«Моим законом». – «А Хейдон?» – тут же осведомился он. Она рассмеялась и бросила: «Моей анархией».
Перед глазами снова возникла маленькая фотография, запечатлевшаяся, как и сам маленький незнакомец, в его начинавшей слабеть памяти. Маленький человечек с большой тенью. Он вспомнил, как Виллем описывал ему маленького человека на гамбургском пароме – вихры зачесанных за уши волос, лицо с запавшими щеками, предостерегающий взгляд. «Генерал, – безо всякой связи всплыло в памяти, – вы не пришлете мне снова своего друга-Волшебника?»
Возможно. Все возможно.
«Гамбург», – подумал он, быстро вылез из постели и надел халат. Снова усевшись за столик Энн, он принялся серьезно изучать расшифровку телефонного счета Владимира, выписанную каллиграфическим почерком почтового клерка. Взяв лист бумаги, он начал списывать даты и делать свои пометки.
Факт: в начале сентября Владимир получает письмо из Парижа и забирает его у Михеля.
Факт: примерно в тот же день Владимир делает редкий для него и дорогостоящий телефонный звонок в Гамбург, заказывая разговор через телефонистку, по всей вероятности, с тем, чтобы впоследствии востребовать деньги за этот разговор.
Факт: три дня спустя, восьмого числа, соглашается принять на свой счет телефонный звонок из Гамбурга стоимостью два фунта восемьдесят за минуту: происхождение звонка, длительность разговора и время – все указано, и звонят с того же номера, по которому Владимир звонил за три дня до этого.
«Гамбург, – размышляет Смайли и мысленно вновь возвращается к маленькому мужчине на фотографии. – Владимиру несколько раз звонили оттуда – прекратились звонки лишь три дня назад, – девять звонков на общую сумму в двадцать один фунт, и все звонки из Гамбурга. Но кто ему звонил? Из Гамбурга. Кто?»
И тут Смайли внезапно вспомнил.
Фигура, маячившая в гостиничном номере, эта широкая тень от маленького мужчины – это же Владимир. Он увидел, как они стояли рядом, оба в черном пальто, гигант и карлик. Скверная гостиница с популярной музыкой и клетчатыми обоями – это же гостиница близ аэропорта Хитроу, куда эти двое столь сильно разнящихся мужчин прилетели на совещание в то самое время, когда профессиональная карьера Смайли рушилась. «Макс, вы нужны нам. Макс, дайте нам шанс».
Сняв телефонную трубку, Смайли набрал номер в Гамбурге и услышал на другом конце мужской голос – одно-единственное слово, тихо произнесенное по-немецки, затем молчание.
– Я хотел бы поговорить с герром Дитером Фассбендером, – сказал Смайли, произнеся первое попавшееся имя. Немецкий был вторым языком Смайли, а иногда – первым.
– Здесь нет никакого Фассбендера, – холодно произнес тот же голос после секундной паузы, словно говоривший с чем-то сверился, прежде чем ответить.
Смайли слышал тихую музыку в глубине.
– Это говорит Лебер, – не отступался Смайли. – Мне нужно срочно переговорить с герром Фассбендером. Я его партнер.
Снова ответили не сразу.
– Это невозможно, – после новой паузы сухо произнес мужской голос и повесил трубку.
«Не частный дом, – подумал Смайли, спешно набрасывая свои впечатления: у отвечавшего была большая возможность выбора. – Не контора – в какой же конторе в глубине звучит тихая музыка и какая же контора открыта в субботу в полночь? Гостиница? Возможно, но в гостинице, более или менее большой, его переключили бы на портье и проявили бы элементарную вежливость. Ресторан? Слишком настороженно, слишком уклончиво с ним говорили и, уж конечно, снимая трубку, произнесли бы название ресторана! Не спеши складывать кусочки в целое, – предупредил он себя. – Отложи их в сторону. Терпение».
Но разве можно быть терпеливым, когда так мало времени?
Он вернулся в постель, раскрыл «Путешествия по сельским местам» Коббетта и попытался читать, но в голове крутились – помимо прочих серьезных вещей – мысли о своем статусе и о том, сколь мало или сколь много он обязан докладывать Оливеру Лейкону: «Это ваш долг, Джордж». Однако кто может всерьез работать на Лейкона? Кто может считать хрупкие наставления Лейкона обязательными, как если бы он был Цезарь?
