Двое суток, день и ночь, он думал только об этой минуте. Он ехал сюда, не сводя глаз с дороги, вспоминая жену и маленькую дочурку и представляя себе, сколь многое может измениться. Он знал, что притягивает несчастья. Изредка останавливаясь попить кофе, он десятки раз перекладывал апельсины и конверт – положит вдоль, положит поперек, нет, лучше с этого угла, так конверт будет легче взять. На окраине города он наменял мелкой монеты, чтобы заплатить за проезд без сдачи, а то вдруг кондуктор задержит его, затеет никчемный разговор. Ведь у него так мало времени! Он не будет говорить по-немецки – это он отработал. Будет бормотать, улыбаться, держаться скромно, извиняться, но молчать. Или скажет несколько слов по-эстонски – какую-нибудь фразу из Библии, которую помнит со времен своего лютеранского детства, – в то время отец еще не настаивал, чтобы он изучал русский. Но теперь, когда дело подходило к развязке, молодой человек внезапно увидел в своем плане изъян. Что, если другие пассажиры кинутся ему помогать? В Гамбурге, этом многоязыковом городе, откуда до стран Восточного блока рукой подать, всегда найдется несколько полиглотов! Так что лучше молчать, держаться непроницаемо.
Он посетовал, что не побрился. Ему казалось, что это сильно бросалось в глаза.
В кают-компании пароходика парень ни на кого не смотрел. «Избегай встречаться с людьми взглядом», – велел ему генерал. Кондуктор болтал с какой-то пожилой дамой и не обращал на него внимания. Он ждал, переступая с ноги на ногу, стараясь выглядеть спокойно. Пассажиров было человек тридцать. Ему померещилось, что все они, и мужчины и женщины, одеты одинаково – в зеленые пальто и зеленые фетровые шляпы, и все его порицают. Настал его черед платить за проезд. Он протянул влажную ладонь. Марка, монета в пятьдесят пфеннигов и кучка медных десятипфенниговых монет. Кондуктор молча забрал все. И юноша стал неуклюже пробираться между скамеек к носу. Причал поехал назад. «Они принимают меня за террориста, – подумал молодой человек. Выпачкав руки в машинном масле, он пожалел, что не вымыл их. – Может, это у меня на лице написано». «Держись непроницаемо, – посоветовал ему генерал. – Незаметно. Не улыбайся и не хмурься. Будь нормальным». Парень взглянул на часы, стараясь не проявлять поспешности. Он заранее закатал левый рукав, чтобы высвободить часы. Пригнувшись, хотя он не был высоким, молодой человек неожиданно вышел на нос пароходика, где под навесом гулял ветер. Теперь уже дело в секундах. Минутная стрелка проскочила шесть. В следующий раз, когда она подойдет к шести, – действуй. Дул легкий ветерок, но парень едва ли замечал его. Он страшно волновался – не опоздать бы. А волнуясь – и зная об этом, – он терял чувство времени. Он боялся, как бы секундная стрелка дважды не пробежала по циферблату и одна минута не превратилась в две. Все скамейки под навесом пустовали. Он рванулся к последней, обеими руками держа у живота корзинку с апельсинами и одновременно зажав под мышкой газету, – это же я, взгляни на условные знаки! Он чувствовал себя идиотом. Слишком уж подозрительно выглядели апельсины. Какого черта этот небритый парень в спортивном костюме тащит корзинку с апельсинами и вчерашнюю газету? Весь пароходик, наверно, обратил на него внимание! «Капитан, этот молодой человек… вон там… у него в корзинке бомба, он собирается захватить нас в заложники или потопить пароход!» У перил, повернувшись к нему спиной, стояла пара, держась за руки, и смотрела в туман. Он взглядом скользнул по маленькому мужчине в черном пальто с бархатным воротником. Они даже голов не повернули. «Сядь как можно ближе к корме и рядом с проходом», – приказал генерал. Он сел, молясь, чтобы все получилось с первого раза и не понадобилось прибегать к разным вариантам. «Бекки, я делаю это для тебя», – прошептал он, думая о дочери. Невзирая на то, что родился он лютеранином, парень носил на шее деревянный крестик, подарок матери, но сейчас его прикрывала молния куртки. Почему он спрятал крестик? Чтобы Господь не видел, как он всех обманывает? Он сам не знал, почему так поступил. Ему хотелось одного: снова ехать на машине – ехать и ехать, пока не свалится или не доберется до дома.
