Нельзя сказать, чтобы в детстве я был окружен любовью и лаской. Моей первой трапезой стала бутылочка смеси «крутыш» – в равной доле состоящая из детского питания, перловой каши и технического спирта. Каждый вечер я засыпал в своей кроватке, сделанной подобранной на свалке арматуры, а моими единственными игрушками были шустрые домашние клопы и сделанный из чугуна памятник собаке-герою в соседнем сквере. Прелесть же первого купания я познал, когда маманя по пути из роддома уронила меня в лужу.
Мои родители – настоящие советские неинтеллигенты, были людьми азартными и увлекающимися. Увлекались они в основном водкой, хотя иногда отдавали дань неизысканным плодово-овощным винам. К сожалению, я почти ничего не могу сказать об этих, без сомнения милых людях, потому что их брак продлился всего лишь два года. Что ж, все что я знаю, это то, что они жили недолго и несчастливо и умерли в один день, поубивав друг друга.
После их похорон (только много позже я узнал, что они хотели забрать меня с собой, но что-то им помешало. С тех пор мне часто снятся сны, как они зовут меня, а я бегу к ним, широко-широко раскинув руки, словно хочу обнять весь мир) я остался сиротой, хотя и не знал об этом.
На меня претендовали папины знакомые – многоопытные и многопьющие люди, но в тот момент мне не светило стать свободным. Проклятая система – свод правил и уложений поведения одних людей, по отношению к другим – бездушная машина из титановых шестеренок, бумаг и канцелярского клея – она взяла меня под свое свинцовое крыло.
Я был отправлен в муниципальный приют – интернат для бездомных детей. Один из многих, я лежал там в стальной, хромированной кроватке с инвентарным номером и смотрел в потолок, по которому в любое время года ползали жирные, откормленные мухи.
Это была младшая группа, но порядки там были куда более жесткие, нежели в старшей. Я хорошо помню это время – школа жизни началась для меня там, среди серых стен и заунывных воплей соседей.
В шесть следовал подъем. Нам всем очень хотелось спать, но включался огромный алюминиевый репродуктор на стене и он работал так оглушительно, что напрочь заглушал наши вопли. Как правило, ставили что-то оптимистическое, но искаженная картонным динамиком музыка превращалась в раздирающий уши рев. Именно с тех пор я страдаю некоторой тугоухостью и тугодумием, а также ненавижу песню: «солнечный круг – небо вокруг» с которой начиналось почти каждое наше утро.
В определенное время нас кормили из одинаковых стеклянных бутылочек с выписанными краской инвентарными номерами разведенной перловой кашей, в которую для густоты добавляли крахмал. В середине дня нас выводили в туалет.
Именно там, в младшей группе я познал злобу и жестокость человеческого стада, был подвергнут остракизму и у меня появились первые враги. На четвертый день пребывания в интернате массивный и откормленный двухлетний карапуз перебрался через низкие бортики моей кровати и придавив мне голову к подушке, отобрал бутылочку с кашей. Я плакал и отбивался – но что я мог поделать? Он ушел, покачиваясь на нетвердых ногах и гнусно ухмыляясь.
Я воззвал к справедливости – а именно к одетой в строгую мышиную униформу нянечке, которая поднимала нас каждое утро. Но система есть система и справедливости в ней нет – но чтобы понять это мне понадобилось долгих двадцать лет.
Мне сказали, что жаловаться нехорошо и отшлепали скрученной в жгут простыней, так что следы оставались с неделю и более. А карапуз вновь пришел на следующий же день и властно протянул руку к бутылке. Мне не оставалось ничего, кроме как отдать.
Так я жил впроголодь. Шли дни, мы росли, а я все не мог никак набрать достаточно веса и оставался самым маленьким в нашей группе. Злобный неприятель по кличке Бутуз верховодил среди нас и никто не мог ему сказать слово поперек. Расправа была моментальная. Теперь, я не только делился с ним кашей, но и заправлял ему кровать, а также убирался на его тумбочки. Бутуз же только жирел. В какой то момент я понял, что я его ненавижу – и это было первое сильное чувство, которое я познал.
Впрочем, у меня появились и друзья. Приятель по имени Костя, был добросердечен и всегда тайно отдавал мне часть своей пайки. Возможно, именно это не дало мне помереть с голоду.
В какой момент наша воспитательница – жестокая старая дева пятидесяти лет, улыбку которой я видел только раз, когда воспитанники принесли ей разбившуюся о наше окно дохлую птицу – объявила, что мы достаточно взрослые, чтобы сами убирать за собой. А стало быть, назначайте дневальных для чистки и уборки сортиров. Предполагалась посменная работа, при которой каждый чистит унитазы и моет пол в назначенный день. В тот же вечер, ко мне подошел Бутуз и спросил, не хочу ли я сыграть в увлекательную игру под названием «трамвай»? Чувствуя подвох, я все же согласился, и эту же ночь провел с тряпкой в руках. И следующую и последующую. Запах мочи и мокрой тряпки стал для меня родным. Я мыл пол семь дней в неделю, отрабатывая за всю группу, по пол ночи проводя в покрытых унылым зеленым кафелем стенах. А утром приходили они – воспитанники интерната и смотрели на меня с холодным презрением, как смотрят на противную слизистую тварь, вроде мокрицы, неосторожно раздавив ее кованым каблуком. Именно в такие моменты я острее всего ощущал Стену – невидимую, но от того не менее прочную, между мной и этими детьми с сытыми лицами. Между мной и обществом!
Черное отчаяние не взяло меня только потому, что иной жизни я не знал.
В какой-то момент я заметил, что Костя избегает меня и больше не делится своей кашей, которую к тому времени стали подавать в алюминиевых тарелках с выбитым инвентарным номером. Я не знал что и думать, пока однажды не встретил его в узких темных переходах интерната. На мой вопрос, что же случилось, он печально улыбнулся и поведал мне:
– Бутуз сказал, что отныне ты ЧМО, потому что моешь за нас всех пол. С тобой нельзя разговаривать, а каждый, кто захочет с тобой дружить, тоже станет ЧМОм. Так, что извини…
И он ушел. Так я познал предательство. Два дня прошлись в полной изоляции, а на третий я, движимый ненавистью, попытался убить Бутуза. Ночью подкрался к его кровати с подушкой и навалился ему на лицо. Бутуз вырывался и сипел, но ярость придала мне сверхчеловеческие силы, так, что оторвать от полузадушенного недруга меня смогли лишь трое специально вызванных нянечек.
Случай прогремел на весь интернат. За провинность я был бит нянечками скрученным в жгут одеялом и посажен в чулан на неделю, на хлеб и воду, причем чтобы проглотить хлеб, его приходилось размачивать в воде. Впрочем, после перловой каши это даже казалось изысканным.
В чулане были крысы. Они приходили ко мне каждую ночь. Ползали у меня по рукам и ногам. Я кричал и отбивался, но они только наглели. С тех пор я ненавижу крыс.
За время отсидки я узнал, что Бутуз три дня провалялся в лазарете, а вернувшись, пообещал устроить мне вендетту, так что на этом свете мне уже не жить. Бутуз был настроен серьезно.
От неминуемой гибели меня спасло то, что закончился очередной год и я был переведен из младшей группы в старшую, и мы с Бутузом попали в разные коллективы. Так как изоляция в интернате была полной, своего первого недруга я больше никогда не видел.
Нельзя сказать, чтобы в новой группе мне стало много легче. Но «трамваев» больше не было. Сюда просочились слухи о случившемся в спальне и все смотрели на меня с некоторой опаской. В неполные восемь лет я уже слыл безумцем и серийным убийцей. Так или иначе, но за все эти годы, отчуждение – глухая стена вокруг меня стала только выше и толще.
Я не хотел так жить. Смутные видения посещали меня, будущее, сверкающее и ясное, будущее других людей, там за колючей проволокой ограждающей двор интерната, манило меня издалека, как очень редкая экзотическая птица. Я захотел учиться – возможно, поиск знаний стал бы для меня спасательной палочкой-выручалочкой, за которую я смог бы ухватиться и вытащить себя из этой трясины под названием жизнь.
Но, конечно, с тем багажом и черными отметками в моей личной карточке ни о какой учебе не могло идти и речи. Вместо тетради и карандаша я получил в руки лопату и был послан, вместе с сотней таких же, вскапывать колхозные поля. Мы убирали картошку, свеклу и брюкву. Движимый тягой к прекрасному, я выбрал большую красную свеклину и держал ее в алюминиевой кружке с инвентарным номером на боку, как редкий красивый цветок, пока она окончательно не сгнила.
В двенадцать лет моя фея хранительница – без всяких сомнений, жестокая старая дева пятидесяти лет – подарила мне одну из своих редких улыбок. Меня настигла любовь. Окна в коридоре нашего мужского интерната выходили на угрюмое серое здание интерната для девочек. Мою избранницу я заметил как-то вечером, когда бесцельно стоял у окна и смотрел на недоступный вольный мир.
Она видела меня и она улыбалась мне – светлой, застенчивой улыбкой. У нее было дивное лицо и странные раскосые глаза – марсианские глаза, решил про себя я. Ибо не могло такое замечательно существо жить на этой угрюмой земле. Она приходила каждый вечер, а я уже ждал ее на подоконнике и мы просто смотрели друг на друга и улыбались. Иногда дружески махали друг – другу руками, или строили рожи. От этого в сердце становилось теплее.
Я был уверен, что моя отрада тоже испытывает ко мне какие то чувства. Все это было столь новым и незнакомым, что ночью я сжимал в объятия подушку и тихо смеялся или плакал в нее, воображая себя рядом с моей таинственной незнакомкой. Мне кажется, я был счастлив – первый и последний раз. И единственное, что вгоняло меня в тоску – это то, что мы были разделены Стеной. Вернее двумя стенами – ее и моего интернатов.
Загадочная улыбка моей Моны Лизы сводила с ума и в один прекрасный момент я, второй раз в жизни, решился дать бой против системы – бежать из интерната. Глубокой ночью я выскользнул из спальни и неслышимой тенью проскользнул к дверям интерната. Ключ я украл у воспитательницы еще раньше.
К сожалению, кроме меня не спал и еще один воспитанник нашего славного заведения. Все тот же Костя, который попал вместе со мной в одну группу. Он то и застиг меня в самых дверях и принялся звать подмогу. Он горел праведным желанием угодить воспитателям, он торжествовал! Меня обуяла дикая ярость и я ударил его кулаком, в котором как кастет была зажата связка ключей. Он закричал и упал, а я все бил и бил его, и только понабежавшие воспитатели смогли оторвать меня от окровавленной жертвы.
На этом история моего побега и закончилась. Я получил очередную черную отметку в карточку, был бит скрученными в жгут простынями и отправлен в чулан на пир крысам.
Костя же месяц провел в лазарете, ему требовалась операция, но денег на нее не было и он так и остался с изуродованной нижней губой. Он больше не контролировал свой слюноток и довольно быстро получил за это прозвище Слюнявчик.
Моя же Дожоконда у окна больше не появилась. Много позже я узнал, что ее зовут Фрося Бардакова и она в интернате навсегда, потому что ее марсианские глаза – это признак синдрома Дауна, коим она и страдала.
С этого дня, я понял, поблажек мне больше не будет. Сердце мое еще больше ожесточилось. Но все течет, все изменяется, прошла и невеселая пора моего детства. По достижении восемнадцатилетия бюрократическая машина сработала вновь и я оказался за массивными дверьми моего родимого заведения. Никаких чувств, кроме омерзения, я к нему не испытывал.
Новая жизнь лежала передо мной и это был последний момент, когда я попытался хоть как-то изменить то убогое существование, которое вел.
Но, увы. Некоторые идут по жизни легко, порхая как бабочки, а кто-то ступает кованными сапогами с гирями у каждой ноги. Будучи детдомовцем, я не имел в жизни никаких перспектив. Один из многих – тех, что прошли впереди меня – моя жизнь катилась по накатанной колее. Идти мне было некуда и я оказался на улице.
А там меня закружила-завертела вольная жизнь, которая, однако, была чуть ли не хуже, чем в интернате. Довольно скоро я обнаружил себя в человеческой стае, собравшей в себя без сомнения самых отвратительных индивидуумов этого славного рода. Будь проклята система, что подминает под себя людей, калечит их изначально и заставляет их ступать на дорогу, уходящую во зло!
Я ненавидел власть, за то, что она сделала со мной. Ненавидел закон, за то что он поддерживает власть. Ненавидел людей, которые принимают закон и власть, будучи крошечными шестеренками в единой сложной машине. И еще я ненавидел крыс.
Естественно с такими взглядами я старался нарушить закон где только можно, таким образом мстя за свое не сложившееся счастье.
Сначала мы занимались по мелочи – подкарауливая и избивая случайных прохожих, потом освоили взлом квартир и кражу кошельков. В стае меня не любили, но уважали, особенно после серии жестоких драк. Лишний раз старались не связываться. Но мне нужны были деньги, и мы перешли к более крутым грабежам. Мы были отморозками, плевавшими на все правила – о, как мне все это нравилось! Так приятно было бить чужие удивленные лица – сытые и довольные лица сподвижников системы, а потом валить людей на землю и бить их ногами по почкам.
Разумеется, долго это не могло продолжаться. В один из как всегда отвратных дней мы подкараулили в темном переулке старушку – божий одуванчик, однако, при деньгах. Пока мы потрошили ее кошелек, старая кошелка вырвалась и побежала к свету, громко крича.
Наш главарь – тупой, но упорный детина крикнул мне, чтобы я заставил ее замолчать.
Догнав ее, я ударил обухом своего туристского топорика и она замолчала. Навсегда.
На следующий день нас кто-то сдал. Подозреваю, что кто-то из своих. Доблестная милиция повязала всех участников банды. Всем дали по десять лет. Мне – пятнадцать.
Я пошел в тюрьму с ухмылкой – место было мне знакомо и уж конечно не могло испугать такого как я, прошедшего школу жизни в самом интернате. Порядки то везде одинаковые – если вы понимаете, что я хочу сказать.
В тесной душной камере на шесть персон, в которую втиснули ровно в два раза больше и прошли мои несколько следующих лет. Я знал как себя вести, и очень скоро за мной закрепилась слава отморозка и беспредельщика, с которым лучше лишний раз не связываться. Я полностью владел койкой на верхнем ярусе и был вполне доволен. Утром мы вставали в шесть часов под звуки гимна, рвущиеся из хриплого динамика, завтракали из алюминиевых тарелок с выписанными краской инвентарными номерами. Потом мы работали, обедали, ужинали и засыпали под звуки гимна. За окном кипела вольная жизнь, но в отличие от золотых детских годов я уже не рвался так напряженно на свободу.
Мои сокамерники – без сомнения худшие представителя рода человека разумного, чурались меня. Стена была и тут, и я удивлялся, не находя общего языка даже с этими низколобыми существами с напряжением и подневольным трудом проделывающих тяжелый путь от неандертальцу к кроманьонцу. В конце – концов, я стал ненавидеть и их тоже.
Так прошло какое то время, пока в нашей камере не начался передел собственности и не пришло новое начальство. Авторитетный орангутанг из новоприбывших не терпел своеволия у подчиненных ему заключенных. Как-то раз я дерзко ответил ему и он решил обрушить меня вниз, в зловонную пучину, где обретались те, кто оказался недостоин даже звания рабов. У меня стали перехватывать пищу, а также совершать массу мелких гадостей, как это свойственно человеческому социуму. Но я уже знал, чем это закончится и знал, что надо делать. Давние воспоминания всплыли в моей голове, и на следующую ночь, после того как пять подручных орангутанга попытались избить меня скрученной в жгут простыней, я прокрался к главарю с набитой сеном подушкой в руках.
К сожалению, жестокий орангутанг хрипел слишком сильно и перебудил всю камеру.
Разразилось побоище, в котором меня пытались оторвать от дергающегося тела, и я вынужден был защищаться изо всех сил. Я не очень хорошо помню, что там было, но сломанный передний зуб, говорит о том, что я кого-то покусал. Ворвавшиеся охранники довершили дело.
Я оказался в карцере, который естественно был пыльным и полон крыс. С тех пор я ненавижу крыс!
Сидя в карцере, я узнал, что орангутанг все же отошел в страну вечной охоты. Мои сокамерники пообещали отправить меня вслед за ним, а высшие власти навесили мне дополнительный срок за убийство, а также, что меня посылают на некую медэкспертизу.
По окончании отсидки в карцере я отправился на экспертизу и так получилось, что обратно в тюрьму я уже не вернулся, а тот же вечер встречал в не очень уютной больнице с зарешеченными окнами.
Откровенно говоря, совсем не помню что я делал в этой больнице. Кажется, мы вставали в шесть утра под звуки песни из хриплого громкоговорителя и ели из алюминиевых тарелок с выписанными краской инвентарными номерами, а потом нам всем делали уколы из стеклянных шприцев – шизофреникам отдельно, психопатам – отдельно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66