– Эмигрантов привлекать, эмигрантов выкидывать. Пара ног хороших, пара ног плохих, – пробормотал он вслух.
Всю свою профессиональную жизнь, казалось Смайли, он выслушивал аналогичные упражнения в словесности, которые якобы указывали на великие перемены в подходах Уайтхолла – указывали на необходимость сдерживаться, отрицать свою роль и всегда являлись основанием для ничегонеделания. Он наблюдал, как юбки в Уайтхолле поднимались и снова опускались, как пояса затягивались, высвобождались, снова затягивались. Он был свидетелем, или жертвой, или даже вынужденным предсказателем таких неожиданно возникавших культов, как латерализм, параллелизм, сепаратизм, оперативная передача полномочий и вот теперь – если он правильно запомнил последние бредовые рассуждения Лейкона – интеграция. Каждая новая мода провозглашалась панацеей: «Вот теперь мы победим! Вот теперь машина заработает!» Каждая сходила со сцены со всхлипом, оглядываясь назад, Смайли все больше и больше играл роль вечного посредника. Он все терпел, надеясь, что и другие станут терпеть, но они не стали. Он трудился за кулисами, в то время как всякая мелкота занимала авансцену. И до сих пор занимает. Еще пять лет назад он никогда не признался бы в этом. Но сегодня, спокойно заглядывая себе в душу, Смайли понимал, что никто им не руководил, да, возможно, и не мог руководить; что единственными сдерживающими факторами для него были собственный разум и собственное понятие о человечности. Как в браке, так и на службе.
«Я принес свою жизнь на алтарь служения государственным институтам, – размышлял он безо всякой горечи, – и остался наедине с собой. Да еще с Карлой, – мелькнуло тут же, – моим черным Граалем».
Смайли ничего не мог с собой поделать: не знающий отдыха мозг не давал ему покоя. Вперив взгляд в темноту, он мысленно увидел перед собой Карлу – фигура то распадалась, то снова складывалась в изменчивом ночном свете. Он увидел карие глаза, внимательно разглядывавшие его, как внимательно разглядывали из темноты камеры в делийской тюрьме сто лет тому назад, – глаза, которые поначалу, казалось, говорили о чуткости, даже намекали на чувство товарищества, а затем, подобно расплавленному стеклу, медленно застывали, пока не становились колючими, непреклонными. Смайли увидел, как он выходит на беговую дорожку делийского аэропорта, по которой несется пыль, и сморщивается, почувствовав жаркое дыхание бетона, – он, Смайли, иначе: Барраклоу, иначе: Стэндфаст, или как в ту неделю его именовали, он уже забыл. В общем, это был Смайли шестидесятых, Смайли-коммивояжер, как его называли, которого Цирк уполномочил рыскать по земному шару и предлагать офицерам Московского Центра, у которых возникала мысль сменить корабль, условия переориентации. В ту пору Центр проводил одну из своих периодических чисток, и леса полнились русскими оперативниками, боявшимися возвращаться домой. Это был Смайли, который являлся мужем Энн и коллегой Билла Хейдона и который еще не лишился последних иллюзий. Это был Смайли, тем не менее близкий к душевному кризису, так как в тот год Энн влюбилась в балетного танцовщика – очередь Хейдона тогда еще не подошла.
В темноте спальни Энн Смайли снова ехал в тряском, непрерывно сигналившем джипе в тюрьму – смеющиеся ребятишки висели на бортах машины; он вновь увидел повозки, запряженные волами, и бесконечные индийские толпы, и лачуги на буром берегу реки. Он почувствовал запах сухого навоза и негаснущих костров – костров, на которых готовят, и костров, с помощью которых поддерживают чистоту; костров, с помощью которых избавляются от мертвецов. Он увидел, как чугунные ворота старой тюрьмы закрылись за ним и как тюремщики в идеально отутюженной английской форме перешагнули через заключенных.
– Сюда, ваша честь, сэр! Будьте так любезны, следуйте за нами, ваше превосходительство!
Единственный заключенный европеец, именующий себя Герстманном.
Седой кареглазый человечек в красном ситцевом одеянии, похожий на единственного представителя угасшего клана жрецов. Руки скованы кандалами.
– Пожалуйста, снимите с него кандалы, офицер, и принесите несколько сигарет, – вежливо скомандовал Смайли.
