустели микрофоны и иней. Кто-то, разглядев его, закричал, как охотник, увидевший дичь. В воздух взвилась осветительная ракета, залившая все вокруг ослепительным светом. Он с размаху ткнулся в прогнувшуюся от удара стену гаража. Собственное дыхание заглушало их крики. Когда ракета погасла, он не мог разглядеть своих следов – значит и они? Огляделся вокруг, как загнанный зверь. Гараж стоял на отшибе. Если он станет перебегать открытое пространство, его выдаст хруст песка, снега и инея. Дрожь тела передавалась железной стопке гаража. Харрел орал, отдавая команды и честя на чем свет стоит того, кто пустил ракету. Гейнс уговаривал его успокоиться, по Харрел в двух словах послал его подальше.
В пристройке металась недоенная корова. Пахло молоком и затоптанным в грязь сеном. Корова тихо мычала. Он слышал, как они разбегаются в разные стороны, увидел, как вдалеке сверкнули, приближаясь, фары. Хотят осветить место действия. Если он двинется, его заметят. Останется на месте – найдут. Корова перешла поближе и терлась о стену рядом с ним. Из открытой верхней половины двери несло коровником. Почти не думая, он перевалился через нижнюю половину двери и, перекатившись у самых копыт коровы, словно крыса, юркнул в грязную вонючую солому.
Корова наступила ему на бок и, почуяв его, отпрянула к задней стене. Хайд потер бок и стал ждать, когда глаза привыкнут к темноте, и увидел под дверью два трупа, словно навоз, сваленные один на другой у стены с переплетенными руками и ногами. Отец и сын. А где же женщины?
Какое это имеет значение?.. Как плотно ни обнимал он себя руками, прижав к груди автомат, его безудержно трясло. Он смотрел на тела двух афганцев, которых он знал и которые могли бы ему помочь; в просачивающемся лунном свете одно лицо обращено к нему, во лбу, словно третий глаз, зияло черное отверстие.
Корова, храпя, взбрыкивая и дрожа, – воплощение его собственных страхов – снова двинулась в его сторону. Разбухшее вымя с сочащимся молоком нависло над самым лицом. Словно осаждаемая мухами, она яростно махала хвостом.
Голоса...
Голос Харрела, который вновь вызвал вспышку ненависти и от которого в то же время бросало в дрожь. Хайд еще глубже зарылся в липкую грязную солому; корова, жарко дыша, продолжала всхрапывать и брыкаться. Что-то пробежало по руке. Его чуть не стошнило. Корова наступила ему на ногу. Издаваемый коровой шум привлек их внимание. Афганец смотрел на него мертвыми глазами.
– Проверить гараж, да повнимательнее! И коровник, слышишь, ты, засранец! – Голос Харрела. Подальше, словно ненужная совесть, невнятное бормотание Гейнса. Через нижнюю половину двери перегнулось туловище, шаря фонарем по темным углам. Хайд увидел, что из соломы торчат рука и онемевшая от удара нога.
Корова, ударившись о стену, метнулась в сторону Хайда, теряя с испугу молоко. Луч фонаря скользил по коровнику.
– Видишь что-нибудь?
Корова отшатнулась от Хайда, лягнув его задней ногой. Он прикусил губу, чуть не вскрикнув от боли.
– Норовистая корова!
– А это видишь? – луч фонаря пробежал по набрякшему вымени, по задней части, прямо над скрытой в соломе головой Хайда. – Может, ты тоже сошел бы с ума, если бы тебя не подоили. К тому же она здесь в такой компании.
– Что там?
Хайд затаил дыхание.
– Да эти двое... афганская шваль. У самой двери, помнишь?
– Еще бы!
Задние ноги коровы снова приблизились к Хайду. Болел бок, горела нога. Корова лягнула его еще раз, на этот раз в плечо, еще бы чуть-чуть, и в голову.
– Его там нет.
– Проверь как следует, Харрел сказал...
– Хочешь поиграть с мертвяками?
– Пожалуй, нет.
– Тогда его там нет, так что ли?
– Так?
