— Он был мангач, и пусть у его тела бдят его братья.
— И Чунга хотела бы, чтобы вы отслужили панихиду, отец Гарсиа, — говорит Литума деланно непринужденным тоном, но не без робости в голосе. — Мы заходили к вам домой сказать вам это, но нам не открыли. Хорошо, что мы застали вас здесь.
Пустая миска падает и катится по полу, а за столиком взвихриваются складки черной сутаны. Как он смеет — отец Гарсиа стучит вилкой по блюду с пикео, — кто ему позволил обращаться к нему, и Литума вскакивает — поджигатель, что это за тон, поджигатель. Отец Гарсиа пытается встать и жестикулирует, вырываясь из рук доктора Севальоса, который удерживает его, — каналья, шакал, а Дикарка дергает за пиджак Литуму, вскрикивая, — пусть он замолчит, пусть не грубит ему, ведь это священник, пусть ему заткнут рот. Но отец Гарсиа уже видит его в аду, там он заплатит за все, знает ли он, что такое ад, каналья? Лицо у него побагровело, губы прыгают, и он дрожит всем телом, а Литума, отпихивая Дикарку, которая тем не менее не отпускает его, — поджигатель, он его не оскорблял, не обзывал канальей, поджигатель. Отец Гарсиа на мгновение теряет голос, потом ревет — он хуже этой распутницы, которая его содержит, — и гневно простирает руки — гнусный паразит, шакал, а Литума, которого теперь удерживают и братья Леон, — не стерпит, разобьет морду этому старику, хоть он и священник, поджигатель дерьмовый. Дикарка плачет, а Анхелика Мерседес, схватив табуретку, потрясает ею перед Литумой, угрожая сломать ее об его голову, если он сдвинется с места. В открытую дверь и сквозь щели в тростниковых стенах видны любопытные и возбужденные лица мангачей, которые теснятся вокруг чичерии, доносится нарастающий гул голосов, и время от времени слышатся имена арфиста, непобедимых, отца Гарсиа, заглушаемые визгливым хором ребятишек — поджигатель поджигатель, поджигатель. Отец Гарсиа закатывается кашлем; лицо у него наливается кровью, глаза вылезают из орбит, язык высунут, изо рта брызжет слюна. Доктор Севальос поднимает ему руки вверх и поддерживает их в этом положении, Дикарка обмахивает ему лицо, Анхелика Мерседес легонько похлопывает его по спине. Литума, видимо, смущен.
— У кого не сорвется с языка лишнее слово, когда его оскорбляют ни за что ни про что, — нерешительно говорит он. — Я не виноват, вы же видели, что он первый начал.
— Но ты ему нагрубил, а он старенький, брат, — говорит Обезьяна. — И к тому же всю ночь не сомкнул глаз.
— Ты не должен был позволять себе это, Литума, — говорит Хосе. — Извинись перед ним, смотри, до чего ты его довел.
— Извините меня, — лепечет Литума. — Успокойтесь, отец Гарсиа. Не принимайте это близко к сердцу.
Но отец Гарсиа продолжает сотрясаться от кашля, судорожно ловя ртом воздух, и лицо у него мокрое от соплей, слюны и слез. Дикарка вытирает ему лоб подолом юбки, Анхелика Мерседес пытается заставить его выпить воды, и Литума бледнеет — он извиняется перед ним, отец, — кричит — чего же еще от него хотят — и в ужасе ломает руки, — он не хотел свести его в могилу, будь проклята его злосчастная судьба.
— Не пугайся, — говорит доктор Севальос. — Это его астма душит, и песок попал в глотку. Сейчас пройдет.
Но Литума уже не в силах совладать с собой. В голосе его слышатся слезы — отец оскорблял его и сам же расстроился, — губы подергиваются — а когда человек в таком горе, у него нервы на взводе, — и кажется, он вот-вот разразится рыданиями. Братья Леон обнимают его — ну, ну, братец, не надо так, они его понимают, а он бьет себя в грудь — ему пришлось раздеть арфиста, обмыть его, опять одеть, кто это выдержит, он тоже не железный. И они — успокойся, братец, возьми себя в руки, но он — не могу, будь я проклят, не могу, и, рухнув на табуретку, закрывает лицо руками. Отец Гарсиа перестал кашлять, и, хотя он еще тяжело дышит, лицо его проясняется. Стоя возле него на коленях, Дикарка — отцу уже лучше? — и он кивает и ворчит — что она распутница, это еще куда ни шло, несчастная, но надо быть дурой, чтобы содержать бездельника, убийцу, надо быть круглой дурой, чтобы ради него губить свою душу, а она -да, дорогой отец, только пусть он не сердится, пусть успокоится, что было, то прошло.
— Не кипятись, пусть ругает тебя, братец, если это его успокаивает, — говорит Обезьяна.
— Ладно, пусть, я стерплю, — бормочет Литума. — Пусть я буду бездельником, убийцей, пусть обзывает меня как хочет.
— Замолчи, шакал, — нехотя, как бы для проформы ворчит заметно поостывший отец Гарсиа, и по толпе мангачей, теснящихся в дверях и вокруг чичерии, прокатывается смех. — Тихо, шакал.
— Я молчу, — ревет Литума. — Но не оскорбляйте меня больше, я мужчина, и мне это не по нраву, замолчите и вы, отец Гарсиа. Скажите ему, чтобы он перестал, доктор Севальос.
— Хватит, отец, — говорит Анхелика Мерседес. — Не говорите грубостей, вам это не к лицу, не надо так выходить из себя. Хотите еще чашечку кофе?
Отец Гарсиа вытаскивает из кармана желтый носовой платок — ладно, принеси еще чашечку — и громко сморкается. Доктор Севальос прилизывает брови и досадливым жестом вытирает слюну с лацкана пиджака. Дикарка откидывает со лба отца Гарсиа седые пряди, приглаживает ему волосы на висках, и он терпеливо, хоть и насупившись, предоставляет ей приводить в порядок его незамысловатую прическу.
— Мой двоюродный брат просит у вас прощения, отец Гарсиа, — говорит Обезьяна. — Он очень сожалеет о том, что произошло.
— Пусть попросит прощения у Бога и перестанет жить за счет женщин, — беззлобно ворчит отец Гарсиа, окончательно успокоившись. — И вы тоже просите прощения у Бога, бездельники. А ты содержишь и этих двух шалопаев?
— Да, отец, — говорит Дикарка, и на улице раздается новый взрыв смеха.
Доктор Севальос с интересом слушает — видно, его забавляет этот разговор.
— Нельзя сказать, что тебе не хватает откровенности, — бормочет отец Гарсиа, вычищая платком нос. — Ну и идиотка же ты, просто законченная идиотка,
— Я часто сама говорю себе то же самое, отец, — признается Дикарка, разглаживая морщины на лбу отца Гарсиа. — И не думайте, я и им в лицо это говорю.
Анхелика Мерседес приносит еще чашечку кофе, Дикарка возвращается на свое место за столиком братьев Леон, а зеваки начинают расходиться. Ребятишки опять принимаются носиться по улице, поднимая пыль, и снова слышатся их тонкие пронзительные голоса. Прохожие заглядывают в чичерию, с минуту глазеют на отца Гарсиа, который, низко наклонившись над столиком, прихлебывает кофе, и идут своей дорогой. Анхелика Мерседес, непобедимые и Дикарка вполголоса разговаривают о закусках и напитках, прикидывают, сколько народу придет на велорио, называют имена и цифры, спорят о ценах.
— Вы допили кофе? — говорит доктор Севальос. — На сегодня мороки больше чем достаточно, пойдемте спать.
Никакого ответа: отец Гарсиа мирно спит, уронив голову на грудь, и кончик шарфа купается в кофейной гуще.
— Он уснул, — говорит доктор Севальос. — До чего мне не хочется его будить.
— Хотите, доктор, мы уложим его здесь, в задней комнате? — говорит Анхелика Мерседес. — Мы хорошенько укроем его и не будем шуметь.
— Нет, нет, пусть проснется, и я его уведу, — говорит доктор Севальос. — Не смотрите, что он разбушевался, такой уж у него характер, он себя в обиду не даст. Но я его знаю, его глубоко огорчила смерть Ансельмо.
— Она должна была скорей обрадовать его, — с горечью говорит Обезьяна. — Стоило ему увидеть на улице дона Ансельмо, он начинал честить его на все корки. Он его ненавидел.
— А арфист не отвечал, делал вид, что не слышит, и переходил на другую сторону улицы, — говорит Хосе.
— Не так уж он его ненавидел, — говорит доктор Севальос. — Во всяком случае, в последние годы. Ругать Ансельмо стало у него просто привычкой, блажью.
— А ведь должно было быть наоборот, — говорит Обезьяна. — У дона Ансельмо действительно были основания ненавидеть его.
— Не говори так, это грех, — вмешивается Дикарка. — Священники нам Богом посланы, их нельзя ненавидеть.
Если верно, что он спалил его заведение, то из этого и видно, какой великодушный человек был арфист, — говорит Обезьяна. — Я ни разу не слышал от него ни полслова против отца Гарсиа.
— А в самом деле, доктор, заведение дона Ансельмо сожгли? — говорит Дикарка.
— Я ведь тебе сто раз рассказывал эту историю, — говорит Литума. — Зачем же ты спрашиваешь у доктора?
— Потому что ты всегда рассказываешь по-разному, — говорит Дикарка. — Я спрашиваю его, потому что хочу знать, как было на самом деле.
— Замолчи, дай нам, мужчинам, спокойно поговорить, — бросает Литума.
— Я тоже любила арфиста, — говорит Дикарка. — У меня с ним больше общего, чем у тебя, ведь он был мой земляк.
Твой земляк? — говорит доктор Севальос, подавляя зевок.
— Конечно, девушка, — говорит дон Ансельмо. — Как и ты, только не из Сайта-Мария де Ньевы, я даже не знаю, где находится это селение.
— В самом деле, дон Ансельмо? — говорит Дикарка. — Вы тоже оттуда родом? Ведь правда, в сельве хорошо, красиво? Сколько деревьев, птичек. Ведь правда, там и люди лучше?
— Люди везде одинаковые, девушка, — говорит арфист. — Но что верно, то верно, места там красивые. Я уже совсем забыл сельву, помню только, как все зеленеет. Потому я и покрасил арфу в зеленый цвет.
— Здесь меня все презирают, дон Ансельмо, — говорит Дикарка. — Называют Дикаркой, как будто в сельве живут одни дикари.
— Не принимай это близко к сердцу, девушка, — говорит дон Ансельмо. — Дикаркой тебя называют просто так, любя. Я бы на твоем месте не обижался.
— Любопытно, — говорит доктор Севальос, зевая и почесывая затылок. — Но в конце концов, это вполне возможно. У него действительно арфа была зеленая, ребята?
— Дон Ансельмо был мангач, — говорит Обезьяна. — Он родился здесь, в Мангачерии, и никогда отсюда не выезжал. Я тысячу раз слышал, как он говорил — я самый старый мангач.
— Конечно, зеленая, — подтверждает Дикарка. -И когда краска сходила, он всегда просил Боласа покрасить ее заново.
— Ансельмо родом из сельвы? — говорит доктор Севальос. — А что же, возможно, почему нет. Как интересно.
— Все она врет, доктор, — говорит Литума. — Нам Дикарка этого никогда не говорила, она это только сейчас выдумала. — Ну-ка скажи, почему ты это раньше не рассказывала?
— Никто меня не спрашивал, — говорит Дикарка. — