Покончив с Карлой, он взялся за досье на Кирова, Михеля, Виллема, на всю группу в целом, хотя бы для того, чтобы подкрепить документально все слухи и россказни о союзе Лейпциг – Киров. Ибо Смайли поражал и другой гранью натуры – назовем это педантизмом или дотошностью ученого, – при коей лишь досье – единственная истина, а все остальное – только домысел, пока он не подтвержден и не зафиксирован документом. Смайли вытащил папки на Отто Лейпцига и на генерала и в память о них добавил туда описание подлинных обстоятельств смерти каждого. Последним делом, заинтересовавшим Смайли, стало досье на Билла Хейдона. Смайли не сразу его принесли, дежурный офицер на пятом этаже позвонил Эндерби и вытащил его из-за стола, где он ужинал с министром, чтобы получить разрешение. Эндерби – надо отдать ему должное – пришел в ярость:
– Боже правый, да ведь он же сам составил это чертово досье, не так ли! Если Джордж не может прочесть собственные отчеты, тогда кто же может?
Смайли в общем-то это досье и не читал, как доложила дежурная, которая исподволь наблюдала за ним, проверяя, что он делает с каждой папкой. Скорее, пролистал: она описала, как он медленно, внимательно переворачивал страницы, «точно искал знакомую картинку или фотографию и никак не мог найти». Смайли продержал досье всего около часа, затем вернул и вежливо сказал: «Премного благодарен». После этого он больше не появлялся, но дворники рассказывали, что в тот вечер где-то после одиннадцати, убрав все свои бумаги, очистив стол и бросив листки с нацарапанными пометками в контейнер для ненужных секретных бумаг, он еще долго стоял на заднем дворе – преомерзительном месте, сплошь белый кафель, черные трубы и запах кошек – и смотрел на здание, которое собирался покинуть, и на окно своего бывшего кабинета, где горел слабый свет, как старики смотрят на дом, где родились, на школу, в которую ходили, на церковь, где венчались. И, к удивлению всего Цирка, около половины двенадцатого он остановил такси, поехал на Пэддингтонский вокзал и сел в спальный вагон поезда, отправляющегося сразу после полуночи в Пензанс. Он не покупал билета заранее и не заказывал по телефону и при нем не было ничего, даже бритвы, хотя утром он нашел-таки ее у проводника. Сэм Коллинз собрал к тому времени команду «наружников», явно не профессионалов, и они сообщили лишь то, что Смайли звонил из телефонной будки, но им не удалось проследить кому и куда.
– Чертовски странное время для отдыха, верно? – раздраженно заметил Эндерби, когда ему доложили об этом вместе со вздохами аппарата по поводу сверхурочной работы, времени, потраченного на поездки, и оплаты неузаконенных часов работы. Впрочем, Эндерби вспомнил: – О, Господи, он же поехал к этой своей суке-богине. Неужели ему недостаточно проблем – ведь он взялся самостоятельно поймать Карлу.
Вся эта история странным образом не давала Эндерби покоя. Он кипел весь день и даже при всех оскорбил Сэма Коллинза. Будучи в прошлом дипломатом, он не терпел абстракций, хотя сам постоянно к ним прибегал.
Дом стоял на холме, в роще голых вязов, ожидавших вырубки. Он был из серого гранита, очень большой и запущенный, с черепичной крышей, торчавшей рваными черными шалашами над верхушками деревьев. К нему вели длиннющие оранжереи с разбитыми стеклами; пониже, в долине, стояли разрушенные конюшни и простирался заброшенный огород. Оливковые холмы, окружавшие дом, стояли совершенно голые, когда-то каждый из них был фортом. Она называла это «корнуэльские громады Гарри». Между холмами пролегала полоска моря, которое в это утро под низкими облаками было гладким, как аспидная доска. Такси, старый «хамбер», каким штабные пользовались в войну, подвезло Смайли к дому по изрытой колеями дороге. «Здесь она провела свое детство, – думал Смайли, – и здесь приняла меня». Вся дорога в рытвинах, пни срезанных деревьев торчали желтыми могильными памятниками по обе ее стороны. «Она наверняка сейчас в главном доме», – пришло в голову Смайли. Домик, где они вместе проводили отпуск, находился за бровкой, но одна она жила в главном доме, в своей бывшей детской. Он отпустил шофера и зашагал ко входу в своих лондонских ботинках, тщательно выбирая дорогу среди луж. «Это больше не мой мир, – размышлял он. – Это ее мир, их мир». Он окинул внимательным взглядом окна фасада, пытаясь обнаружить ее тень. «Она бы наверняка встретила меня на станции, если бы не спутала время», – не преминул он найти ей оправдание. Но ее машина стояла в конюшне, подернутая изморозью, – он заметил авто, еще когда расплачивался с таксистом. Смайли позвонил и услышал ее шаги по каменным плитам, но дверь открыла миссис Тремедда и провела его в одну из гостиных – комната для курения, утренняя гостиная, просто гостиная, он так и не запомнил, которая из них какая. В камине горел огонь.
