» – приказала она себе – и почти проснулась. Дверь отворяли. «Кончилось! Все мои лучшие жизни коротки. Вот он, мой пошленький Князь Тьмы». Она вздохнула и проснулась совсем. Дверь в самом деле отворяли ключом.
IX
В передней знакомый голос напевал что-то веселое. Тони вспомнила, что обе двери этой комнаты заперты на ключ. Если он заметит, то догадается. Хотя Гранд знал , ей бывало неприятно, когда он замечал действие морфия. Она быстро на цыпочках скользнула к двери, отворила ее, поставила стул на прежнее место перед столом, села, придвинула к себе счета."…Ce soir tu te maries, – Quelle йmotion!"… – пел негромко в передней глубокий грудной голос, – Гранд говорил, что его баритон неотразимо действует на женщин, и ей казалось, что он тут не лжет. «Пьян, – подумала она: он обычно что-то напевал, когда бывал навеселе. – А все-таки заметит!» – Зеркала в комнате не было, она вынула пудреницу, поспешно что-то поправила, напудрила нос и щеки. Он долго устраивал в передней пальто, шляпу, перчатки. Хорошо одевался, заботился о своих вещах, умел носить костюм и, садясь, никогда не забывал одернуть брюки над коленями.
– Вице-питонисса, можно к вам? – весело спросил он из передней и постучал в дверь: всегда деликатно стучал, и ей иногда казалась в этом насмешка. Гранд вошел в комнату. Это был человек лет тридцати, скорее красивый, чем некрасивый. По-настоящему у него были прекрасны только глаза: светло-голубые, блестящие, веселые. Он говорил, что они выражают вместе ум и доброту. «Самое забавное, что и то, и другое верно!» – Гранд уверял также, что у него очень красив и рот. – «Нет, глаза и только глаза, зеркало вашей прекрасной души», – иронически отвечала она. – «Не говори, не говори, у меня и многое другое очень, очень хорошо. Это признавали самые аристократические дамы Испании. Кстати, в моем обществе говорят, что я очень похож на Мориса Шевалье: „Vous etes trиs Maurice Chevalier“. – „Ни малейшего сходства. А кто это ваше общество? Жулики, выпущенные из тюрьмы по амнистии?“ – „Я вчера обедал у одного из принцев Бурбонского дома. Люблю породу в людях"… – „Пожалуйста, перестаньте врать“, – говорила она и все-таки слушала: так хорошо и с таким увлеченьем он врал. Описывал наружность принцессы, дом принца, фамильные портреты работы Веласкеса. – „Все бессовестное вранье: и принц, и принцесса, и дом, и Веласкес!“ Таков был обычный тон их разговоров. – «Что я в нем нашла? – думала она и теперь. – И красоты в нем никакой нет. Ноги слишком коротки для туловища. Лицо длинное, лошадиное"… Гранд был добр, но она не любила добрых людей. «Большая мужская сила, это верно“. Говорил он быстро, все делал несколько быстрее, чем другие люди, на ходу энергично размахивал левой рукой.
Он развернул белый сверток. Тони знала, что он принесет цветы: приносил всякий раз новые, какие-то редкие, при чем неизменно объяснял их значение. Говорил, что знает четыре языка и из них лучше всего язык цветов. Она, впрочем, думала, что он тут же сочиняет их значение и даже их название: называл, случалось, такие цветы, какие в Париже было бы очень трудно достать или какие были по времени года невозможны. Гранд поцеловал ей руку. Тони этого не любила и всегда руку отдергивала, – он неизменно говорил: «Вы совершенно правы: целовать так в губы». От него пахло вином и духами. Он развернул бумажку и подал ей два цветка.
– Фиолетовый крокус, – сказал он. – Смысл: «Вы сожалеете, что меня любите». Асфоделия. Смысл: «Мое сердце разбито». Ax, как я грустен! Если б Иов начитался Сартра, а затем прослушал «Похоронный. Марш» Шопена, то он был бы менее грустен, чем я.
– Какая этому причина?
– Безденежье! Твое равнодушие и мое безденежье, – сказал Гранд и повалился в кресло. – …Tu vas perdre, ma chйrie, – Toutes les illusions…
– И сегодня пьяны! – сказала она, надеясь, что он не заметит. Но он заметил: почти всегда все замечал.
– Вице-питонисса, это очень старый и очень бессовестный прием: обвинять ни в чем неповинного человека, когда вы сами виноваты в сто раз больше. Хлоргидрат! – комически-торжественно произнес Гранд. – Морфий – это какой-то хлоргидрат или что-то в этом роде. Я очень ученый человек. У меня сто двадцать пять работ по химии. Я даже изобрел азотную кислоту. Вот только золота я не умею делать, и это чрезвычайно досадно… Я нынче очень недурно позавтракал.