Единственный заключенный – агент Московского Центра, ожидавший, по информации Лондона, депортации в Россию. Маленький солдатик «холодной войны», который, судя по всему, знал – и знал наверняка, – что в Москве его ждет лагерь или расстрел или и то и другое: то, что он побывал в руках врагов, делало его самого врагом в глазах Центра – не важно, сказал ли он что-либо или хранил молчание.
– Присоединяйся к нам, – предложил ему Смайли через железный стол. – Присоединяйся к нам, и мы дадим тебе жизнь.
Руки у него вспотели, – руки Смайли в тюрьме. Жара стояла отчаянная.
– Возьми сигарету, – произнес Смайли, – вот, воспользуйся моей зажигалкой.
Зажигалка была золотая, захватанная его собственными потными руками. С выгравированной на ней надписью. Подарок от Энн в компенсацию за плохое поведение. «Джорджу от Энн со всей любовью». Есть маленькие любви и большие любви, говаривала Энн и, составляя надпись, одарила его обеими. Это, пожалуй, единственный случай, когда она так поступила.
– Присоединяйся к нам, – сказал тогда Смайли. – Спасай себя. Ты не имеешь права отказывать себе в выживании. – Сначала машинально, потом убежденно Смайли повторял знакомые доводы, в то время как пот с него градом катил на стол. – Присоединяйся к нам. Тебе нечего терять. Люди, любившие тебя, теперь для тебя уже потеряны. Твое возвращение только ухудшает их жизнь. Присоединяйся к нам. Прошу тебя. Послушай меня, вними моим доводам, аргументам.
И снова и снова ждал малейшего отклика на свои отчаянные уговоры. Чтобы в карих глазах что-то дрогнуло, чтобы плотно сжатые губы раскрылись и в клубах сигаретного дыма произнесли одно-единственное слова – «да», означающее: я присоединяюсь к вам. Да, я согласен дать информацию. Да, я приму от вас деньги, приму ваше обещание трудоустроить меня и дать возможность прожить остаток жизни предателем. Смайли ждал, когда освобожденные от оков руки перестанут вертеть зажигалку Энн, подаренную Джорджу «со всей любовью».
Однако чем больше Смайли уговаривал Герстманна, тем категоричнее становилось его молчание. Смайли подсказывал Герстманну ответы, но у него не существовало вопросов. Постепенно цельность Герстманна делалась жутковатой. Этот человек подготовил себя к виселице, он готов скорее умереть от рук друзей, чем выжить в руках врагов. На другое утро они расстались, и каждый пошел предначертанным ему путем: Герстманн, несмотря ни на что, полетел в Москву, где пережил чистку и продолжал процветать. А Смайли с высокой температурой вернулся к своей Энн, но не совсем к ее любви, и позднее узнал, что Герстманн был не кем иным, как Карлой, завербовавшим Билла Хейдона, был его куратором и ментором, а также тем, кто толкнул Билла в постель к Энн – в ту самую постель, в которой лежал сейчас Смайли, – с тем, чтобы затуманить Смайли мозги и не дать увидеть большего предательства Билла – предательства по отношению к службе и ее агенту.
«Карла, – Смайли пристально всматривался в темноту, – что ты теперь от меня хочешь?»
«Передайте Максу, что речь идет о Песочнике».
«Песочник, – думал Смайли, – почему ты будишь меня, когда вроде бы должен меня усыплять?»
А Остракова, запершись в своей маленькой парижской квартирке, измученная душой и телом, если б и захотела, все равно не смогла бы заснуть. Даже вся магия Песочника оказалась бы бессильна Остракова повернулась на бок, и ребра заломило, будто руки убийцы все еще стискивали женщину, стараясь развернуть и бросить под машину. Она попыталась лечь на спину, но в ягодицах возникла такая боль, что ее вырвало. А когда она легла на живот, заныли груди, почти так же как в то время, когда она кормила Александру, – до чего же она ненавидела свою плоть!
«Бог наказывает меня», – решила она без особой убежденности. Только под утро, когда она снова уселась в кресло Остракова с его пистолетом, пробуждающийся мир на час или на два заставил ее забыться.
ГЛАВА 13
Галерея находилась в веселом конце Бонд-стрит, как называли эту часть улицы торговцы искусством, и Смайли приблизился к ней в тот понедельник задолго до того, как уважающие себя торговцы картинами вылезают из постели.