Свет погас. Шаги. Копыто у самого виска – с ума сойдешь. Корова, вздымая серые бока, загородила ему путь, в глазах бешенство, изо рта иена, трясет длинными рогами, поддевает ими солому, словно отгребая ее в сторону от Хайда.
Он протянул руки, с трудом вспоминая, как это делается. Ухватился за вымя. Корова брыкалась, увертывалась, бодалась. Кончик рога скользнул по широкой штанине, порвав ее. Сжал вымя. Обеими руками. Сильно, но осторожно. По стенам коровника бегал свет фар, а он ритмично работал руками – поднимал, сжимал, тянул, поднимал, сжимал – рукам стало больно, сознание притупилось. Возбужденные голоса то удалялись, то приближались: свет фар пересекали тени; изредка вспыхивали фонарики. Харрел безостановочно ругался, приказал вывести из строя обе машины, но не ломать. Хайд, расстроившись, перестал доить. Это встревожило корову. Визжа шинами и стуча моторами, машины умчались.
Постепенно молоко у коровы кончилось. Обнюхав солому, она принялась жевать. Он откатился от успокоившегося, почти не двигавшегося животного.
Спустя некоторое время – о машинах не может быть речи, в углу мертвые афганцы – он ускользнет, должен ускользнуть отсюда. К югу...
Об этом крикнул, словно отвечая на неслышный вопрос, Харрел в один из моментов, когда он перестал доить и корова снова переступила ногами. «Он двинется на юг, в Пакистан, слышите, на юг!»
Так оно и будет. Другого, более близкого, пути не было. Харрел будет уверенно ждать.
На юг. Другого выбора не было.
* * *
«БРИТАНСКИЙ ГАЗ» – возвещали белые буквы на борту выкрашенного в синий цвет фургона. Из-под свежей краски просвечивало более скромное – «ГАЗ». Акции упали, а количество жалоб возросло, то и другое заметно; отсюда, должно быть, внезапная вспышка патриотизма. Прищелкнув языком, Обри направился поперек широкого тротуара, ко входу в здание кабинета министров со стороны Уайтхолла, обходя траншею с работавшими там землекопами. Красно-белые полосатые ограждения, предупреждающие знаки, запах газа, наполовину размотанные катушки ярко-желтых полиэтиленовых трубопроводов. Последние осенние листья, гонимые свежим ветерком с реки, скапливались у встречных препятствий. Вернувшемуся с похорон брата Обри, несмотря на разницу во времени, не терпелось возобновить исполнение новых обязанностей. Последние дни он чувствовал себя, как вновь назначенный директор хорошей школы, которого в самом начало реформаторской деятельности свалил грипп. Еще по все нити в руках, всяческие помехи да задержки... а тут еще перекапывают дорогу!
Застучал отбойный молоток. Дежурный сержант, отдав приветствие, провел его внутрь.
– Доброе утро, сэр Кеннет! – прокричал сержант.
– Доброе утро, Фред! – улыбаясь, передразнил его Обри. Машина уехала.
В паузах между грохотом отбойного молотка было слышно, как за дверью шуршат листья. Привычка к порядку и неотложные дела торопили в кабинет. Обри сбросил кому-то на руки пальто. Его ждали заседание Объединенного комитета по разведке, дела Годвина, встреча завтра с неоттаявшей премьер-министром, встреча с Лонгмидом, торжественный обед в его родном колледже в пятницу.
В коридоре Обри споткнулся о сбившийся ковер. Над одним из допотопных чугунных радиаторов стоил на коленях рабочий в синем комбинезоне. На ковре пятна воды, в помещении холодно. Он обернулся к дежурному сержанту.
– К сожалению, меняют центральное отопление, сэр Кеннет.
Неизбежный стук молотков. У ведущей в дом № 10 зеленой двери, словно дрова, сложены половицы. Убегая от шума, он поспешил в кабинет.
Беспорядок. Любой незнакомый скрип половиц, казалось, предвещал приближение вихря переживаний и требований. В памяти еще оставались смерть Алана, своеобразная личность его племянницы. Вторжение Совета по газу нарушило спокойный ход мыслей, восстановленный долгим ночным сном. Последние несколько дней здорово измотали его. Пора приниматься за настоящую работу!