– Она брюнетка?
– Нет, блондинка: «она» – Делавар. Завтрак был деловой. Так все европейские министры теперь завтракают с американскими: «Давайте деньги!» Я начал с места в карьер, с резкого удара по струнам, как начинается увертюра «Кориолана». – «Давайте деньги». Не дал, – не то, что американские министры. Я перешел на дьявольское скерцо «Девятой Симфонии": с выстрелами, с угрозами, с мольбой добра к злу. Не дал. Торжество зла над добром. Зато завтрак был отличный. К закуске была ваша русская водка, я выпил три рюмки, но слава водки очень преувеличена, как слава Брамса и Сталина. Пить надо вино и только очень хорошее. К рыбе мы заказали Шабли, к жаркому Лафит. Теперь почти невозможно достать хороший Лафит, но для Делавара и для меня ничего невозможного нет. Ах, какой напиток! Лафит единственное в мире красное вино без малейшей горечи… Самое ужасное, что я заплатил половину! Для престижа я это предложил, а он из садизма принял! И теперь, повторяю, я беден, как Иов до возвращения ему имущества с процентами и с вознаграждением за ущерб! Все это безумно тяжело, а что еще будет, а?…"Et autre chose aussi – Que j'peux pas dire ici» – с ожесточенным выражением пропел он. – Скажите, как дела богини? Много ли поступило просьб о вступлении?
– Сорок.
– Скоро будет сорок тысяч… У кого это было сорок тысяч братьев?
– Это слова Гамлета.
– Почему именно сорок тысяч? У нас тоже скоро будет сорок тысяч братьев. И сестер. Сколько же денег в кассе?
– Очень мало… Магазин во второй раз требует денег за пианино. Вы мне соврали, что заплатили.
– "Вы мне соврали, что заплатили»! – передразнил он. – Мы сегодня на вы? Хорошо, говори мне вы, а я буду тебе говорить ты. Разве я сказал, что заплатил? Если сказал, то действительно соврал.
– Это с вами случается. Дюммлер говорит, что у вас есть неизвестный Фрейду комплекс, комплекс барона Мюнхгаузена.
– Подлый старик, но остроумный, – сказал Гранд, смеясь и показывая квадратные зубы. – Может быть, у меня и есть такой комплекс. Я тебе уже говорил, что нет людей, которые никогда не врут. Их не больше, чем, например, людей, не употребляющих за едой соли. Есть и такие. Теперь, кажется, даже от чего-то лечат этим очередным шарлатанством. Да и то они, вместо соли, жрут, кажется, хлористый калий или какую-то другую дрянь. Может быть, и люди, которые никогда не врут, пользуются каким-то суррогатом вранья.
– Мне ваша философия не интересна, – сказала она. Часто говорила это людям, несколько меняя форму: «Мне ваша биография не интересна"… „Мне ваши истории не интересны“.
– Вот ты и соврала! Кстати, мне доподлинно известно, что ты у меня стянула эту философию. Мне доподлинно известно, что ты кому-то из твоих мужчин уже говорила то самое, что я только что сказал! Это в порядке вещей, так как я твой властелин и много умнее тебя, хотя и ты не глупа. Что же касается пианино, то я действительно собирался за него заплатить. Жизнь и Делавар насмеялись над моими мечтами. Я надеялся, что Делавар даст.
– Нам необходимо привести дела «Афины» в порядок.
– Никакой необходимости нет. Какая ты была бы очаровательная женщина, если б не твоя денежная честность! Есть просто честные дуры, что ж делать, это несчастье. Ты же вообще не так глупа, но эта несчастная честность именно там, где честность не нужна, вредна и бессмысленна! Ты не могла бы быть честной в чем-либо другом? В чем угодно, только не в деньгах? Например, ты могла бы быть «честна с самой собой».
– Я говорю серьезно. Мне придется сказать Делавару.
– Ты на меня пожалуешься начальству? В школах за это бьют. Кроме того, ты ошибаешься. Начальство в «Афине» Председатель, а мы с Делаваром равны: он Гарант Дружбы, а я Хранитель Печати. Все его превосходство в том, что он дает «Афине» деньги, а я нет. Разве честно этим пользоваться? Видишь, ты путаешься в самых элементарных понятиях… Надо, кстати, наконец, найти чин и для тебя. «Секретарша» это не чин. У Конта, кажется, нет подходящего чина, но Дюммлер говорил, будто у каких-то Люциферианцев были Питонисса и Вице-питонисса. Я и решил было внести предложение назвать тебя Вице-питониссой, но Дюммлер никогда не позволит. Он вдобавок меня терпеть не может. Почему бы это?