– Я сейчас ее позову, – сказала миссис Тремедда.
«По крайней мере не придется говорить о коммунистах с сумасшедшим Гарри, – успокоил себя Смайли и стал ждать. – По крайней мере, мне не придется выслушивать про то, что все официанты-китайцы в Пензансе – без исключения – подчиняются приказам из Пекина и травят посетителей. Или про то, что этих чертовых забастовщиков следует поставить к стенке и расстрелять – где их представление о служении обществу, черт бы их подрал? Или про то, что Гитлер, возможно, и был мерзавцем, но правильно относился к евреям. Или рассуждения на какую-то не менее чудовищную, но вполне серьезно воспринимаемую тему… Она велела родным держаться от меня подальше», – мелькнуло у него в голове.
В запахе горящих поленьев он уловил привкус меда и подивился, как всегда, откуда этот запах. От навощенной мебели? Или же где-то в недрах дома есть комната, где хранится мед, как есть комната, где хранятся ружья, и комната, где хранятся удочки, и комната, где хранятся табакерки, и, насколько он понимал, комната для любви? Он поискал глазами рисунок Тьеполо, висевший над камином, – сценка из венецианской жизни. «Они его продали», – подумал он. Всякий раз, как он сюда приезжал, коллекция уменьшалась еще на одну прелестную вещь. На что Гарри тратит деньги, можно только догадываться, но, безусловно, не на дом.
Она шла к нему через комнату, и Смайли втайне радовался, что идет она, а не он, потому что он наверняка обо что-то зацепился бы. Во рту у него пересохло, а в желудке возник колючий ком – он не хотел, чтобы она приближалась, слишком тяжело было ее видеть. Она выглядела прелестно и казалась такой исконной англичанкой – она всегда здесь так выглядела; подходя к нему, она окинула его взглядом своих карих глаз, пытаясь понять его настроение. Она поцеловала его в губы, обняв за затылок, и тень Хейдона встала между ними как меч.
– Ты не подумал прихватить на станции утреннюю газету? – поинтересовалась она – Гарри снова перестал на них подписываться.
Она спросила, завтракал ли он; он солгал, ответив «да».
– В таком случае, может, пойти прогуляться? – предложила она, словно он приехал осматривать поместье. Она провела его в оружейную, где они поискали подходящие сапоги. Там нашлись сапоги, блестевшие как каштаны, и сапоги, которые, казалось, никогда не высыхали. Дорожка вдоль берега вела в обе стороны. Время от времени Гарри перегораживал ее баррикадами из колючей проволоки и выставлял таблички с надписью: «ОСТОРОЖНО, МИНЫ!» Он вел нескончаемую борьбу с муниципией за разрешение устроить тут кемпинг, и отказ приводил его в ярость. Сейчас они выбрали северное направление, где гулял ветер, и она взяла Смайли под руку, чтобы лучше слышать. На юг пришлось бы идти гуськом по краю утеса.
– Я на некоторое время уеду, Энн. – Он постарался возможно естественнее произнести ее имя. – Мне не хотелось говорить об этом по телефону. – Он произнес это своим голосом военных лет и почувствовал себя полным идиотом. «Я отправляюсь шантажировать любовника», – следовало бы ему добавить.
– Уезжаешь куда-то в определенное место или просто подальше от меня?
– Есть работа за границей. – Он по-прежнему старался избежать роли галантного пилота и не выдерживал. – Думаю, тебе не следует переезжать на Байуотер-стрит, пока меня не будет.
Она взяла его за руку, но в общем-то она всегда так делала: вела себя с людьми естественно, со всеми людьми. Далеко под ними, в расщелине скал, плескалось море и кипело от ярости белой пеной.