Гвен улыбнулась с таким видом, будто страдала расстройством желудка. Страшный грохот из коридора отдавался и в ее комнате. Наверно, и в его кабинете?..
Они обменялись шутливыми фразами. Он признательно кивнул в ответ на приличествующие случаю слова сочувствия. Чуть не вырвал у нее из рук стопку папок с подколотыми к каждой краткими резюме.
– Мне нужно полчаса, Гвен. Никого не пускать.
– Не хотите ли поздравить сэра Дэвида с новым назначением?
– Дэвида? Ах да, набросайте текст... Нет, не надо, в пятницу увижу его в колледже и поздравлю лично.
– Слушаюсь, сэр Кеннет.
Дэвид Рид – юный Дэвид, член кабинета министров в сорок один год, а до этого удачная деловая карьера. Мать будет так им гордиться...
Вспомнил, что мать Рида, Мэри, умерла в прошлом году. Но эта мысль почти не омрачила чувство удовлетворения, с которым он наконец-то закрыл дверь у себя в кабинете.
Стук отбойного молотка проникал во все углы словно по чьей-то злой воле. И в кабинете негде было спрятаться от грохота обыкновенных молотков в коридоре. Обри нетерпеливо направился к столу и сразу принялся читать содержимое первой папки, хотя и ознакомился с резюме с инициалами Гвен. Повестка заседания Объединенного комитета по разведке – потом... грохот молотков... отчеты радиотехнической разведки... ничего достойного внимания... молотки еще громче... СССР – фотографии – наконец-то – октябрьского парада на Красной площади и размещение руководителей на Мавзолее Ленина. Нацепив на нос очки, он наклонился над увеличенными изображениями, скользя пальцем по пояснительному тексту к этим глянцевым крупнозернистым снимкам. Да, Никитин выглядит усталым. Рядом с ним Чевриков, сменивший коней и теперь в Политбюро заодно с консерваторами. Не Диденко и не министр иностранных дел... м-м-м. Значит, уже перемены? Он взял лупу, и хмурое озябшее лицо Никитина почти распалось на составляющие его точки. Вздохнул. К этому надо вернуться еще раз. Требуется много больше, чем эти снимки, нужен молодой... кто бы? Ах да, один из самых способных протеже Питера Шелли. И самого Питера привлечь, а также собрать значительно больше информации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– А я и не обижаюсь, – ответил Диденко. Выходит, даже Юрий считает, что за этим кроется борьба за власть, подумал он, кривя душой.
– Слушай, Петр, я не сторонник того, чтобы Россия снова осталась одна, стала бы третьестепенным придатком Европы, вроде банановой республики. Никитин так с нами не поступит.
– Именно так. Он сильный человек. И Лидичев так думает. Но он может решиться стать сильным на добрый старый манер.
– Ему не перевести часы назад.
– Если он сочтет, что только так можно проявить силу, он на это пойдет. – Его собственные черты, как он видел их в зеркале, рядом с волевой фигурой Ленина смотрелись весьма невыгодно. – Чем больше они будут обвинять его в нерешительности и слабости, тем чаще он будет возвращаться к старым привычкам и двигаться, куда им хочется. Назад. Ты же знаешь, что раньше он, не задумываясь, без суда бросал людей за решетку, запрещал подпольные издания – одним словом, контролировал обстановку. Теперь, когда нет Ирины, боюсь, что он вернется к старым методам!
– Возможно, он будет вынужден. Ведь в Таджикистане уже убивают – не мусульман, даже офицеров КГБ. Подумай об этом. Во всяком случае я не за то, чтобы отрицать роль партии, друг мой, даже если ты за это!
Валенков снова закурил, выдохнув дым к потолку. Окурок первой сигареты раздавил о голые доски пола рядом с ковром.
– Если потребуется... – начал было Диденко. Валенков яростно затряс головой.