Воскресенье он провел таинственно тихо. Байуотер-стрит проснулась поздно, Смайли тоже. Память послужила ему, пока он спал, и продолжала служить скромными проблесками в течение дня. Во всяком случае, в его памяти черный Грааль немного приблизился. За все это время телефон у него ни разу не зазвонил – легкое, но упорно не проходившее похмелье удерживало Смайли в созерцательном настроении. Он принадлежал – вовсе не считая это правильным – к некому клубу, неподалеку от Пэлл-Мэлл, и, обедая там в царственном одиночестве, съел подогретый пирог с мясом и почками. Затем попросил старшего посыльного принести его ящик из клубного сейфа, откуда изъял несколько незаконно хранимых вещей, в том числе британский паспорт на одно из своих бывших рабочих имен – Стэндфаст, который он так и не удосужился вернуть в административно-хозяйственный отдел Цирка; международные водительские права на ту же фамилию; внушительную сумму в швейцарских франках, безусловно ему принадлежащих, но оставленных на руках, так же безусловно вопреки акту о контроле за обменом валюты. Сейчас франки лежали у него в кармане.
Галерея сверкала белизной, и все полотна на витрине за бронированным стеклом не отличались одно от другого: белое на белом – и лишь легкие очертания мечети или собора Святого Павла – а может быть, это Вашингтон? – проведенные пальцем, обмакнутым в густую краску. Полгода тому назад здесь висела вывеска, возвещавшая: «Кафе Блуждающей змеи». Ныне она гласила: «АТЕЛЬЕ БЕНАТИ, АРАБСКИЙ ВКУС. ПАРИЖ, НЬЮ-ЙОРК, МОНАКО» – и скромное меню на двери, возвещавшее блюда нового шефа: «Ислам классический – современный. Концептуальный интерьер. Выполнение работ по контрактам. Звоните».
Смайли позвонил, загудел зуммер, стеклянная дверь поддалась, потасканная продавщица, не вполне проснувшаяся пепельная блондинка, настороженно оглядела его из-за белого столика.
– Я могу посмотреть? – спросил Смайли.
Она слегка подняла глаза на исламский рай.
– Маленькие красные точечки означают – продано, – протянула она и, подав Смайли напечатанный прейскурант, вздохнула и вернулась к оставленным сигарете и гороскопу.
Несколько минут Смайли с несчастным видом переходил от одной картины к другой, пока снова не очутился перед девицей.
– А нельзя ли мне поговорить с мистером Бенати? – поинтересовался он.
– О, боюсь, синьор Бенати сейчас абсолютно занят. Это беда всех международных дельцов.
– Если бы вы передали ему, что здесь мистер Ангел, – попросил Смайли все тем же уважительным тоном. – Если б вы могли только сказать ему это. Ангел, Ален Ангел – он меня знает.
Он уселся на диванчик в форме буквы «S». Целлофан, которым был накрыт диванчик ценою в две тысячи фунтов, сразу же затрещал. Однако Смайли услышал, как девица сняла трубку и вздохнула в нее.
– К вам тут пришел какой-то Ангел, – протянула она таким голосом, словно говорила в подушку. – Поняли: Ангел, как в раю.
И через минуту Смайли уже спускался по винтовой лестнице в темноту. Дойдя до конца лестницы, он остановился. Раздался щелчок, и на пустых стенах появилось с полдюжины цветных изображений. Открылась дверь, и в просвете появилась и застыла фигура маленького, щегольски одетого человека. Его густые седые волосы были лихо зачесаны назад. На нем был черный, в широкую полосу костюм и туфли с клоунскими пряжками. При его росте полосы были явно слишком широкие. Правую руку он держал в кармане пиджака, но при виде Смайли медленно вынул и протянул ее словно острый нож.
– Мистер Ангел, – объявил он с заметным среднеевропейским акцентом, быстро метнув взгляд вверх по лестнице, словно проверяя, не подслушивает ли их кто. – Какое истинное удовольствие, сэр. Слишком давно мы не виделись. Входите, пожалуйста.
Они обменялись рукопожатием, каждый сохраняя дистанцию.
– Здравствуйте, мистер Бенати, – поприветствовал его Смайли, прошел за ним во внутреннюю комнату и через нее – во вторую, а мистер Бенати закрыл дверь и прислонился к ней спиной, как бы защищаясь от вторжения.