– Потому, что вы совершенно аморальный субъект.
Гранд вздохнул.
– Это, может быть, и правда. Но разве я в этом. виноват? Ведь я и со своей аморальностью симпатичен? Правда? Скажи правду, разве я не симпатичен?
– Так себе.
– Вовсе не «так себе». Вот ты мне не прощаешь моих денежных дел, того, что я беру у тебя деньги…
– О моих деньгах я никогда не говорила. Вы на них имеете право.
– Не нахожу! Не нахожу, но беру, потому что они мне нужны. Ангел мой, я тебе все отдам! Ведь когда у меня есть деньги, я их раздаю направо и налево, я такой человек. Но у меня они бывают так редко! Деньги главный интерес в жизни громадного большинства людей, хотя они зачем-то это отрицают… Эврипид говорил, что за большие деньги можно подкупить и богов. Да вот, постой, – радостно сказал он и вынул из кармана тетрадку. – Когда мне где-нибудь случается прочесть или услышать хорошую мысль, я всегда записываю. И об Эврипиде записал… Где это?.. Я тебе прочту старые стихи о деньгах: «J'aime l'esprit, j'aime les qualitйs, – Les grands talents, les vertus, la science, – et les plaisirs, enfants de l'abondance, – j'aime l'honneur, j'aime les dignitйs, – J'aime un amant un siиcle et par delа, mais dites moi, combien faut-il que j'aime – Le maudit or qui donne tout celа». «Я люблю ум, достоинства, таланты, добродетели, науку, люблю наслаждения, почести, люблю друга, но, скажите, как же я должен любить проклятые деньги, которые дают все это».
Ни о чем другом нет такого числа изречений, как о деньгах! Одно есть, правда, неприятное, итальянское «Кто хочет нажиться в один год, тот попадет на виселицу через полгода».
– Имейте это изречение в виду.
– Да разве оно верно? Общих правил тут нет. И притом, что ж, умереть на виселице не хуже, чем, например, от рака.
– Уж если вы так любите деньги, отчего бы не наживать их честно?
– Это невозможно! Может быть, когда-то и было возможно, да и то я сомневаюсь.
– Делавар богат и никогда о деньгах не говорит. А вы только о них и говорите, но бедны.
– Конечно, Делавар идеалист. Он мне еще сегодня это сказал и добавил, что ненавидит циников. Как хорошо: и идеалы, и миллионы! Ты знаешь, мне иногда кажется, что он просто глуп.
– Так вы не думаете, что есть честные богачи?
– Ни одного. А теперь вдобавок это и невозможно по той простой причине, что во всех странах введен огромный прогрессивный подоходный налог. Человек, наживший миллион долларов, должен был бы отдать казне девятьсот тысяч. Мудрые правительства и превратили чуть не всех своих граждан в клятвопреступников! Неужели ты думаешь, что высокоуважаемый Гарант Дружбы показывает правительству свои доходы? Для него десять адвокатов придумывают способы, как «честно» обойти закон. Дитя мое, поверь, я зарабатываю хлеб честнее очень многих – и такой скромный хлеб! Если б я был директором банка, я сделал бы такой опыт: разослал бы десяти почтенным клиентам письмо с сообщением, что при последней выплате по текущим счетам кассир повидимому заплатил вам по ошибке на тысячу франков меньше, благоволите проверить и получить. Я уверен, что девять почтенных клиентов из десяти ответили бы: «да, проверил, очень благодарю». А десятый ответил бы, что проверить не может, не заметил, поступайте, как сочтете нужным. И я всем девяти внес бы по тысяче франков в благодарность за доставленное мне удовольствие. Десятому же не дал бы ни гроша за лицемерие: он и хочет смошенничать, да не решается: «пусть будет воля Божья или воля банка». А взятки! Разве есть место, где не берут взяток? Я вот как-то себя спрашивал, берут ли в Объединенных Нациях, а? По-моему, должны брать, как ты думаешь? Я понимаю, главных делегатов не купишь: для них риск был бы слишком велик. А второстепенных? Ну, вот если идет спор между арабами и евреями, какое там дело второстепенному делегату до арабов и евреев, тем более, что тут, в виде исключения, Соединенные Штаты и Россия были заодно.
– Я ненавижу капиталистический строй, но вы и на него клевещете.