– Вы с Ириной, должно быть, свихнулись, – самодовольно ухмыльнулся он. Под распахнутым пальто дорогой итальянский костюм. Сияющие ботинки из мягкой кожи. Хватит, остановил себя Диденко. Это еще не говорит о разложении! – Никитин не думает отрицать историческую роль партии, – теперь Валенков говорил без иронии и цинизма, – да и не следует ему этого делать. Думаю, ты преувеличиваешь... ты далеко зашел в своих мечтаниях, друг мой! – вздохнул он. – Черт возьми, у нас еще не хватает товаров в магазинах, заводы и фабрики не работают, как надо, мы не можем обеспечить всех приличным жильем, а ты хочешь развалить Союз! Как, черт побери, можем мы хотя бы чего-нибудь добиться, если распадемся на крошечные, ссорящиеся между собой, страны? – Он, посмеиваясь, развел руками.
– Послушай, вернуться к тем порядкам, которые вам правятся, можно лишь прибегая к старым методам. Без них не обойтись!
– Только не в Москве... не говори глупостей.
– А как насчет Таджикистана? Украины или Грузин? Они, что, не в счет? На улицах войска, КГБ арестовывает людей лишь за то, что они дышат! И это с его одобрения, по крайней мере, неодобрения он не выражал!
– Такого не случится.
– Хотелось бы надеяться, что ты прав!
– Тогда сделай что-нибудь, Петр. Поговори с ним. Попробуй его убедить. Я тебя поддержу почти во всем, только не в этой глупой затее с независимостью.
– Попробую...
Зря они встретились в этой комнате, подумал Диденко. Получился театральный жест. Или что-то вроде психологического взбадривания, дабы подкрепить себя. Но как и в случаях, когда переберешь взбадривающего, голова кружится и плохо соображает. Валенков считает его оторванным от жизни мечтателем. Или безрассудно влюбленным и Ирину, ослепленным ею. Вообще-то так оно и было, подумалось ему. Кроме всего прочего теперь это непопулярно, а может быть... скажем прямо, даже опасно. Для карьеры, для его положения. Посещение этой комнаты было своего рода данью прошлому. Стол Ленина, его очки, ручка, суровая убежденность смотрящего на него вождя. Завещанные им решимость и мужество лишь подчеркивали его собственную нерешительность и слабость. Как легко было с Ириной и все осуществимо!
– Остается только надеяться, что он меня выслушает, – тихо произнес он.
* * *
Проверять не надо, известно наверняка...
Между облаками скользила почти полная луна. Вдали цепочка покрытых спегом гор. Позади него тусклые огни Кабула. Между ним и каменной хибарой, а также полуразвалившимся гаражом из гофрированного железа – открытая полоса изъезженной колесами, смешанной со снегом грязи. Он, бережно, словно младенца, держа в руках «Калашников», сидел здесь уже часа полтора, спрятавшись и тени тонкого кривого деревца, с которого на голову и плечи капал таявший снег. Закоченевшие ноги сводило судорогой.
Проверять не надо, уже известно. Вокруг царила тишина. Тихо было и внутри хижины с покосившейся крышей и занавешенными окнами. На занавеске время от времени появлялась неестественно напряженная тень. Под прислонившимся к шаткому гаражу узким покосившимся навесом – корона с разбухшим от молока выменем. Вечером ее никто не доил. Никого не выпускали наружу.
И все же он не мог уйти, просто так скрыться в темноте. Он оправдывался тем, будто руководствуется холодным расчетом, здравым смыслом; на самом дело освобождение от наркотика полностью лишило его воли и энергии. Он никак не хотел соглашаться с тем, что они там, внутри; что это ловушка; что он отрезан от двух стоящих в гараже, дышащих на ладан машин. И продолжал торчать под деревом, слушая, как на ветру шелестят и трутся друг о друга ветки, как, словно фольга, металлически гремят немногие не опавшие листья. Тело все больше и больше коченело. Никак не мог согласиться, потому что не имел ни малейшего представления, что делать дальше. Нужно посмотреть, несмотря на блестевшие инеем свежие следы машин, хорошо видимые в лунном свете. Следы широких протекторов лимузина. И истоптанная ногами, замерзшая грязь, рядом с хижиной.