– И ты проделал весь этот путь, только чтобы предупредить, что мне не следует туда переезжать? – уточнила она.
Он не отвечал.
– Поставим вопрос иначе, – предложила она после того, как они еще немного прошли вперед. – Если бы на Байуотер-стрит можно было переехать, ты бы предложил мне это сделать? Или ход туда заказан мне навсегда?
Она остановилась и посмотрела на него и отступила, пытаясь прочесть на его лице ответ. И прошептала: «Господи, Боже мой» – а он увидел на ее лице сомнение, гордость и надежду, подумал: «А что же она прочла в моих глазах», – так как сам он не понимал своих чувств, кроме того, что ему не место рядом с ней, не место здесь, – она казалась ему девушкой на плавучем острове, который удалялся от него вместе с тенями всех прошедших через ее жизнь любовников. Он не любил ее, она была ему безразлична, он отрешенно смотрел, как она уплывает, и она уплыла. «Если я сам не знаю себя, – размышлял он, – то как могу я сказать, кто ты?» Он увидел на ее лице следы возраста, страданий и борьбы, оставленные их совместной жизнью. Она была всем, к чему он стремился, она была ничем, она напоминала ему кого-то, кого он много лет назад знал, она была чужой, он знал ее всю, без изъятия. Он увидел ее серьезное лицо и на секунду задумался, что мог бы принять это за глубину чувств, а в следующую секунду уже презирал ее за то, что она так зависит от него, и жаждал лишь от нее избавиться. Ему хотелось крикнуть: «Вернись!» – но он этого не сделал; он даже не поддержал ее, когда она поскользнулась.
– Ты говорила мне никогда не прекращать поиска, – обронил он. Казалось, дальше последует вопрос, но вопроса не последовало.
Она подождала, затем высказалась:
– Я комедиантка, Джордж. Мне нужен надежный человек. Мне нужен ты.
Но он смотрел на нее из глубины лет.
– Дело в моей работе, – пытался объяснить он.
– Я не могу жить с ними. Я не могу жить без них. – Он решил, что она снова говорит о своих любовниках. – Только одно на свете хуже перемен, и это – статус-кво. Я ненавижу делать выбор. Я люблю тебя. Понимаешь? – Он, должно быть, что-то сказал. Она не опиралась на него, но прислонилась к нему и заплакала, и прислонилась только потому, что слезы лишили ее сил. – Ты так и не понял, насколько ты был свободен, Джордж, – услышал он ее слова. – Мне пришлось быть свободной за нас обоих. – Впрочем, она, казалось, поняла всю глупость последней фразы и рассмеялась.
Она выпустила его руку, и они пошли дальше – она прямыми вопросами пыталась выправить курс корабля. Он сказал – это займет несколько недель, может быть, больше. Он будет «жить в отеле», правда, он не упомянул, в каком городе или в какой стране. Она снова встала перед ним, и слезы вдруг полились рекой, еще сильнее, чем прежде, но это не трогало его, как ему бы того хотелось.
– Джордж, все кончено, обещаю тебе. – Она остановилась, чтобы произнести свой монолог. – Свисток просвистел – и в твоем мире, и в моем. Мы высадились на берег вместе. Ничего другого больше не будет. Если брать среднее, то мы самые ублаготворенные люди на Земле.
Он кивнул, казалось, принимая то обстоятельство, что она была где-то без него, но не считая это решающим. Они пошли дальше, и он заметил, что, когда она молчит, между ними устанавливается некая связь, но только как между двумя живыми существами, которые идут по одной дороге.
– Речь идет о людях, которые погубили Билла Хейдона, – сказал он ей то ли в утешение, то ли в оправдание своего ухода из ее жизни. А сам подумал: «Которые погубили тебя».
Он пропустил свой поезд, и теперь предстояло ждать два часа. Был отлив, и он шел вдоль берега, напуганный собственным безразличием. В этот серый день чайки белыми пятнами выделялись на свинцовом небе. Пара храбрых детишек плескалась в пене волн.
«Я краду чужую душу, – мрачно размышлял он. – Человек без веры, я преследую другого человека за убеждения, я пытаюсь отогреться у чужого костра».
Он смотрел на детишек и вспоминал чьи-то строки, он когда-то читал и любил поэзию:
Кинуться и поплыть в чистоте вод,
Радуясь, что ушел от постаревшего,
Холодного и уставшего мира.
