Глава 7
Смайли прервал свой рассказ о каком-то латиноамериканском дипломате, одержимом страстью к моделям английских железных дорог определенного поколения, и о том, как Цирк завербовал его пожизненно за модель маневрового паровоза “Хорнби-00”, украденную командой Монти Эрбака в музее игрушки. За взрывом смеха наступила задумчивая тишина, а неспокойный взгляд Смайли устремился куда-то вдаль, за пределы этой комнаты.
- И лишь случайно мы сталкиваемся с реальностью, в которую играем, - произнес он негромко. - А до тех пор мы только зрители. Наши джо живут вместо нас, а мы, ведущие их сотрудники, сидим в уюте и безопасности, укрытые за зеркальными стеклами, сквозь которые видно только наружу, и уговариваем себя, что видеть - это значит чувствовать. Но вот наступает момент прозрения - если он наступает вообще, - и тогда мы, так сказать, без прежнего высокомерия видим то, что заставляем других делать за себя.
Произнося эту тираду, он ни разу не взглянул на меня. Он даже и не намекнул, кого при этом имел в виду. Но и я, и он знали. Мы оба знали, что речь идет о полковнике Ежи.

* * *
Я увидел его, но ничего не сказал Мейбл. Быть может, потому, что это застало меня врасплох. Или же потому, что до сих пор дает себя знать старая привычка подавлять естественную реакцию на любую неожиданность. Мы смотрели девятичасовой выпуск вечерних новостей по телевизору, что для нас с Мейбл стало чем-то вроде вечерней молитвы - и не спрашивайте почему. Вдруг я увидел его. Полковника Ежи. И вместо того, чтобы вскочить на ноги и закричать: “Господи! Мейбл! Посмотри, вон тот, на заднем плане! Это же Ежи!” - что было бы здоровой реакцией нормального человека, - я продолжал смотреть на экран и потягивать виски с содовой. Затем, когда Мейбл ушла, я вставил чистую кассету в видеомагнитофон, чтобы записать повтор во время ночных новостей. С тех пор, а происшествию этому уже шесть недель, я прокручивал этот эпизод десятки раз, поскольку в нем всегда можно было отыскать еще какую-нибудь любопытную деталь.
Но поставим это событие в ту часть рассказа, где ему и надлежит быть, - в его конец. Лучше рассказать все в том порядке, как это происходило. Потому что Мюнхен - это не только профессор Теодор, а деятельность разведки после разоблачения Билла Хейдона не сводилась только к залечиванию ран.
Полковник Ежи был поляком; я до сих пор не могу понять, почему столько поляков испытывают к нам слабость. Ведь мы так часто предавали их страну, что на месте поляков я бы плевал вслед любому представителю Британии, независимо от того, пострадал ли я от нацистов или от русских, - в разное время мы оставляли бедных поляков на милость то тех, то других. И уж, конечно же, у меня было бы искушение подложить бомбу под так называемый “компетентный отдел” министерства иностранных дел Великобритании. Боже, ну и выражение! И даже сейчас поляки опять оказались в тисках между непредсказуемым Русским Медведем и довольно предсказуемым Немецким Быком. Но, будьте уверены, что, если им понадобится помощь надежного друга, тот же самый “компетентный отдел” британского МИДа направит им свои слащавые сожаления и предложит более соблазнительную перспективу.
Тем не менее в моем послужном списке числится великое множество удачных операций в Польше и почти неприличное число поляков - мужчин и женщин, - которые с присущей им безумной отвагой рисковали своей жизнью и жизнью родных, занимаясь шпионажем в пользу “Англии”.
Поэтому неудивительно, что после разоблачения Хейдона шпионская сеть в Польше понесла огромные потери. Из-за Хейдона длинный перечень английских предательств пополнился еще одним. По мере того как с неотвратимой неизбежностью один провал следовал за другим, похоронное настроение в нашем Мюнхенском центре становилось буквально осязаемым, а чувство стыда усугублялось нашей беспомощностью. Ни у кого не было ни малейшего сомнения в оценке того, что произошло. До Провала польская служба безопасности под умелым руководством начальника Оперативного отдела полковника Ежи скрывала предательство Хейдона и тем временем проникала в нашу тогдашнюю агентурную сеть, используя ее для распространения дезинформации. Когда же им удавалось перевербовать наших агентов, они искусно пользовались ими против нас.