Некоторое время оба не произносили ни слова – каждый изучал другого в молчании, рожденном взаимным уважением. Карие и живые глаза мистера Бенати подолгу ни на чем не останавливались и ни на что не смотрели без цели. Комната же походила на низкопробный будуар с кушеткой и розовой раковиной в углу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Перед глазами снова возникла маленькая фотография, запечатлевшаяся, как и сам маленький незнакомец, в его начинавшей слабеть памяти. Маленький человечек с большой тенью. Он вспомнил, как Виллем описывал ему маленького человека на гамбургском пароме – вихры зачесанных за уши волос, лицо с запавшими щеками, предостерегающий взгляд. «Генерал, – безо всякой связи всплыло в памяти, – вы не пришлете мне снова своего друга-Волшебника?»
Возможно. Все возможно.
«Гамбург», – подумал он, быстро вылез из постели и надел халат. Снова усевшись за столик Энн, он принялся серьезно изучать расшифровку телефонного счета Владимира, выписанную каллиграфическим почерком почтового клерка. Взяв лист бумаги, он начал списывать даты и делать свои пометки.
Факт: в начале сентября Владимир получает письмо из Парижа и забирает его у Михеля.
Факт: примерно в тот же день Владимир делает редкий для него и дорогостоящий телефонный звонок в Гамбург, заказывая разговор через телефонистку, по всей вероятности, с тем, чтобы впоследствии востребовать деньги за этот разговор.
Факт: три дня спустя, восьмого числа, соглашается принять на свой счет телефонный звонок из Гамбурга стоимостью два фунта восемьдесят за минуту: происхождение звонка, длительность разговора и время – все указано, и звонят с того же номера, по которому Владимир звонил за три дня до этого.
«Гамбург, – размышляет Смайли и мысленно вновь возвращается к маленькому мужчине на фотографии. – Владимиру несколько раз звонили оттуда – прекратились звонки лишь три дня назад, – девять звонков на общую сумму в двадцать один фунт, и все звонки из Гамбурга. Но кто ему звонил? Из Гамбурга. Кто?»
И тут Смайли внезапно вспомнил.
Фигура, маячившая в гостиничном номере, эта широкая тень от маленького мужчины – это же Владимир. Он увидел, как они стояли рядом, оба в черном пальто, гигант и карлик. Скверная гостиница с популярной музыкой и клетчатыми обоями – это же гостиница близ аэропорта Хитроу, куда эти двое столь сильно разнящихся мужчин прилетели на совещание в то самое время, когда профессиональная карьера Смайли рушилась. «Макс, вы нужны нам. Макс, дайте нам шанс».
Сняв телефонную трубку, Смайли набрал номер в Гамбурге и услышал на другом конце мужской голос – одно-единственное слово, тихо произнесенное по-немецки, затем молчание.
– Я хотел бы поговорить с герром Дитером Фассбендером, – сказал Смайли, произнеся первое попавшееся имя. Немецкий был вторым языком Смайли, а иногда – первым.
– Здесь нет никакого Фассбендера, – холодно произнес тот же голос после секундной паузы, словно говоривший с чем-то сверился, прежде чем ответить.
Смайли слышал тихую музыку в глубине.
– Это говорит Лебер, – не отступался Смайли. – Мне нужно срочно переговорить с герром Фассбендером. Я его партнер.
Снова ответили не сразу.
– Это невозможно, – после новой паузы сухо произнес мужской голос и повесил трубку.
«Не частный дом, – подумал Смайли, спешно набрасывая свои впечатления: у отвечавшего была большая возможность выбора. – Не контора – в какой же конторе в глубине звучит тихая музыка и какая же контора открыта в субботу в полночь? Гостиница? Возможно, но в гостинице, более или менее большой, его переключили бы на портье и проявили бы элементарную вежливость. Ресторан? Слишком настороженно, слишком уклончиво с ним говорили и, уж конечно, снимая трубку, произнесли бы название ресторана! Не спеши складывать кусочки в целое, – предупредил он себя. – Отложи их в сторону. Терпение».
Но разве можно быть терпеливым, когда так мало времени?
Он вернулся в постель, раскрыл «Путешествия по сельским местам» Коббетта и попытался читать, но в голове крутились – помимо прочих серьезных вещей – мысли о своем статусе и о том, сколь мало или сколь много он обязан докладывать Оливеру Лейкону: «Это ваш долг, Джордж». Однако кто может всерьез работать на Лейкона? Кто может считать хрупкие наставления Лейкона обязательными, как если бы он был Цезарь?
– Эмигрантов привлекать, эмигрантов выкидывать. Пара ног хороших, пара ног плохих, – пробормотал он вслух.