– Может быть, может быть, – грустно сказал Гранд. – А все-таки, поверь мне, большинство людей ничем не лучше меня. Надо во всем быть последовательным и иметь свой стиль. Я где-то читал, что Мазарини на смертном одре играл в карты и мошенничал. Какая прекрасная смерть! Ты думаешь, что Делавар лучше меня, а по-моему, я гораздо лучше: я, по крайней мере, не обманываю себя. Он сегодня что-то нес о музыке, и за это его немедленно надо было бы сварить в кипящей смоле… Со свойственным ему бесстыдством он сказал мне, что любит искусство «больше жизни»! Я тотчас же представил картину: Делавар в кабинете, украшенном картинами Рафаэля, слушает по радио «Героическую Симфонию», в доме начинается пожар, он не бежит и сгорает живьем, так как любит искусство больше чем жизнь. Впрочем, нет, я напрасно назвал Рафаэля и Бетховена. Ему нужно только самое последнее слово. Хочешь, я тебе в двух словах объясню разницу между старым искусством и новым? Всем художникам, талантливым и бездарным, всегда были нужны слава и деньги. Но прежде для того, чтобы иметь возможно больше славы и денег, надо было не делать скандала, а теперь для того же самого надо делать скандал… Почему я обо всем этом говорю?
– Потому, что вы пьяны.
– Нет, скажи, по-твоему, Делавар лучше меня?
– Все-таки лучше. Вы, быть может, добрее, – сказала Тони, подумав. Она знала, что Гранд на улице никогда не проходил мимо нищего, не подав ему двадцати франков. При этом всегда ей объяснял: «Может быть, и я так кончу, а? Я уже облюбовал себе местечко в длинном коридоре метро Сен-Лазар, там можно просить, и это очень людная станция».
– Доброта гораздо важнее и лучше честности, запомни это. И я терпеть не могу золотую середину, все промежуточное, все, что ни то, ни сё: грэп-фрут, голос контральто, белые стихи, французскую радикал-социалистическую партию. Делавар не жулик и не честный человек. Скажем, он полупрохвост, а?.. Подбор людей у нас в «Афине» приблизительно такой же, как в жизни вообще. Дюммлер превосходный человек, твой профессор человек очень хороший, хотя и не умница, большинство братьев и сестер люди, вероятно, средние, Делавар – полупрохвост, а я прохвост, так? Но если я прохвост, то очень веселый. Я всегда смотрю на себя немного со стороны, и мне весело даже тогда, когда я оказываюсь в дураках. А относительно денег тот старый французский поэт прав. Во всяком случае почти все молодое поколение думает так, как он и как я. У них тоже единственная цель в жизни деньги. Большевики – умные. В Европе, и вообще в мире, принято ругать последними словами правительство, министров, депутатов. А на самом деле, если кто-нибудь еще немного думает о государственных или общественных интересах, то только они. Правда, им за это платят жалованье, они альтруизмом живут. Все остальные, за редчайшими исключениями, уделяют девяносто девять процентов своего времени и мыслей собственным интересам, преимущественно денежным. Это так во всем мире.
– В России это не так.
– Ив России наверное так. Большевики умные люди, но сорвутся они на этом: у них власть дает слишком мало денег. Между тем их молодежи одной власти недостаточно. Кто это сказал: «Enrichissez-vous»? «Обогащайтесь"
– Кажется, Луи-Филипп или кто-то из его министров.
– Это надо соединить с «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», иначе у Сталина ничего не будет. «Соединяйтесь, товарищи, и обогащайтесь». Он этого не понимает, потому, что он человек старого поколения. И еще большая ошибка: он преувеличивает сходство человека с орангутангом. Сходство, конечно, есть, но он его преувеличивает, забывая вдобавок, что для социалистического строя орангутанги все-таки не годятся… Ты когда-то имела связи с коммунистами?
– Да, во время Rйsistance.
– И сохранила добрые отношения?
– Сохранила кое-какие. А вы?
– Никогда не имел, избави Бог. Они не любят, во-первых, порядочных людей, во-вторых, людей как я…
– То есть жуликов?
– Я не жулик, – обиженно сказал он. – Я беспринципный идеалист. Поэтому я так нравлюсь женщинам: как идеалист и как беспринципный. Я действую на женщин, как Рудольф Валентино или как Джон Барримор.
– Скорее как Распутин.