Но После Провала полковник перестал деликатничать и в течение нескольких дней зверски разделался с теми из наших преданных агентов, которых до той поры щадил. “Расстрельный список Ежи”, как мы его прозвали, удлинялся с каждым днем, и мы в отчаянии просто возненавидели человека, который ликвидировал наших обожаемых джо, порой даже не утруждая себя преданием их суду, а позволяя допрашивающим их следователям забавляться ими на допросах до конца.
Может показаться странным, что Мюнхен служил для нас трамплином в Польшу. Тем не менее в течение нескольких десятилетий операциями в Польше руководил Мюнхенский центр. Антенна, установленная на крыше пристройки к зданию консульства в зеленом пригороде, денно и нощно принимала сигналы наших польских агентов, порою всего лишь короткое “бип”, втиснутое между словами открытого текста. В определенное время мы передавали в ответ слова утешения и новые приказы. Из Мюнхена шли в Польшу письма, напичканные тайнописью. А если нашим источникам удавалось выехать из Польши, мы летели им навстречу опять же из Мюнхена, чтобы получить отчет, угостить их как следует и позволить выплакаться в жилетку.
Именно из Мюнхена в случае особой необходимости сотрудники Центра выезжали в Польшу, как правило, в одиночку, под видом бизнесмена, направляющегося на торговую ярмарку или выставку. Затем где-нибудь за городом или в неприметном городском кафе эмиссар встречался со своим драгоценным джо, быстро завершал то, за чем приехал, и уезжал в полной уверенности, что вновь заполнил резервуар лампы керосином. Ибо, не побывав в шкуре джо, невозможно вообразить, на какое одиночество обрекает их это занятие. Вовремя поданная чашка плохонького кофе, выпитая в обществе опытного ведущего сотрудника, может месяцами поддерживать на должном уровне моральное состояние джо.
Так уж получилось, что однажды зимним днем, когда срок моего второго визита в Мюнхен перевалил за половину и когда наконец профессор Теодор и его свита отбыли в США, я оказался на борту самолета польской авиакомпании “ЛОТ”, совершавшего рейс из Варшавы в Гданьск, и в кармане у меня был паспорт гражданина Голландии по имени Франц Йост из Неймегена, сорока лет от роду. В моем заявлении о выдаче визы говорилось, что западногерманским сельскохозяйственным консорциумом мне поручается проинспектировать состояние сельскохозяйственных построек из сборных конструкций. Дело в том, что я некогда учился на инженера, а поэтому имел возможность обменяться визитками с чиновниками из сельскохозяйственного ведомства.
Моя вторая миссия была посложнее. Я разыскивал джо по имени Оскар, воскресшего после того, как полгода назад он был записан в мертвецы. Ни с того ни с сего на старый условленный адрес пришло письмо Оскара, написанное тайнописью, в котором рассказывалось, чем он занимался и чем не занимался с тех пор, как начались аресты, и до сего дня. Он не струсил, а продолжал работать. Чтобы отвести от себя подозрения, он написал анонимный донос на ни в чем не повинного сотрудника Архивного отдела. Он подождал, и спустя несколько недель аппаратчик исчез. Приободрившись, он подождал еще. До него дошли слухи, что аппаратчик сознался. Это и не удивительно, если учесть нежные методы допроса полковника Ежи. Через несколько недель он снова почувствовал себя в безопасности. Сейчас он готов возобновить работу, если кто-нибудь скажет ему, что делать. В подтверждение он нанес микроточки на третьей, пятой и седьмой точках письма, как это предусмотрено правилами. При увеличении они составили шестнадцать страниц текста сверхсекретных приказов министерства обороны Польши департаменту полковника Ежи. Аналитики Цирка заявили, что материал “вероятно, настоящий и предположительно достоверный”, что по их меркам было чрезвычайно эмоциональным выражением доверия.
Можете себе представить, в какое возбуждение письмо Оскара привело Мюнхенский центр, включая меня самого, хотя мне и не приходилось с ним встречаться.