С автоматом на груди он медленно, нетвердо поднялся на ноги, растирая икры. Разогнулся, помедлив, вышел из тени на освещенное луной пространство. Осторожно зашагал по обледеневшей колее, припадая к земле, по птичьи дергая головой. Его горбатая тень толчками двигалась рядом. Залитые лунным светом горы, казалось, выросли в размерах.
Он наступил на что-то такое, что хрустнуло с металлическим звуком, не как замерзшая грязь. Испуганно глотнул ртом воздух и замер, ногу словно обожгло, в голове пронеслись картины одноногих мужчин, безногих детей, хромающих женщин. Он не двигал ногой, хотя она непроизвольно затряслась. Поглядел вниз. Неуверенно, словно пьяница, подбирающий раскатившиеся монеты, нагнулся и стал щупать рукой вокруг ступни... «Противопехотные мины взрываются при соприкосновении или приближении», не веря, повторил он про себя. Обнаружил...
...Поднял ногу, трясущейся рукой схватил предмет, с трудом разжал ладонь... «Жучок». На грязной ладони лежал крошечный микрофон. Они усеяли ими все открытое пространство. Проявили такую расточительность, будучи уверенными, что он явится. Хайд поднял глаза, ожидая, что вот-вот откроется дверь. Да, в замерзающей грязи, сверкая ярче, чем обычные льдинки, валялись микрофоны. Десятки их.
Беги – он смотрел на раздавленный «жучок» – беги.
Увидев свет, который тут же заслонили огромные тени, Хайд побежал. Ночь заполнили выкрики команд. Он мельком увидел Харрела, даже Гейнса из английского посольства, которого бесцеремонно оттеснили в сторону. Под ногами хрустели микрофоны и иней. Кто-то, разглядев его, закричал, как охотник, увидевший дичь. В воздух взвилась осветительная ракета, залившая все вокруг ослепительным светом. Он с размаху ткнулся в прогнувшуюся от удара стену гаража. Собственное дыхание заглушало их крики. Когда ракета погасла, он не мог разглядеть своих следов – значит и они? Огляделся вокруг, как загнанный зверь. Гараж стоял на отшибе. Если он станет перебегать открытое пространство, его выдаст хруст песка, снега и инея. Дрожь тела передавалась железной стопке гаража. Харрел орал, отдавая команды и честя на чем свет стоит того, кто пустил ракету. Гейнс уговаривал его успокоиться, по Харрел в двух словах послал его подальше.
В пристройке металась недоенная корова. Пахло молоком и затоптанным в грязь сеном. Корова тихо мычала. Он слышал, как они разбегаются в разные стороны, увидел, как вдалеке сверкнули, приближаясь, фары. Хотят осветить место действия. Если он двинется, его заметят. Останется на месте – найдут. Корова перешла поближе и терлась о стену рядом с ним. Из открытой верхней половины двери несло коровником. Почти не думая, он перевалился через нижнюю половину двери и, перекатившись у самых копыт коровы, словно крыса, юркнул в грязную вонючую солому.
Корова наступила ему на бок и, почуяв его, отпрянула к задней стене. Хайд потер бок и стал ждать, когда глаза привыкнут к темноте, и увидел под дверью два трупа, словно навоз, сваленные один на другой у стены с переплетенными руками и ногами. Отец и сын. А где же женщины?
Какое это имеет значение?.. Как плотно ни обнимал он себя руками, прижав к груди автомат, его безудержно трясло. Он смотрел на тела двух афганцев, которых он знал и которые могли бы ему помочь; в просачивающемся лунном свете одно лицо обращено к нему, во лбу, словно третий глаз, зияло черное отверстие.
Корова, храпя, взбрыкивая и дрожа, – воплощение его собственных страхов – снова двинулась в его сторону. Разбухшее вымя с сочащимся молоком нависло над самым лицом. Словно осаждаемая мухами, она яростно махала хвостом.
Голоса...