«Не смотри по сторонам, – вспомнил он наказ генерала. – Только вперед. Ты пассивный участник. Держи корзинку с апельсинами и с желтым конвертом, а под мышкой газету – и все». «Не надо было соглашаться, – думал он. – Я рискнул своей дочкой, Стелла никогда мне этого не простит. Я лишусь гражданства, я все поставил на карту». «Так надо ради нашего дела», – объяснил ему генерал. «Генерал, но я-то здесь ни при чем – это ваше дело, на худой конец дело моего отца, вот почему я выбросил апельсины за борт».
Но ничего подобного он не сделал. Положив газету рядом с собой на скамейку, он увидел, что она пропотела: там, где он прижимал газету, печать сошла. Он взглянул на часы. Секундная стрелка указывала на десять. «Часы остановились! Неужели прошло всего пятнадцать секунд?» Он в панике метнул взгляд на берег и убедился, что они уже на середине озера. Снова посмотрел на часы. Секундная стрелка проскочила одиннадцать. «Идиот, – ругнулся он, – да успокойся же наконец!» Привалившись вправо, он сделал вид, будто читает газету, а сам то и дело поглядывал на циферблат. «Террористы. Пишут только о террористах, – подумал он, в двадцатый раз читая заголовки. – Неудивительно, что пассажиры считают меня одним из них. Gross-fahndung, как говорят при массовом обыске.» Он сам удивился, что вспомнил немецкое слово. «Так надо ради нашего дела».
У ног его опасно накренилась корзина с апельсинами. «Если поднимешься, поставь корзину на скамейку, чтобы никто не занял твоего места», – порекомендовал генерал. А если она упадет? Парень представил, как по палубе катятся апельсины, и среди них перевернувшийся желтый конверт, и всюду фотографии, и среди них перевернувшийся желтый конверт, и всюду фотографии, и на каждой Бекки. У него заныло под ложечкой. Он одернул куртку, чтобы прикрыть диафрагму, и обнажился мамин деревянный крестик. Он подтянул молнию. «Прогуляйся. Притворись мечтателем, – учил его генерал. – Твой отец ни секунды не стал бы медлить. И ты тоже не станешь». Осторожно подняв корзину, парень поставил ее на скамейку и для большей устойчивости прислонил к спинке. Попробовал, хорошо ли стоит. А как быть с «Абендблатт»? Взять или оставить там, где лежит? Может, человек, с которым ему предстоит встретиться, еще не заметил сигнала? Он сунул газету под мышку.
Он вернулся в кают-компанию. Какая-то пара пошла на нос – наверно, подышать воздухом, люди пожилые, очень степенные. Первая парочка – явные любовники, это чувствовалось даже со спины, – маленький мужчина, стройная девушка, оба принаряженные. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что им хорошо вдвоем в постели. А вторые – ну сущие полисмены: юноша ничуть не сомневался, что занятие любовью не доставляет им никакого удовольствия. «О чем только я думаю? – мелькнуло у него в голове. О своей жене Стелле, – ответил он сам себе. – О наших долгих объятиях, которых, возможно, никогда больше не будет». Походкой праздношатающегося, как приказано, он медленно прошел по проходу до перегородки, за которой сидел рулевой. Не встречаться ни с кем взглядом оказалось нетрудно: пассажиры сидели к нему спиной. Он дошел до самой перегородки. Рулевой размещался на приподнятой платформе. «Подойди к окну рулевого, полюбуйся видом. Постой минуту». Крыша над рулевой рубкой была скошена – парню пришлось пригнуться. За большим ветровым стеклом медленно передвигались дома и деревья. Он увидел промчавшуюся мимо «восьмерку», за ней – одинокую богиню-блондинку на скифе. «Груди, как у статуи», – машинально отметил он. Парень небрежно, напоказ поставил туфлю на платформу рулевого. «Эх, в постель бы сейчас, – в отчаянии подумал он, чувствуя приближение критического момента, – к своей Стелле, еще не проснувшейся, но уже распаленной желанием в полусумраке раннего утра». Левая рука его лежала на перегородке, так что часы все время были перед глазами.
– Мы тут обувь не чистим, – буркнул рулевой.
Парень поспешно убрал ногу. «Теперь он знает, что я понимаю по-немецки. – У него от смущения запылало лицо. – Но они и так это уже знают, – уныло подумал он, – иначе зачем бы мне держать немецкую газету?»