«Да, – невесело подумал он. – Это я».
– Итак, Джордж, – пытался выяснить Лейкон, – вы считаете, что мы слишком высоко ставим наших женщин, и в этом мы, представители английского среднего класса, не правы? Вы считаете – поставлю вопрос так, – что мы, англичане, с нашими школами и традициями, ожидаем слишком многого от наших женщин, а потом виним их за то, что они совсем не соответствуют нашим стандартам… вы следите за ходом моей мысли? Мы смотрим на них как на явление, а не как на живые существа во плоти и крови. В этом наша промашка?
Смайли кивнул: дескать, возможно.
– Но если это не так, почему же Вэл всегда клюет на всякое дерьмо? – раздраженно бросил Лейкон к удивлению пары, сидевшей за соседним столиком.
Смайли не знал ответа и на этот вопрос.
Они ужинали в мясном ресторане по выбору Лейкона. Пили разливное испанское бургундское, и Лейкон дико возмущался британской политикой. А теперь они пили кофе и весьма подозрительное бренди. Слишком пережали по части антикоммунизма – Лейкон не сомневался в этом. Коммунисты в конце концов всего лишь люди. Они не монстры с окровавленными зубами – во всяком случае, теперь уже не такие. Коммунисты хотят того, чего хотят все: процветания, немножко мира и спокойствия. Возможности передохнуть от всей этой чертовой враждебности. А если они этого не хотят, что мы-то можем тут поделать? Есть проблемы – вроде Ирландии, которые неразрешимы, но вы ни за что не заставите американцев признать хоть что-то неразрешимым. Великобритания неуправляема – через пару лет такое положение будет всюду. Наше будущее – в коллективе, но наше выживание зависит от индивидуума, и этот парадокс ежедневно убивает нас.
– А вы, Джордж, как вы себе это представляете? Вы ведь теперь в конце концов не в упряжке. Вы можете позволить себе объективную точку зрения, широкие перспективы.
Смайли услышал собственные слова – какую-то глупость насчет спектра.
А теперь подошло время разговора на ту тему, которой Смайли весь вечер боялся больше всего: семинар о проблемах супружеской жизни.
– Нас всегда учили, что женщин следует лелеять, – не без возмущения объявил Лейкон. – Если они каждую минуту не будут чувствовать себя любимыми, они собьются с пути. А этот малый, с которым сейчас Вэл… словом, если она ему досаждает или говорит что-то несуразное, он подбивает ей глаз. Мы с вами никогда так не поступаем, верно?
– Безусловно, нет, – подтвердил Смайли.
– Послушайте. Как вы считаете, если я поеду к ней… прижму ее как следует у нее дома… поведу себя действительно жестко – пригрожу судом и тому подобное, – перетянет это чашу весов? Я хочу сказать, я ведь, ей-Богу, покрупнее его. И могу дать затрещину, что бы вы обо мне ни думали!
Они стояли на тротуаре под звездами в ожидании такси для Смайли.
– Ну, в общем, хорошего вам отдыха. Вы его заслужили, – заключил Лейкон. – Едете в какие-нибудь теплые края?
– Я решил просто уехать побродить.
– Счастливчик. Боже, как я завидую вашей свободе! Ну, так или иначе, вы очень мне помогли. Я последую вашему совету буквально.
– Но, Оливер, я не давал вам никакого совета, – возразил Смайли, слегка взволновавшись.
Однако Лейкон не обратил внимания на его слова.
– А то, другое, насколько я слышал, полностью утрясено, – безмятежным тоном добавил он. – Никаких концов, никакой грязи. Отлично, Джордж. Вы лояльно себя вели. Постараюсь, чтобы вы получили за это признание. Что у вас уже есть, я забыл? Один господин тут на днях заметил в «Атенеуме», что вы заслуживаете рыцарского титула.
Подошло такси, и, к смущению Смайли, Лейкон вылез с рукопожатием.
– Джордж, да благословит вас Бог. Вы были кремнем. Мы с вами птицы благородного полета, Джордж. Оба – патриоты, больше даем, чем получаем. Натренированы служить. Нашей родине. И должны расплачиваться за это. Будь Энн вашим агентом, а не вашей женой, вы наверняка хорошо бы ее вели.