Голос Харрела, который вновь вызвал вспышку ненависти и от которого в то же время бросало в дрожь. Хайд еще глубже зарылся в липкую грязную солому; корова, жарко дыша, продолжала всхрапывать и брыкаться. Что-то пробежало по руке. Его чуть не стошнило. Корова наступила ему на ногу. Издаваемый коровой шум привлек их внимание. Афганец смотрел на него мертвыми глазами.
– Проверить гараж, да повнимательнее! И коровник, слышишь, ты, засранец! – Голос Харрела. Подальше, словно ненужная совесть, невнятное бормотание Гейнса. Через нижнюю половину двери перегнулось туловище, шаря фонарем по темным углам. Хайд увидел, что из соломы торчат рука и онемевшая от удара нога.
Корова, ударившись о стену, метнулась в сторону Хайда, теряя с испугу молоко. Луч фонаря скользил по коровнику.
– Видишь что-нибудь?
Корова отшатнулась от Хайда, лягнув его задней ногой. Он прикусил губу, чуть не вскрикнув от боли.
– Норовистая корова!
– А это видишь? – луч фонаря пробежал по набрякшему вымени, по задней части, прямо над скрытой в соломе головой Хайда. – Может, ты тоже сошел бы с ума, если бы тебя не подоили. К тому же она здесь в такой компании.
– Что там?
Хайд затаил дыхание.
– Да эти двое... афганская шваль. У самой двери, помнишь?
– Еще бы!
Задние ноги коровы снова приблизились к Хайду. Болел бок, горела нога. Корова лягнула его еще раз, на этот раз в плечо, еще бы чуть-чуть, и в голову.
– Его там нет.
– Проверь как следует, Харрел сказал...
– Хочешь поиграть с мертвяками?
– Пожалуй, нет.
– Тогда его там нет, так что ли?
– Так?
Свет погас. Шаги. Копыто у самого виска – с ума сойдешь. Корова, вздымая серые бока, загородила ему путь, в глазах бешенство, изо рта иена, трясет длинными рогами, поддевает ими солому, словно отгребая ее в сторону от Хайда.
Он протянул руки, с трудом вспоминая, как это делается. Ухватился за вымя. Корова брыкалась, увертывалась, бодалась. Кончик рога скользнул по широкой штанине, порвав ее. Сжал вымя. Обеими руками. Сильно, но осторожно. По стенам коровника бегал свет фар, а он ритмично работал руками – поднимал, сжимал, тянул, поднимал, сжимал – рукам стало больно, сознание притупилось. Возбужденные голоса то удалялись, то приближались: свет фар пересекали тени; изредка вспыхивали фонарики. Харрел безостановочно ругался, приказал вывести из строя обе машины, но не ломать. Хайд, расстроившись, перестал доить. Это встревожило корову. Визжа шинами и стуча моторами, машины умчались.
Постепенно молоко у коровы кончилось. Обнюхав солому, она принялась жевать. Он откатился от успокоившегося, почти не двигавшегося животного.
Спустя некоторое время – о машинах не может быть речи, в углу мертвые афганцы – он ускользнет, должен ускользнуть отсюда. К югу...
Об этом крикнул, словно отвечая на неслышный вопрос, Харрел в один из моментов, когда он перестал доить и корова снова переступила ногами. «Он двинется на юг, в Пакистан, слышите, на юг!»
Так оно и будет. Другого, более близкого, пути не было. Харрел будет уверенно ждать.
На юг. Другого выбора не было.
* * *
«БРИТАНСКИЙ ГАЗ» – возвещали белые буквы на борту выкрашенного в синий цвет фургона. Из-под свежей краски просвечивало более скромное – «ГАЗ». Акции упали, а количество жалоб возросло, то и другое заметно; отсюда, должно быть, внезапная вспышка патриотизма. Прищелкнув языком, Обри направился поперек широкого тротуара, ко входу в здание кабинета министров со стороны Уайтхолла, обходя траншею с работавшими там землекопами. Красно-белые полосатые ограждения, предупреждающие знаки, запах газа, наполовину размотанные катушки ярко-желтых полиэтиленовых трубопроводов. Последние осенние листья, гонимые свежим ветерком с реки, скапливались у встречных препятствий. Вернувшемуся с похорон брата Обри, несмотря на разницу во времени, не терпелось возобновить исполнение новых обязанностей. Последние дни он чувствовал себя, как вновь назначенный директор хорошей школы, которого в самом начало реформаторской деятельности свалил грипп. Еще по все нити в руках, всяческие помехи да задержки... а тут еще перекапывают дорогу!