- Оскар! - восклицали уверовавшие. - Старый черт! Живой и невредимый под кучей обломков! Положись на Оскара и забудь про все! Оскар, наш закаленный клерк, служащий в Гданьском штабе береговой обороны польского Адмиралтейства, один из лучших наших агентов!
Только самые твердолобые или же те, кому скоро выходить на пенсию, считали письмо приманкой. Сказать “нет” в подобных случаях легко. А чтобы сказать “да”, нужна смелость. Тем не менее скептиков всегда слышат лучше, особенно после Хейдона, и поэтому на какое-то время наступила тишина, когда ни у кого не хватало духа принять то или иное решение. Чтобы выиграть время, мы написали Оскару, требуя новых доказательств. Он сердито ответил, что желает знать, доверяют ли ему, и потребовал встречи. “Встреча или ничего”, - заявил он. Причем в Польше. Сейчас или никогда.
Руководство из Главного управления продолжало колебаться, и я попросил разрешения выехать к нему. Неверующие из Мюнхенского центра сочли меня сумасшедшим, а верующие утверждали, что только так и следует поступить. Ни та, ни другая стороны не убедили меня, но мне хотелось ясности. Может, мне это было нужно ради самоутверждения, так как именно в то время Мейбл несколько охладела ко мне, и я немного поутратил уверенность в себе. Главное управление приняло сторону скептиков. Я напомнил о своем военно-морском прошлом. Главное управление дрогнуло и ответило: “Пока нет, но быть может”. Я напомнил, что владею двумя языками и успешно работаю под голландца (наш голландский коллега помог нам в этом в обмен на оказанные ему услуги в других областях). Главное управление взвесило все “за” и “против” и в конце концов сказало: “Да, но только на два дня”. Наверное, они пришли к выводу, что после Хейдона я все равно не смог бы выдать слишком много секретов. Я быстро выправил необходимые документы и отбыл, пока они снова не передумали. Когда самолет приземлился в Гданьском аэропорту, температура воздуха была шесть градусов ниже нуля, на улицах лежал толстый слой снега; снег продолжал идти, и в этой тишине я почувствовал себя в большей безопасности, чем подсказывал здравый смысл. Но, поверьте, я поступал как положено. Я добивался ясности, но больше не был невинным младенцем.
Все гданьские гостиницы одинаково отвратительны, и моя не была исключением. В холле стоял запах продезинфицированного туалета; оформление номера напомнило по сложности процедуру усыновления ребенка, только занимало еще больше времени. В моем номере проживала какая-то дама, изъяснявшаяся на неизвестном мне языке. Пока мне подыскали другой и пока горничная убирала наиболее заметные следы пребывания предыдущего его обитателя, наступили сумерки, и мне было пора сообщить о своем приезде Оскару.

* * *
Каждый агент, или джо, обладает своим особым почерком. Летом, говорилось в досье, Оскар любит порыбачить, и моему предшественнику удалось несколько раз побеседовать с ним на берегу реки. Им даже посчастливилось поймать вместе несколько рыбешек, правда, оказавшихся несъедобными вследствие загрязнения воды. Но сейчас, в эту морозную зимнюю пору, рыбалкой могли заниматься только дети да мазохисты. Зимой привычки Оскара были иными: он любил поиграть в бильярд в клубе для мелких служащих где-то в районе доков. А в этом клубе был телефон. Чтобы назначить свидание, моему предшественнику, владевшему польским, стоило лишь позвонить и поболтать с Оскаром, изображая из себя старого друга по имени Лех, с которым он-де когда-то служил на флоте. В конце Оскару надлежало сказать: “Ну, ладно, приезжай завтра к сестре, пропустим рюмочку-другую”, - что означало: “Приезжайте за мной на машине на угол такой-то улицы через час”.
Но я по-польски не говорил. Кроме того, согласно правилам послехейдоновского периода, с агентами не следовало возобновлять связь, прибегая к старой процедуре.
В своем письме Оскар сообщил телефоны трех кафе и время, когда он постарается быть в каждом из них, в каждом из трех, потому что всегда существовала вероятность, что один телефон окажется не в порядке или будет занят. Если телефонный звонок не сработает, нам надлежало прибегнуть к помощи автомобиля, и Оскар указал, на какой трамвайной остановке я должен находиться и в какое время. Он сообщил мне регистрационный номер своего нового голубого “Трабанта”.
И если покажется, что во всем этом мне отведена пассивная роль, то это из-за железного правила, согласно которому в подобных случаях королем является местный агент и он сам определяет самую безопасную для него процедуру встречи, которая бы вписывалась в привычный для него образ жизни. То, что предложил Оскар, не совпадало с тем, что предложил бы я. Кроме того, мне было непонятно, зачем нам надо было перед встречей говорить по телефону. Возможно, он это понимал. Может, он боялся западни. Возможно, прежде чем решиться на встречу, он хотел еще раз услышать, насколько убедительно звучит мой голос.
А может, было еще что-то такое, что мне предстояло узнать: скажем, или с ним окажется его друг, или он захочет немедленно покинуть страну, или он вообще передумал. Ибо существует второе правило профессии, столь же жесткое, как и первое: самое невероятное при любых обстоятельствах должно приниматься за норму. Хороший оперативник всегда готов к тому, что именно в тот момент, когда он начнет набирать номер, вся телефонная сеть Гданьска выйдет из строя. Он готов к тому, что или трамвайная остановка окажется посреди развороченной дороги, или что в то утро Оскар врезался на машине в фонарный столб, или температура у него подскочила до ста четырех градусов, или жена убедила его потребовать от нас миллион долларов золотом за возобновление работы с нами, или ее ожидаемый ребенок решил появиться на свет раньше срока. Все искусство, твердил я студентам, пока они не возненавидели меня за это, заключается в том, чтобы уповать на закон подлости и ни на что другое.
Памятуя об этом и бесполезно потратив час на обзванивание указанных трех кафе, в десять минут десятого вечера я пришел на условленную трамвайную остановку и стал ждать появления в начале улицы “Трабанта” Оскара. И хотя к этому времени снегопад прекратился, на улице просматривалась лишь пара черных трамвайных рельсов, а редкие машины, проезжавшие мимо, напоминали измученных солдат, возвращавшихся с фронта.
Есть на свете старый солидный ганзейский порт Данциг, а есть Гданьск - польская промышленная трущоба. Трамвайная остановка была в Гданьске. Слева и справа от меня мрачные, плохо освещенные жилые дома из бетона стояли, нахохлившись, под задымленным оранжевым небом. Ни в начале, ни в конце улицы я не мог обнаружить ни малейшего признака человеческой любви или заботы о человеке. Ни кафе, ни кино, ни приятного освещения. Даже двое пьяниц, притулившихся в подъезде дома напротив, казалось, боялись разговаривать. Всплеск смеха, громкое выражение дружеских чувств или удовольствия были бы преступлением против убожества этой улицы-тюрьмы. Мимо прошел автомобиль, но он был не голубого цвета и не “Трабант”. Его боковые стекла были залеплены снегом, и, когда он проехал, я не смог бы сказать, сколько в нем пассажиров. Он остановился. Не у кромки дороги, не на тротуаре или обочине, ибо все это было в сугробах снега. Он просто остановился на черных рельсах посреди дороги; сначала заглох двигатель, потом погас свет.
Влюбленные, подумал я. Если так, то ради любви они пренебрегали осторожностью, потому что дорога была с двусторонним движением. Появился второй автомобиль, шедший в том же направлении, что и первый. Он тоже припарковался, но не доезжая до трамвайной остановки. Еще влюбленные? Или же осторожный водитель, опасающийся, как бы его не занесло на стоящую впереди машину? Результат был один: по обе стороны от меня стояло по машине, а те два молчаливых пьяницы вышли из подъезда и казались вполне трезвыми. Затем я услышал позади себя мягкую поступь человека, как бы ступавшего в тапочках по снегу, который остановился очень близко от меня. И я знал, что не должен делать никаких резких движений, особенно расчетливых. Спасение бегством невозможно, так же как невозможно спастись, нанеся удар первым, потому что страх рисовал мне все или ничего. И если это - все, то ничего не поделаешь.
Слева от меня оказался человек, причем так близко, что мог меня коснуться. На нем были меховое пальто и кожаная шляпа, в руках он держал сложенный зонт, который мог оказаться свинцовой трубой, упрятанной в нейлоновый чехол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42