– Что ж, и это не так плохо. У меня действительно огромная мужская сила, ты это знаешь! Женщины чувствуют и то, как я их люблю. Правда, существуют и другие хорошие вещи, например, шампанское, но без женщин жизнь была бы нестерпима. Мне и деньги нужны главным образом для женщин… Впрочем, нет, деньги нужны и без них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
IX
В передней знакомый голос напевал что-то веселое. Тони вспомнила, что обе двери этой комнаты заперты на ключ. Если он заметит, то догадается. Хотя Гранд знал , ей бывало неприятно, когда он замечал действие морфия. Она быстро на цыпочках скользнула к двери, отворила ее, поставила стул на прежнее место перед столом, села, придвинула к себе счета."…Ce soir tu te maries, – Quelle йmotion!"… – пел негромко в передней глубокий грудной голос, – Гранд говорил, что его баритон неотразимо действует на женщин, и ей казалось, что он тут не лжет. «Пьян, – подумала она: он обычно что-то напевал, когда бывал навеселе. – А все-таки заметит!» – Зеркала в комнате не было, она вынула пудреницу, поспешно что-то поправила, напудрила нос и щеки. Он долго устраивал в передней пальто, шляпу, перчатки. Хорошо одевался, заботился о своих вещах, умел носить костюм и, садясь, никогда не забывал одернуть брюки над коленями.
– Вице-питонисса, можно к вам? – весело спросил он из передней и постучал в дверь: всегда деликатно стучал, и ей иногда казалась в этом насмешка. Гранд вошел в комнату. Это был человек лет тридцати, скорее красивый, чем некрасивый. По-настоящему у него были прекрасны только глаза: светло-голубые, блестящие, веселые. Он говорил, что они выражают вместе ум и доброту. «Самое забавное, что и то, и другое верно!» – Гранд уверял также, что у него очень красив и рот. – «Нет, глаза и только глаза, зеркало вашей прекрасной души», – иронически отвечала она. – «Не говори, не говори, у меня и многое другое очень, очень хорошо. Это признавали самые аристократические дамы Испании. Кстати, в моем обществе говорят, что я очень похож на Мориса Шевалье: „Vous etes trиs Maurice Chevalier“. – „Ни малейшего сходства. А кто это ваше общество? Жулики, выпущенные из тюрьмы по амнистии?“ – „Я вчера обедал у одного из принцев Бурбонского дома. Люблю породу в людях"… – „Пожалуйста, перестаньте врать“, – говорила она и все-таки слушала: так хорошо и с таким увлеченьем он врал. Описывал наружность принцессы, дом принца, фамильные портреты работы Веласкеса. – „Все бессовестное вранье: и принц, и принцесса, и дом, и Веласкес!“ Таков был обычный тон их разговоров. – «Что я в нем нашла? – думала она и теперь. – И красоты в нем никакой нет. Ноги слишком коротки для туловища. Лицо длинное, лошадиное"… Гранд был добр, но она не любила добрых людей. «Большая мужская сила, это верно“. Говорил он быстро, все делал несколько быстрее, чем другие люди, на ходу энергично размахивал левой рукой.
Он развернул белый сверток. Тони знала, что он принесет цветы: приносил всякий раз новые, какие-то редкие, при чем неизменно объяснял их значение. Говорил, что знает четыре языка и из них лучше всего язык цветов. Она, впрочем, думала, что он тут же сочиняет их значение и даже их название: называл, случалось, такие цветы, какие в Париже было бы очень трудно достать или какие были по времени года невозможны. Гранд поцеловал ей руку. Тони этого не любила и всегда руку отдергивала, – он неизменно говорил: «Вы совершенно правы: целовать так в губы». От него пахло вином и духами. Он развернул бумажку и подал ей два цветка.
– Фиолетовый крокус, – сказал он. – Смысл: «Вы сожалеете, что меня любите». Асфоделия. Смысл: «Мое сердце разбито». Ax, как я грустен! Если б Иов начитался Сартра, а затем прослушал «Похоронный. Марш» Шопена, то он был бы менее грустен, чем я.
– Какая этому причина?
– Безденежье! Твое равнодушие и мое безденежье, – сказал Гранд и повалился в кресло. – …Tu vas perdre, ma chйrie, – Toutes les illusions…
– И сегодня пьяны! – сказала она, надеясь, что он не заметит. Но он заметил: почти всегда все замечал.
– Вице-питонисса, это очень старый и очень бессовестный прием: обвинять ни в чем неповинного человека, когда вы сами виноваты в сто раз больше. Хлоргидрат! – комически-торжественно произнес Гранд. – Морфий – это какой-то хлоргидрат или что-то в этом роде. Я очень ученый человек. У меня сто двадцать пять работ по химии. Я даже изобрел азотную кислоту. Вот только золота я не умею делать, и это чрезвычайно досадно… Я нынче очень недурно позавтракал.