Застучал отбойный молоток. Дежурный сержант, отдав приветствие, провел его внутрь.
– Доброе утро, сэр Кеннет! – прокричал сержант.
– Доброе утро, Фред! – улыбаясь, передразнил его Обри. Машина уехала.
В паузах между грохотом отбойного молотка было слышно, как за дверью шуршат листья. Привычка к порядку и неотложные дела торопили в кабинет. Обри сбросил кому-то на руки пальто. Его ждали заседание Объединенного комитета по разведке, дела Годвина, встреча завтра с неоттаявшей премьер-министром, встреча с Лонгмидом, торжественный обед в его родном колледже в пятницу.
В коридоре Обри споткнулся о сбившийся ковер. Над одним из допотопных чугунных радиаторов стоил на коленях рабочий в синем комбинезоне. На ковре пятна воды, в помещении холодно. Он обернулся к дежурному сержанту.
– К сожалению, меняют центральное отопление, сэр Кеннет.
Неизбежный стук молотков. У ведущей в дом № 10 зеленой двери, словно дрова, сложены половицы. Убегая от шума, он поспешил в кабинет.
Беспорядок. Любой незнакомый скрип половиц, казалось, предвещал приближение вихря переживаний и требований. В памяти еще оставались смерть Алана, своеобразная личность его племянницы. Вторжение Совета по газу нарушило спокойный ход мыслей, восстановленный долгим ночным сном. Последние несколько дней здорово измотали его. Пора приниматься за настоящую работу!
Гвен улыбнулась с таким видом, будто страдала расстройством желудка. Страшный грохот из коридора отдавался и в ее комнате. Наверно, и в его кабинете?..
Они обменялись шутливыми фразами. Он признательно кивнул в ответ на приличествующие случаю слова сочувствия. Чуть не вырвал у нее из рук стопку папок с подколотыми к каждой краткими резюме.
– Мне нужно полчаса, Гвен. Никого не пускать.
– Не хотите ли поздравить сэра Дэвида с новым назначением?
– Дэвида? Ах да, набросайте текст... Нет, не надо, в пятницу увижу его в колледже и поздравлю лично.
– Слушаюсь, сэр Кеннет.
Дэвид Рид – юный Дэвид, член кабинета министров в сорок один год, а до этого удачная деловая карьера. Мать будет так им гордиться...
Вспомнил, что мать Рида, Мэри, умерла в прошлом году. Но эта мысль почти не омрачила чувство удовлетворения, с которым он наконец-то закрыл дверь у себя в кабинете.
Стук отбойного молотка проникал во все углы словно по чьей-то злой воле. И в кабинете негде было спрятаться от грохота обыкновенных молотков в коридоре. Обри нетерпеливо направился к столу и сразу принялся читать содержимое первой папки, хотя и ознакомился с резюме с инициалами Гвен. Повестка заседания Объединенного комитета по разведке – потом... грохот молотков... отчеты радиотехнической разведки... ничего достойного внимания... молотки еще громче... СССР – фотографии – наконец-то – октябрьского парада на Красной площади и размещение руководителей на Мавзолее Ленина. Нацепив на нос очки, он наклонился над увеличенными изображениями, скользя пальцем по пояснительному тексту к этим глянцевым крупнозернистым снимкам. Да, Никитин выглядит усталым. Рядом с ним Чевриков, сменивший коней и теперь в Политбюро заодно с консерваторами. Не Диденко и не министр иностранных дел... м-м-м. Значит, уже перемены? Он взял лупу, и хмурое озябшее лицо Никитина почти распалось на составляющие его точки. Вздохнул. К этому надо вернуться еще раз. Требуется много больше, чем эти снимки, нужен молодой... кто бы? Ах да, один из самых способных протеже Питера Шелли. И самого Питера привлечь, а также собрать значительно больше информации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53