Пора. Поспешно выпрямившись, он слишком быстро повернулся и пошел назад, к своему месту, и теперь уже можно было забыть о конспирации, потому что все смотрели на него, осуждая за то, что он два дня не брился, что он в спортивном костюме и что у него такой дикий вид. Глаза парня не успевали остановиться на одном лице, как появлялось другое. Ему еще не доводилось видеть такого дружного молчаливого осуждения. Спортивный костюм снова разошелся на груди, обнажив полоску черных волос. «В слишком горячей воде стирает костюм Стелла», – подумал он, снова одернул куртку и вышел на воздух, выставив напоказ, словно медаль, деревянный крестик. В этот момент почти одновременно он обнаружил кое-какие изменения, да не одно, а целых два! На скамейке, рядом с корзинкой, осталась отметина желтым мелом, яркая, как канарейка, оповещавшая о том, что передача благополучно совершена. При виде этого знака его затопило такое блаженство, какого он не испытывал никогда в жизни, успокоение, какого не могла дать ни одна в мире женщина.
«Для чего такие сложности?» – спросил он генерала.
«Потому что предмет этот уникален, – ответил тот. – Этому сокровищу нет равных. Его потеря стала бы трагедией для всего свободного мира».
«И он выбрал меня в качестве курьера!» – не без гордости воскликнул про себя парень, хотя в глубине души его и гнездилась мысль, что старик переборщил.
Невозмутимо взяв желтый конверт, юноша сунул его в карман куртки, подтянул молнию и провел пальцем по шву, чтобы удостовериться, что она нигде не расходится.
И в ту же секунду почувствовал, что за ним наблюдают. Женщина все еще стояла у поручней, к нему спиной, и он снова отметил ее красивые бедра и ноги, но ее маленький любовничек в черном пальто повернулся к нему лицом и смотрел с таким выражением, что с парня сошла вся благодать. Только однажды видел он такое лицо – во время смерти отца в комнатушке в Рислице, спустя несколько месяцев после их прибытия в Англию. Парень ни у кого еще не видел такого сосредоточенного, исполненного такой отчаянной тревоги лица. Еще больше настораживало то – тут их мнения с Остраковой совпадали, – что отчаянная тревога была нехарактерна для этого актера, или, как назвала его Остракова, для Волшебника. Так или иначе, взволнованным взглядом маленький незнакомец с остреньким личиком словно страстно молил: «Парень, ты понятия не имеешь, что держишь! Не пожалей жизни, чтобы это сберечь!» Мольба исходила прямо из глубины души.
Пароходик остановился. Они причалили к противоположному берегу. Схватив корзинку, парень выскочил на берег и чуть ли не бегом запетлял в толпе спешащих в магазины покупателей, сворачивая то в одну боковую улочку, то в другую, абсолютно не представляя, куда они ведут.
Возвращаясь назад и все еще чувствуя дрожь корабельных механизмов, парень все время вспоминал то лицо и по прошествии некоторого времени стал подумывать, а не привиделось ли ему это от волнения при передаче. Скорее всего, человек, с которым он должен был встретиться, совсем другой, пытался он себя успокоить. Это одна из толстух в зеленой фетровой шляпе… или даже кондуктор.
«Слишком я был взвинчен, – говорил он себе. – В решающую минуту какой-то человек повернулся и посмотрел на меня, а я и рад стараться – вообразил даже, что вижу умирающего отца».
Добравшись до Дувра, он почти не сомневался, что выбросил незнакомца из головы. Проклятые апельсины уже покоились в контейнере для отбросов, а желтый конверт уютненько лежал в кармане его куртки, острым углом врезаясь в кожу, но главное – конверт лежал! Значит, он сочинил несколько теорий по поводу своего тайного сообщника? Бог с ним. И если даже он случайно оказался прав и сообщником был человек с запавшими щеками и горящим взглядом – что с того? Тем меньше оснований сболтнуть об этом генералу, чья забота о безопасности, в глазах парнишки, стояла рядом с неоспоримой верой провидца. Мысль о Стелле прямо-таки преследовала парня. С каждой милей желание его все возрастало и возрастало. Утро еще только начиналось. Он представил себе, как ласками разбудит ее, видел, как преобразится от страсти ее сонное, улыбающееся лицо.