Всю свою профессиональную жизнь, казалось Смайли, он выслушивал аналогичные упражнения в словесности, которые якобы указывали на великие перемены в подходах Уайтхолла – указывали на необходимость сдерживаться, отрицать свою роль и всегда являлись основанием для ничегонеделания. Он наблюдал, как юбки в Уайтхолле поднимались и снова опускались, как пояса затягивались, высвобождались, снова затягивались. Он был свидетелем, или жертвой, или даже вынужденным предсказателем таких неожиданно возникавших культов, как латерализм, параллелизм, сепаратизм, оперативная передача полномочий и вот теперь – если он правильно запомнил последние бредовые рассуждения Лейкона – интеграция. Каждая новая мода провозглашалась панацеей: «Вот теперь мы победим! Вот теперь машина заработает!» Каждая сходила со сцены со всхлипом, оглядываясь назад, Смайли все больше и больше играл роль вечного посредника. Он все терпел, надеясь, что и другие станут терпеть, но они не стали. Он трудился за кулисами, в то время как всякая мелкота занимала авансцену. И до сих пор занимает. Еще пять лет назад он никогда не признался бы в этом. Но сегодня, спокойно заглядывая себе в душу, Смайли понимал, что никто им не руководил, да, возможно, и не мог руководить; что единственными сдерживающими факторами для него были собственный разум и собственное понятие о человечности. Как в браке, так и на службе.
«Я принес свою жизнь на алтарь служения государственным институтам, – размышлял он безо всякой горечи, – и остался наедине с собой. Да еще с Карлой, – мелькнуло тут же, – моим черным Граалем».
Смайли ничего не мог с собой поделать: не знающий отдыха мозг не давал ему покоя. Вперив взгляд в темноту, он мысленно увидел перед собой Карлу – фигура то распадалась, то снова складывалась в изменчивом ночном свете. Он увидел карие глаза, внимательно разглядывавшие его, как внимательно разглядывали из темноты камеры в делийской тюрьме сто лет тому назад, – глаза, которые поначалу, казалось, говорили о чуткости, даже намекали на чувство товарищества, а затем, подобно расплавленному стеклу, медленно застывали, пока не становились колючими, непреклонными. Смайли увидел, как он выходит на беговую дорожку делийского аэропорта, по которой несется пыль, и сморщивается, почувствовав жаркое дыхание бетона, – он, Смайли, иначе: Барраклоу, иначе: Стэндфаст, или как в ту неделю его именовали, он уже забыл. В общем, это был Смайли шестидесятых, Смайли-коммивояжер, как его называли, которого Цирк уполномочил рыскать по земному шару и предлагать офицерам Московского Центра, у которых возникала мысль сменить корабль, условия переориентации. В ту пору Центр проводил одну из своих периодических чисток, и леса полнились русскими оперативниками, боявшимися возвращаться домой. Это был Смайли, который являлся мужем Энн и коллегой Билла Хейдона и который еще не лишился последних иллюзий. Это был Смайли, тем не менее близкий к душевному кризису, так как в тот год Энн влюбилась в балетного танцовщика – очередь Хейдона тогда еще не подошла.
В темноте спальни Энн Смайли снова ехал в тряском, непрерывно сигналившем джипе в тюрьму – смеющиеся ребятишки висели на бортах машины; он вновь увидел повозки, запряженные волами, и бесконечные индийские толпы, и лачуги на буром берегу реки. Он почувствовал запах сухого навоза и негаснущих костров – костров, на которых готовят, и костров, с помощью которых поддерживают чистоту; костров, с помощью которых избавляются от мертвецов. Он увидел, как чугунные ворота старой тюрьмы закрылись за ним и как тюремщики в идеально отутюженной английской форме перешагнули через заключенных.
– Сюда, ваша честь, сэр! Будьте так любезны, следуйте за нами, ваше превосходительство!
Единственный заключенный европеец, именующий себя Герстманном.
Седой кареглазый человечек в красном ситцевом одеянии, похожий на единственного представителя угасшего клана жрецов. Руки скованы кандалами.
– Пожалуйста, снимите с него кандалы, офицер, и принесите несколько сигарет, – вежливо скомандовал Смайли.
Единственный заключенный – агент Московского Центра, ожидавший, по информации Лондона, депортации в Россию. Маленький солдатик «холодной войны», который, судя по всему, знал – и знал наверняка, – что в Москве его ждет лагерь или расстрел или и то и другое: то, что он побывал в руках врагов, делало его самого врагом в глазах Центра – не важно, сказал ли он что-либо или хранил молчание.