– Она брюнетка?
– Нет, блондинка: «она» – Делавар. Завтрак был деловой. Так все европейские министры теперь завтракают с американскими: «Давайте деньги!» Я начал с места в карьер, с резкого удара по струнам, как начинается увертюра «Кориолана». – «Давайте деньги». Не дал, – не то, что американские министры. Я перешел на дьявольское скерцо «Девятой Симфонии": с выстрелами, с угрозами, с мольбой добра к злу. Не дал. Торжество зла над добром. Зато завтрак был отличный. К закуске была ваша русская водка, я выпил три рюмки, но слава водки очень преувеличена, как слава Брамса и Сталина. Пить надо вино и только очень хорошее. К рыбе мы заказали Шабли, к жаркому Лафит. Теперь почти невозможно достать хороший Лафит, но для Делавара и для меня ничего невозможного нет. Ах, какой напиток! Лафит единственное в мире красное вино без малейшей горечи… Самое ужасное, что я заплатил половину! Для престижа я это предложил, а он из садизма принял! И теперь, повторяю, я беден, как Иов до возвращения ему имущества с процентами и с вознаграждением за ущерб! Все это безумно тяжело, а что еще будет, а?…"Et autre chose aussi – Que j'peux pas dire ici» – с ожесточенным выражением пропел он. – Скажите, как дела богини? Много ли поступило просьб о вступлении?
– Сорок.
– Скоро будет сорок тысяч… У кого это было сорок тысяч братьев?
– Это слова Гамлета.
– Почему именно сорок тысяч? У нас тоже скоро будет сорок тысяч братьев. И сестер. Сколько же денег в кассе?
– Очень мало… Магазин во второй раз требует денег за пианино. Вы мне соврали, что заплатили.
– "Вы мне соврали, что заплатили»! – передразнил он. – Мы сегодня на вы? Хорошо, говори мне вы, а я буду тебе говорить ты. Разве я сказал, что заплатил? Если сказал, то действительно соврал.
– Это с вами случается. Дюммлер говорит, что у вас есть неизвестный Фрейду комплекс, комплекс барона Мюнхгаузена.
– Подлый старик, но остроумный, – сказал Гранд, смеясь и показывая квадратные зубы. – Может быть, у меня и есть такой комплекс. Я тебе уже говорил, что нет людей, которые никогда не врут. Их не больше, чем, например, людей, не употребляющих за едой соли. Есть и такие. Теперь, кажется, даже от чего-то лечат этим очередным шарлатанством. Да и то они, вместо соли, жрут, кажется, хлористый калий или какую-то другую дрянь. Может быть, и люди, которые никогда не врут, пользуются каким-то суррогатом вранья.
– Мне ваша философия не интересна, – сказала она. Часто говорила это людям, несколько меняя форму: «Мне ваша биография не интересна"… „Мне ваши истории не интересны“.
– Вот ты и соврала! Кстати, мне доподлинно известно, что ты у меня стянула эту философию. Мне доподлинно известно, что ты кому-то из твоих мужчин уже говорила то самое, что я только что сказал! Это в порядке вещей, так как я твой властелин и много умнее тебя, хотя и ты не глупа. Что же касается пианино, то я действительно собирался за него заплатить. Жизнь и Делавар насмеялись над моими мечтами. Я надеялся, что Делавар даст.
– Нам необходимо привести дела «Афины» в порядок.
– Никакой необходимости нет. Какая ты была бы очаровательная женщина, если б не твоя денежная честность! Есть просто честные дуры, что ж делать, это несчастье. Ты же вообще не так глупа, но эта несчастная честность именно там, где честность не нужна, вредна и бессмысленна! Ты не могла бы быть честной в чем-либо другом? В чем угодно, только не в деньгах? Например, ты могла бы быть «честна с самой собой».
– Я говорю серьезно. Мне придется сказать Делавару.
– Ты на меня пожалуешься начальству? В школах за это бьют. Кроме того, ты ошибаешься. Начальство в «Афине» Председатель, а мы с Делаваром равны: он Гарант Дружбы, а я Хранитель Печати. Все его превосходство в том, что он дает «Афине» деньги, а я нет. Разве честно этим пользоваться? Видишь, ты путаешься в самых элементарных понятиях… Надо, кстати, наконец, найти чин и для тебя. «Секретарша» это не чин. У Конта, кажется, нет подходящего чина, но Дюммлер говорил, будто у каких-то Люциферианцев были Питонисса и Вице-питонисса. Я и решил было внести предложение назвать тебя Вице-питониссой, но Дюммлер никогда не позволит. Он вдобавок меня терпеть не может. Почему бы это?
– Потому, что вы совершенно аморальный субъект.
Гранд вздохнул.
– Это, может быть, и правда. Но разве я в этом. виноват? Ведь я и со своей аморальностью симпатичен? Правда? Скажи правду, разве я не симпатичен?
– Так себе.
– Вовсе не «так себе». Вот ты мне не прощаешь моих денежных дел, того, что я беру у тебя деньги…
– О моих деньгах я никогда не говорила. Вы на них имеете право.
– Не нахожу! Не нахожу, но беру, потому что они мне нужны. Ангел мой, я тебе все отдам! Ведь когда у меня есть деньги, я их раздаю направо и налево, я такой человек. Но у меня они бывают так редко! Деньги главный интерес в жизни громадного большинства людей, хотя они зачем-то это отрицают… Эврипид говорил, что за большие деньги можно подкупить и богов. Да вот, постой, – радостно сказал он и вынул из кармана тетрадку. – Когда мне где-нибудь случается прочесть или услышать хорошую мысль, я всегда записываю. И об Эврипиде записал… Где это?.. Я тебе прочту старые стихи о деньгах: «J'aime l'esprit, j'aime les qualitйs, – Les grands talents, les vertus, la science, – et les plaisirs, enfants de l'abondance, – j'aime l'honneur, j'aime les dignitйs, – J'aime un amant un siиcle et par delа, mais dites moi, combien faut-il que j'aime – Le maudit or qui donne tout celа». «Я люблю ум, достоинства, таланты, добродетели, науку, люблю наслаждения, почести, люблю друга, но, скажите, как же я должен любить проклятые деньги, которые дают все это».
Ни о чем другом нет такого числа изречений, как о деньгах! Одно есть, правда, неприятное, итальянское «Кто хочет нажиться в один год, тот попадет на виселицу через полгода».
– Имейте это изречение в виду.
– Да разве оно верно? Общих правил тут нет. И притом, что ж, умереть на виселице не хуже, чем, например, от рака.
– Уж если вы так любите деньги, отчего бы не наживать их честно?
– Это невозможно! Может быть, когда-то и было возможно, да и то я сомневаюсь.
– Делавар богат и никогда о деньгах не говорит. А вы только о них и говорите, но бедны.
– Конечно, Делавар идеалист. Он мне еще сегодня это сказал и добавил, что ненавидит циников. Как хорошо: и идеалы, и миллионы! Ты знаешь, мне иногда кажется, что он просто глуп.
– Так вы не думаете, что есть честные богачи?
– Ни одного. А теперь вдобавок это и невозможно по той простой причине, что во всех странах введен огромный прогрессивный подоходный налог. Человек, наживший миллион долларов, должен был бы отдать казне девятьсот тысяч. Мудрые правительства и превратили чуть не всех своих граждан в клятвопреступников! Неужели ты думаешь, что высокоуважаемый Гарант Дружбы показывает правительству свои доходы? Для него десять адвокатов придумывают способы, как «честно» обойти закон. Дитя мое, поверь, я зарабатываю хлеб честнее очень многих – и такой скромный хлеб! Если б я был директором банка, я сделал бы такой опыт: разослал бы десяти почтенным клиентам письмо с сообщением, что при последней выплате по текущим счетам кассир повидимому заплатил вам по ошибке на тысячу франков меньше, благоволите проверить и получить. Я уверен, что девять почтенных клиентов из десяти ответили бы: «да, проверил, очень благодарю». А десятый ответил бы, что проверить не может, не заметил, поступайте, как сочтете нужным. И я всем девяти внес бы по тысяче франков в благодарность за доставленное мне удовольствие. Десятому же не дал бы ни гроша за лицемерие: он и хочет смошенничать, да не решается: «пусть будет воля Божья или воля банка». А взятки! Разве есть место, где не берут взяток? Я вот как-то себя спрашивал, берут ли в Объединенных Нациях, а? По-моему, должны брать, как ты думаешь? Я понимаю, главных делегатов не купишь: для них риск был бы слишком велик. А второстепенных? Ну, вот если идет спор между арабами и евреями, какое там дело второстепенному делегату до арабов и евреев, тем более, что тут, в виде исключения, Соединенные Штаты и Россия были заодно.
– Я ненавижу капиталистический строй, но вы и на него клевещете.
– Может быть, может быть, – грустно сказал Гранд. – А все-таки, поверь мне, большинство людей ничем не лучше меня. Надо во всем быть последовательным и иметь свой стиль. Я где-то читал, что Мазарини на смертном одре играл в карты и мошенничал. Какая прекрасная смерть! Ты думаешь, что Делавар лучше меня, а по-моему, я гораздо лучше: я, по крайней мере, не обманываю себя. Он сегодня что-то нес о музыке, и за это его немедленно надо было бы сварить в кипящей смоле… Со свойственным ему бесстыдством он сказал мне, что любит искусство «больше жизни»! Я тотчас же представил картину: Делавар в кабинете, украшенном картинами Рафаэля, слушает по радио «Героическую Симфонию», в доме начинается пожар, он не бежит и сгорает живьем, так как любит искусство больше чем жизнь. Впрочем, нет, я напрасно назвал Рафаэля и Бетховена. Ему нужно только самое последнее слово. Хочешь, я тебе в двух словах объясню разницу между старым искусством и новым? Всем художникам, талантливым и бездарным, всегда были нужны слава и деньги. Но прежде для того, чтобы иметь возможно больше славы и денег, надо было не делать скандала, а теперь для того же самого надо делать скандал… Почему я обо всем этом говорю?
– Потому, что вы пьяны.
– Нет, скажи, по-твоему, Делавар лучше меня?
– Все-таки лучше. Вы, быть может, добрее, – сказала Тони, подумав. Она знала, что Гранд на улице никогда не проходил мимо нищего, не подав ему двадцати франков. При этом всегда ей объяснял: «Может быть, и я так кончу, а? Я уже облюбовал себе местечко в длинном коридоре метро Сен-Лазар, там можно просить, и это очень людная станция».
– Доброта гораздо важнее и лучше честности, запомни это. И я терпеть не могу золотую середину, все промежуточное, все, что ни то, ни сё: грэп-фрут, голос контральто, белые стихи, французскую радикал-социалистическую партию. Делавар не жулик и не честный человек. Скажем, он полупрохвост, а?.. Подбор людей у нас в «Афине» приблизительно такой же, как в жизни вообще. Дюммлер превосходный человек, твой профессор человек очень хороший, хотя и не умница, большинство братьев и сестер люди, вероятно, средние, Делавар – полупрохвост, а я прохвост, так? Но если я прохвост, то очень веселый. Я всегда смотрю на себя немного со стороны, и мне весело даже тогда, когда я оказываюсь в дураках. А относительно денег тот старый французский поэт прав. Во всяком случае почти все молодое поколение думает так, как он и как я. У них тоже единственная цель в жизни деньги. Большевики – умные. В Европе, и вообще в мире, принято ругать последними словами правительство, министров, депутатов. А на самом деле, если кто-нибудь еще немного думает о государственных или общественных интересах, то только они. Правда, им за это платят жалованье, они альтруизмом живут. Все остальные, за редчайшими исключениями, уделяют девяносто девять процентов своего времени и мыслей собственным интересам, преимущественно денежным. Это так во всем мире.
– В России это не так.
– Ив России наверное так. Большевики умные люди, но сорвутся они на этом: у них власть дает слишком мало денег. Между тем их молодежи одной власти недостаточно. Кто это сказал: «Enrichissez-vous»? «Обогащайтесь"
– Кажется, Луи-Филипп или кто-то из его министров.
– Это надо соединить с «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», иначе у Сталина ничего не будет. «Соединяйтесь, товарищи, и обогащайтесь». Он этого не понимает, потому, что он человек старого поколения. И еще большая ошибка: он преувеличивает сходство человека с орангутангом. Сходство, конечно, есть, но он его преувеличивает, забывая вдобавок, что для социалистического строя орангутанги все-таки не годятся… Ты когда-то имела связи с коммунистами?
– Да, во время Rйsistance.
– И сохранила добрые отношения?
– Сохранила кое-какие. А вы?
– Никогда не имел, избави Бог. Они не любят, во-первых, порядочных людей, во-вторых, людей как я…
– То есть жуликов?
– Я не жулик, – обиженно сказал он. – Я беспринципный идеалист. Поэтому я так нравлюсь женщинам: как идеалист и как беспринципный. Я действую на женщин, как Рудольф Валентино или как Джон Барримор.
– Скорее как Распутин.
– Что ж, и это не так плохо. У меня действительно огромная мужская сила, ты это знаешь! Женщины чувствуют и то, как я их люблю. Правда, существуют и другие хорошие вещи, например, шампанское, но без женщин жизнь была бы нестерпима. Мне и деньги нужны главным образом для женщин… Впрочем, нет, деньги нужны и без них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63