Смайли вызвали в ту же ночь, и, странное дело, телефон довольно долго надрывался у его кровати, прежде чем он поднял трубку, а ведь ему казалось, что в последнее время он плохо спит. Из библиотеки он сразу же зашел домой, затем неважно поужинал в итальянском ресторане на Кингс-роуд, прихватив с собой в качестве щита «Путешествия Олеария». Вернувшись к себе на Байуотер-стрит, он снова засел за монографию и трудился над ней с прилежанием человека, которому нечем больше заняться. Часа через два он откупорил бутылку красного бургундского и осушил половину под аккомпанемент дурной пьески по радио. Потом вздремнул и видел какие-то будоражащие сны. Однако, услышав голос Лейкона, испытал такое чувство, будто его вытащили из теплого благословенного места, откуда он сам ни за что и никогда бы не вылез. Да и потом, хотя двигался Смайли быстро, ему казалось, что одевается он слишком долго, и тут же пришло в голову, не так ли ведут себя старики, услышав о чьей-нибудь смерти.
ГЛАВА 3
– Вы совсем не знали его лично, нет, сэр? – почтительно, тихим голосом спросил старший инспектор сыскной полиции. – Или, возможно, лучше не спрашивать.
Мужчины торчали здесь уже добрых четверть часа, но старший инспектор только сейчас задал первый вопрос. Смайли, казалось, слушал, но не слышал, впрочем, молчание его не воспринималось как оскорбление, такой уж у него был дар – сохранять спокойствие. А потом, когда двое стоят над трупом, возникает атмосфера товарищества. На Хэмпстедской пустоши еще не рассвело – стоял предрассветный, мокрый, туманный ничейный час, ни тепло и ни холодно, а над головой – оранжевое от отсвета Лондона небо, и деревья блестят, точно из клеенки. Мужчины стояли в буковой аллее, инспектор на голову выше Смайли, этакий преждевременно поседевший молодой гигант, который держался, пожалуй, немного напыщенно, но в нем чувствовалась некая мягкость, свойственная иным крупным мужчинам, что сразу же располагало. Смайли, сложив, словно мэр у памятника неизвестному солдату, пухлые ручки на животике, неотрывно смотрел на тело у своих ног в свете луча от карманного фонаря офицера. У Смайли, видимо, перехватило дыхание от быстрой ходьбы, и он слегка пыхтел. В окружающей их темноте потрескивало полицейское радио. Света нигде больше не было: старший инспектор велел все погасить.
– Просто человек, с которым я работал, – после долгого молчания пояснил Смайли.
– Так меня проинформировали, сэр, – откликнулся старший инспектор.
Он подождал, надеясь услышать еще что-нибудь, но молчание не прерывалось. «Даже не разговаривайте с ним, – сказал ему заместитель помощника комиссара (Уголовно-оперативный отдел). – Вы его никогда прежде не видели – приезжали двое других. Просто покажите, что он попросит, и забудьте про все это. Быстро». И старший инспектор уголовной полиции до сих пор так себя и вел. Он проделал все, с его точки зрения, со скоростью света. Фотограф сделал снимки, врач установил, что человек ушел из жизни, патолог обследовал труп на месте, проведя процедуру, предваряющую вскрытие, – все с быстротой, необычной для нормального хода вещей, лишь для того, чтобы расчистить путь для незапланированного посетителя, как соизволил назвать его заместитель помощника комиссара (Уголовно-оперативный отдел). Незапланированный явился запросто, как заметил офицер, – так, словно пришел снимать показания счетчика, и он галопом проводил его к телу. Они осмотрели следы, прошли путь, которым шел к месту своей гибели мужчина. Старший инспектор, служака весьма способный, восстановил картину убийства, насколько позволяли обстоятельства. Теперь они находились во впадине, аллея здесь поворачивала, и туман сгущался. Средоточием всего был труп, лежавший в свете карманного фонарика. Мужчина лежал лицом вниз, разбросав руки, словно распятый на гравии, – накинутый сверху пластик только усиливал впечатление безжизненности. Человек пожилой, но все еще широкоплечий, седой, подстриженный под бобрик, сражался и выстоял. Сильная жилистая рука все еще сжимала крепкую палку. На нем были черное пальто и галоши. Рядом на земле лежал черный берет, и гравий у его головы почернел от крови. Вокруг валялось несколько монет, носовой платок и маленький перочинный ножик, больше похожий на сувенир, чем на холодное оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46