На другой день после телефонного звонка Тоби относительно того, что «дело подходит к завершению», Джордж Смайли спокойно отбыл в Швейцарию под рабочим именем Барраклоу. В Цюрихском аэропорту он сел на автобус «Суисэйр», следующий в Берн, и прямиком направился в отель «Бельвю палас» – огромное, роскошное заведение, в котором царил мягкий эдвардианский покой и которое в ясные дни смотрит на подножие сверкающих Альп, а в этот вечер было окутано липким зимним туманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Боже правый, да ведь он же сам составил это чертово досье, не так ли! Если Джордж не может прочесть собственные отчеты, тогда кто же может?
Смайли в общем-то это досье и не читал, как доложила дежурная, которая исподволь наблюдала за ним, проверяя, что он делает с каждой папкой. Скорее, пролистал: она описала, как он медленно, внимательно переворачивал страницы, «точно искал знакомую картинку или фотографию и никак не мог найти». Смайли продержал досье всего около часа, затем вернул и вежливо сказал: «Премного благодарен». После этого он больше не появлялся, но дворники рассказывали, что в тот вечер где-то после одиннадцати, убрав все свои бумаги, очистив стол и бросив листки с нацарапанными пометками в контейнер для ненужных секретных бумаг, он еще долго стоял на заднем дворе – преомерзительном месте, сплошь белый кафель, черные трубы и запах кошек – и смотрел на здание, которое собирался покинуть, и на окно своего бывшего кабинета, где горел слабый свет, как старики смотрят на дом, где родились, на школу, в которую ходили, на церковь, где венчались. И, к удивлению всего Цирка, около половины двенадцатого он остановил такси, поехал на Пэддингтонский вокзал и сел в спальный вагон поезда, отправляющегося сразу после полуночи в Пензанс. Он не покупал билета заранее и не заказывал по телефону и при нем не было ничего, даже бритвы, хотя утром он нашел-таки ее у проводника. Сэм Коллинз собрал к тому времени команду «наружников», явно не профессионалов, и они сообщили лишь то, что Смайли звонил из телефонной будки, но им не удалось проследить кому и куда.
– Чертовски странное время для отдыха, верно? – раздраженно заметил Эндерби, когда ему доложили об этом вместе со вздохами аппарата по поводу сверхурочной работы, времени, потраченного на поездки, и оплаты неузаконенных часов работы. Впрочем, Эндерби вспомнил: – О, Господи, он же поехал к этой своей суке-богине. Неужели ему недостаточно проблем – ведь он взялся самостоятельно поймать Карлу.
Вся эта история странным образом не давала Эндерби покоя. Он кипел весь день и даже при всех оскорбил Сэма Коллинза. Будучи в прошлом дипломатом, он не терпел абстракций, хотя сам постоянно к ним прибегал.
Дом стоял на холме, в роще голых вязов, ожидавших вырубки. Он был из серого гранита, очень большой и запущенный, с черепичной крышей, торчавшей рваными черными шалашами над верхушками деревьев. К нему вели длиннющие оранжереи с разбитыми стеклами; пониже, в долине, стояли разрушенные конюшни и простирался заброшенный огород. Оливковые холмы, окружавшие дом, стояли совершенно голые, когда-то каждый из них был фортом. Она называла это «корнуэльские громады Гарри». Между холмами пролегала полоска моря, которое в это утро под низкими облаками было гладким, как аспидная доска. Такси, старый «хамбер», каким штабные пользовались в войну, подвезло Смайли к дому по изрытой колеями дороге. «Здесь она провела свое детство, – думал Смайли, – и здесь приняла меня». Вся дорога в рытвинах, пни срезанных деревьев торчали желтыми могильными памятниками по обе ее стороны. «Она наверняка сейчас в главном доме», – пришло в голову Смайли. Домик, где они вместе проводили отпуск, находился за бровкой, но одна она жила в главном доме, в своей бывшей детской. Он отпустил шофера и зашагал ко входу в своих лондонских ботинках, тщательно выбирая дорогу среди луж. «Это больше не мой мир, – размышлял он. – Это ее мир, их мир». Он окинул внимательным взглядом окна фасада, пытаясь обнаружить ее тень. «Она бы наверняка встретила меня на станции, если бы не спутала время», – не преминул он найти ей оправдание. Но ее машина стояла в конюшне, подернутая изморозью, – он заметил авто, еще когда расплачивался с таксистом. Смайли позвонил и услышал ее шаги по каменным плитам, но дверь открыла миссис Тремедда и провела его в одну из гостиных – комната для курения, утренняя гостиная, просто гостиная, он так и не запомнил, которая из них какая. В камине горел огонь.
– Я сейчас ее позову, – сказала миссис Тремедда.
«По крайней мере не придется говорить о коммунистах с сумасшедшим Гарри, – успокоил себя Смайли и стал ждать. – По крайней мере, мне не придется выслушивать про то, что все официанты-китайцы в Пензансе – без исключения – подчиняются приказам из Пекина и травят посетителей. Или про то, что этих чертовых забастовщиков следует поставить к стенке и расстрелять – где их представление о служении обществу, черт бы их подрал? Или про то, что Гитлер, возможно, и был мерзавцем, но правильно относился к евреям. Или рассуждения на какую-то не менее чудовищную, но вполне серьезно воспринимаемую тему… Она велела родным держаться от меня подальше», – мелькнуло у него в голове.
В запахе горящих поленьев он уловил привкус меда и подивился, как всегда, откуда этот запах. От навощенной мебели? Или же где-то в недрах дома есть комната, где хранится мед, как есть комната, где хранятся ружья, и комната, где хранятся удочки, и комната, где хранятся табакерки, и, насколько он понимал, комната для любви? Он поискал глазами рисунок Тьеполо, висевший над камином, – сценка из венецианской жизни. «Они его продали», – подумал он. Всякий раз, как он сюда приезжал, коллекция уменьшалась еще на одну прелестную вещь. На что Гарри тратит деньги, можно только догадываться, но, безусловно, не на дом.
Она шла к нему через комнату, и Смайли втайне радовался, что идет она, а не он, потому что он наверняка обо что-то зацепился бы. Во рту у него пересохло, а в желудке возник колючий ком – он не хотел, чтобы она приближалась, слишком тяжело было ее видеть. Она выглядела прелестно и казалась такой исконной англичанкой – она всегда здесь так выглядела; подходя к нему, она окинула его взглядом своих карих глаз, пытаясь понять его настроение. Она поцеловала его в губы, обняв за затылок, и тень Хейдона встала между ними как меч.
– Ты не подумал прихватить на станции утреннюю газету? – поинтересовалась она – Гарри снова перестал на них подписываться.
Она спросила, завтракал ли он; он солгал, ответив «да».
– В таком случае, может, пойти прогуляться? – предложила она, словно он приехал осматривать поместье. Она провела его в оружейную, где они поискали подходящие сапоги. Там нашлись сапоги, блестевшие как каштаны, и сапоги, которые, казалось, никогда не высыхали. Дорожка вдоль берега вела в обе стороны. Время от времени Гарри перегораживал ее баррикадами из колючей проволоки и выставлял таблички с надписью: «ОСТОРОЖНО, МИНЫ!» Он вел нескончаемую борьбу с муниципией за разрешение устроить тут кемпинг, и отказ приводил его в ярость. Сейчас они выбрали северное направление, где гулял ветер, и она взяла Смайли под руку, чтобы лучше слышать. На юг пришлось бы идти гуськом по краю утеса.
– Я на некоторое время уеду, Энн. – Он постарался возможно естественнее произнести ее имя. – Мне не хотелось говорить об этом по телефону. – Он произнес это своим голосом военных лет и почувствовал себя полным идиотом. «Я отправляюсь шантажировать любовника», – следовало бы ему добавить.
– Уезжаешь куда-то в определенное место или просто подальше от меня?
– Есть работа за границей. – Он по-прежнему старался избежать роли галантного пилота и не выдерживал. – Думаю, тебе не следует переезжать на Байуотер-стрит, пока меня не будет.
Она взяла его за руку, но в общем-то она всегда так делала: вела себя с людьми естественно, со всеми людьми. Далеко под ними, в расщелине скал, плескалось море и кипело от ярости белой пеной.
– И ты проделал весь этот путь, только чтобы предупредить, что мне не следует туда переезжать? – уточнила она.
Он не отвечал.
– Поставим вопрос иначе, – предложила она после того, как они еще немного прошли вперед. – Если бы на Байуотер-стрит можно было переехать, ты бы предложил мне это сделать? Или ход туда заказан мне навсегда?
Она остановилась и посмотрела на него и отступила, пытаясь прочесть на его лице ответ. И прошептала: «Господи, Боже мой» – а он увидел на ее лице сомнение, гордость и надежду, подумал: «А что же она прочла в моих глазах», – так как сам он не понимал своих чувств, кроме того, что ему не место рядом с ней, не место здесь, – она казалась ему девушкой на плавучем острове, который удалялся от него вместе с тенями всех прошедших через ее жизнь любовников. Он не любил ее, она была ему безразлична, он отрешенно смотрел, как она уплывает, и она уплыла. «Если я сам не знаю себя, – размышлял он, – то как могу я сказать, кто ты?» Он увидел на ее лице следы возраста, страданий и борьбы, оставленные их совместной жизнью. Она была всем, к чему он стремился, она была ничем, она напоминала ему кого-то, кого он много лет назад знал, она была чужой, он знал ее всю, без изъятия. Он увидел ее серьезное лицо и на секунду задумался, что мог бы принять это за глубину чувств, а в следующую секунду уже презирал ее за то, что она так зависит от него, и жаждал лишь от нее избавиться. Ему хотелось крикнуть: «Вернись!» – но он этого не сделал; он даже не поддержал ее, когда она поскользнулась.
– Ты говорила мне никогда не прекращать поиска, – обронил он. Казалось, дальше последует вопрос, но вопроса не последовало.
Она подождала, затем высказалась:
– Я комедиантка, Джордж. Мне нужен надежный человек. Мне нужен ты.
Но он смотрел на нее из глубины лет.
– Дело в моей работе, – пытался объяснить он.
– Я не могу жить с ними. Я не могу жить без них. – Он решил, что она снова говорит о своих любовниках. – Только одно на свете хуже перемен, и это – статус-кво. Я ненавижу делать выбор. Я люблю тебя. Понимаешь? – Он, должно быть, что-то сказал. Она не опиралась на него, но прислонилась к нему и заплакала, и прислонилась только потому, что слезы лишили ее сил. – Ты так и не понял, насколько ты был свободен, Джордж, – услышал он ее слова. – Мне пришлось быть свободной за нас обоих. – Впрочем, она, казалось, поняла всю глупость последней фразы и рассмеялась.
Она выпустила его руку, и они пошли дальше – она прямыми вопросами пыталась выправить курс корабля. Он сказал – это займет несколько недель, может быть, больше. Он будет «жить в отеле», правда, он не упомянул, в каком городе или в какой стране. Она снова встала перед ним, и слезы вдруг полились рекой, еще сильнее, чем прежде, но это не трогало его, как ему бы того хотелось.
– Джордж, все кончено, обещаю тебе. – Она остановилась, чтобы произнести свой монолог. – Свисток просвистел – и в твоем мире, и в моем. Мы высадились на берег вместе. Ничего другого больше не будет. Если брать среднее, то мы самые ублаготворенные люди на Земле.
Он кивнул, казалось, принимая то обстоятельство, что она была где-то без него, но не считая это решающим. Они пошли дальше, и он заметил, что, когда она молчит, между ними устанавливается некая связь, но только как между двумя живыми существами, которые идут по одной дороге.
– Речь идет о людях, которые погубили Билла Хейдона, – сказал он ей то ли в утешение, то ли в оправдание своего ухода из ее жизни. А сам подумал: «Которые погубили тебя».
Он пропустил свой поезд, и теперь предстояло ждать два часа. Был отлив, и он шел вдоль берега, напуганный собственным безразличием. В этот серый день чайки белыми пятнами выделялись на свинцовом небе. Пара храбрых детишек плескалась в пене волн.
«Я краду чужую душу, – мрачно размышлял он. – Человек без веры, я преследую другого человека за убеждения, я пытаюсь отогреться у чужого костра».
Он смотрел на детишек и вспоминал чьи-то строки, он когда-то читал и любил поэзию:
Кинуться и поплыть в чистоте вод,
Радуясь, что ушел от постаревшего,
Холодного и уставшего мира.
«Да, – невесело подумал он. – Это я».
– Итак, Джордж, – пытался выяснить Лейкон, – вы считаете, что мы слишком высоко ставим наших женщин, и в этом мы, представители английского среднего класса, не правы? Вы считаете – поставлю вопрос так, – что мы, англичане, с нашими школами и традициями, ожидаем слишком многого от наших женщин, а потом виним их за то, что они совсем не соответствуют нашим стандартам… вы следите за ходом моей мысли? Мы смотрим на них как на явление, а не как на живые существа во плоти и крови. В этом наша промашка?
Смайли кивнул: дескать, возможно.
– Но если это не так, почему же Вэл всегда клюет на всякое дерьмо? – раздраженно бросил Лейкон к удивлению пары, сидевшей за соседним столиком.
Смайли не знал ответа и на этот вопрос.
Они ужинали в мясном ресторане по выбору Лейкона. Пили разливное испанское бургундское, и Лейкон дико возмущался британской политикой. А теперь они пили кофе и весьма подозрительное бренди. Слишком пережали по части антикоммунизма – Лейкон не сомневался в этом. Коммунисты в конце концов всего лишь люди. Они не монстры с окровавленными зубами – во всяком случае, теперь уже не такие. Коммунисты хотят того, чего хотят все: процветания, немножко мира и спокойствия. Возможности передохнуть от всей этой чертовой враждебности. А если они этого не хотят, что мы-то можем тут поделать? Есть проблемы – вроде Ирландии, которые неразрешимы, но вы ни за что не заставите американцев признать хоть что-то неразрешимым. Великобритания неуправляема – через пару лет такое положение будет всюду. Наше будущее – в коллективе, но наше выживание зависит от индивидуума, и этот парадокс ежедневно убивает нас.
– А вы, Джордж, как вы себе это представляете? Вы ведь теперь в конце концов не в упряжке. Вы можете позволить себе объективную точку зрения, широкие перспективы.
Смайли услышал собственные слова – какую-то глупость насчет спектра.
А теперь подошло время разговора на ту тему, которой Смайли весь вечер боялся больше всего: семинар о проблемах супружеской жизни.
– Нас всегда учили, что женщин следует лелеять, – не без возмущения объявил Лейкон. – Если они каждую минуту не будут чувствовать себя любимыми, они собьются с пути. А этот малый, с которым сейчас Вэл… словом, если она ему досаждает или говорит что-то несуразное, он подбивает ей глаз. Мы с вами никогда так не поступаем, верно?
– Безусловно, нет, – подтвердил Смайли.
– Послушайте. Как вы считаете, если я поеду к ней… прижму ее как следует у нее дома… поведу себя действительно жестко – пригрожу судом и тому подобное, – перетянет это чашу весов? Я хочу сказать, я ведь, ей-Богу, покрупнее его. И могу дать затрещину, что бы вы обо мне ни думали!
Они стояли на тротуаре под звездами в ожидании такси для Смайли.
– Ну, в общем, хорошего вам отдыха. Вы его заслужили, – заключил Лейкон. – Едете в какие-нибудь теплые края?
– Я решил просто уехать побродить.
– Счастливчик. Боже, как я завидую вашей свободе! Ну, так или иначе, вы очень мне помогли. Я последую вашему совету буквально.
– Но, Оливер, я не давал вам никакого совета, – возразил Смайли, слегка взволновавшись.
Однако Лейкон не обратил внимания на его слова.
– А то, другое, насколько я слышал, полностью утрясено, – безмятежным тоном добавил он. – Никаких концов, никакой грязи. Отлично, Джордж. Вы лояльно себя вели. Постараюсь, чтобы вы получили за это признание. Что у вас уже есть, я забыл? Один господин тут на днях заметил в «Атенеуме», что вы заслуживаете рыцарского титула.
Подошло такси, и, к смущению Смайли, Лейкон вылез с рукопожатием.
– Джордж, да благословит вас Бог. Вы были кремнем. Мы с вами птицы благородного полета, Джордж. Оба – патриоты, больше даем, чем получаем. Натренированы служить. Нашей родине. И должны расплачиваться за это. Будь Энн вашим агентом, а не вашей женой, вы наверняка хорошо бы ее вели.
На другой день после телефонного звонка Тоби относительно того, что «дело подходит к завершению», Джордж Смайли спокойно отбыл в Швейцарию под рабочим именем Барраклоу. В Цюрихском аэропорту он сел на автобус «Суисэйр», следующий в Берн, и прямиком направился в отель «Бельвю палас» – огромное, роскошное заведение, в котором царил мягкий эдвардианский покой и которое в ясные дни смотрит на подножие сверкающих Альп, а в этот вечер было окутано липким зимним туманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46