– Присоединяйся к нам, – предложил ему Смайли через железный стол. – Присоединяйся к нам, и мы дадим тебе жизнь.
Руки у него вспотели, – руки Смайли в тюрьме. Жара стояла отчаянная.
– Возьми сигарету, – произнес Смайли, – вот, воспользуйся моей зажигалкой.
Зажигалка была золотая, захватанная его собственными потными руками. С выгравированной на ней надписью. Подарок от Энн в компенсацию за плохое поведение. «Джорджу от Энн со всей любовью». Есть маленькие любви и большие любви, говаривала Энн и, составляя надпись, одарила его обеими. Это, пожалуй, единственный случай, когда она так поступила.
– Присоединяйся к нам, – сказал тогда Смайли. – Спасай себя. Ты не имеешь права отказывать себе в выживании. – Сначала машинально, потом убежденно Смайли повторял знакомые доводы, в то время как пот с него градом катил на стол. – Присоединяйся к нам. Тебе нечего терять. Люди, любившие тебя, теперь для тебя уже потеряны. Твое возвращение только ухудшает их жизнь. Присоединяйся к нам. Прошу тебя. Послушай меня, вними моим доводам, аргументам.
И снова и снова ждал малейшего отклика на свои отчаянные уговоры. Чтобы в карих глазах что-то дрогнуло, чтобы плотно сжатые губы раскрылись и в клубах сигаретного дыма произнесли одно-единственное слова – «да», означающее: я присоединяюсь к вам. Да, я согласен дать информацию. Да, я приму от вас деньги, приму ваше обещание трудоустроить меня и дать возможность прожить остаток жизни предателем. Смайли ждал, когда освобожденные от оков руки перестанут вертеть зажигалку Энн, подаренную Джорджу «со всей любовью».
Однако чем больше Смайли уговаривал Герстманна, тем категоричнее становилось его молчание. Смайли подсказывал Герстманну ответы, но у него не существовало вопросов. Постепенно цельность Герстманна делалась жутковатой. Этот человек подготовил себя к виселице, он готов скорее умереть от рук друзей, чем выжить в руках врагов. На другое утро они расстались, и каждый пошел предначертанным ему путем: Герстманн, несмотря ни на что, полетел в Москву, где пережил чистку и продолжал процветать. А Смайли с высокой температурой вернулся к своей Энн, но не совсем к ее любви, и позднее узнал, что Герстманн был не кем иным, как Карлой, завербовавшим Билла Хейдона, был его куратором и ментором, а также тем, кто толкнул Билла в постель к Энн – в ту самую постель, в которой лежал сейчас Смайли, – с тем, чтобы затуманить Смайли мозги и не дать увидеть большего предательства Билла – предательства по отношению к службе и ее агенту.
«Карла, – Смайли пристально всматривался в темноту, – что ты теперь от меня хочешь?»
«Передайте Максу, что речь идет о Песочнике».
«Песочник, – думал Смайли, – почему ты будишь меня, когда вроде бы должен меня усыплять?»
А Остракова, запершись в своей маленькой парижской квартирке, измученная душой и телом, если б и захотела, все равно не смогла бы заснуть. Даже вся магия Песочника оказалась бы бессильна Остракова повернулась на бок, и ребра заломило, будто руки убийцы все еще стискивали женщину, стараясь развернуть и бросить под машину. Она попыталась лечь на спину, но в ягодицах возникла такая боль, что ее вырвало. А когда она легла на живот, заныли груди, почти так же как в то время, когда она кормила Александру, – до чего же она ненавидела свою плоть!
«Бог наказывает меня», – решила она без особой убежденности. Только под утро, когда она снова уселась в кресло Остракова с его пистолетом, пробуждающийся мир на час или на два заставил ее забыться.
ГЛАВА 13
Галерея находилась в веселом конце Бонд-стрит, как называли эту часть улицы торговцы искусством, и Смайли приблизился к ней в тот понедельник задолго до того, как уважающие себя торговцы картинами вылезают из постели.
Воскресенье он провел таинственно тихо. Байуотер-стрит проснулась поздно, Смайли тоже. Память послужила ему, пока он спал, и продолжала служить скромными проблесками в течение дня. Во всяком случае, в его памяти черный Грааль немного приблизился. За все это время телефон у него ни разу не зазвонил – легкое, но упорно не проходившее похмелье удерживало Смайли в созерцательном настроении. Он принадлежал – вовсе не считая это правильным – к некому клубу, неподалеку от Пэлл-Мэлл, и, обедая там в царственном одиночестве, съел подогретый пирог с мясом и почками. Затем попросил старшего посыльного принести его ящик из клубного сейфа, откуда изъял несколько незаконно хранимых вещей, в том числе британский паспорт на одно из своих бывших рабочих имен – Стэндфаст, который он так и не удосужился вернуть в административно-хозяйственный отдел Цирка; международные водительские права на ту же фамилию; внушительную сумму в швейцарских франках, безусловно ему принадлежащих, но оставленных на руках, так же безусловно вопреки акту о контроле за обменом валюты. Сейчас франки лежали у него в кармане.
Галерея сверкала белизной, и все полотна на витрине за бронированным стеклом не отличались одно от другого: белое на белом – и лишь легкие очертания мечети или собора Святого Павла – а может быть, это Вашингтон? – проведенные пальцем, обмакнутым в густую краску. Полгода тому назад здесь висела вывеска, возвещавшая: «Кафе Блуждающей змеи». Ныне она гласила: «АТЕЛЬЕ БЕНАТИ, АРАБСКИЙ ВКУС. ПАРИЖ, НЬЮ-ЙОРК, МОНАКО» – и скромное меню на двери, возвещавшее блюда нового шефа: «Ислам классический – современный. Концептуальный интерьер. Выполнение работ по контрактам. Звоните».
Смайли позвонил, загудел зуммер, стеклянная дверь поддалась, потасканная продавщица, не вполне проснувшаяся пепельная блондинка, настороженно оглядела его из-за белого столика.
– Я могу посмотреть? – спросил Смайли.
Она слегка подняла глаза на исламский рай.
– Маленькие красные точечки означают – продано, – протянула она и, подав Смайли напечатанный прейскурант, вздохнула и вернулась к оставленным сигарете и гороскопу.
Несколько минут Смайли с несчастным видом переходил от одной картины к другой, пока снова не очутился перед девицей.
– А нельзя ли мне поговорить с мистером Бенати? – поинтересовался он.
– О, боюсь, синьор Бенати сейчас абсолютно занят. Это беда всех международных дельцов.
– Если бы вы передали ему, что здесь мистер Ангел, – попросил Смайли все тем же уважительным тоном. – Если б вы могли только сказать ему это. Ангел, Ален Ангел – он меня знает.
Он уселся на диванчик в форме буквы «S». Целлофан, которым был накрыт диванчик ценою в две тысячи фунтов, сразу же затрещал. Однако Смайли услышал, как девица сняла трубку и вздохнула в нее.
– К вам тут пришел какой-то Ангел, – протянула она таким голосом, словно говорила в подушку. – Поняли: Ангел, как в раю.
И через минуту Смайли уже спускался по винтовой лестнице в темноту. Дойдя до конца лестницы, он остановился. Раздался щелчок, и на пустых стенах появилось с полдюжины цветных изображений. Открылась дверь, и в просвете появилась и застыла фигура маленького, щегольски одетого человека. Его густые седые волосы были лихо зачесаны назад. На нем был черный, в широкую полосу костюм и туфли с клоунскими пряжками. При его росте полосы были явно слишком широкие. Правую руку он держал в кармане пиджака, но при виде Смайли медленно вынул и протянул ее словно острый нож.
– Мистер Ангел, – объявил он с заметным среднеевропейским акцентом, быстро метнув взгляд вверх по лестнице, словно проверяя, не подслушивает ли их кто. – Какое истинное удовольствие, сэр. Слишком давно мы не виделись. Входите, пожалуйста.
Они обменялись рукопожатием, каждый сохраняя дистанцию.
– Здравствуйте, мистер Бенати, – поприветствовал его Смайли, прошел за ним во внутреннюю комнату и через нее – во вторую, а мистер Бенати закрыл дверь и прислонился к ней спиной, как бы защищаясь от вторжения.
Некоторое время оба не произносили ни слова – каждый изучал другого в молчании, рожденном взаимным уважением. Карие и живые глаза мистера Бенати подолгу ни на чем не останавливались и ни на что не смотрели без цели. Комната же походила на низкопробный будуар с кушеткой и розовой раковиной в углу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46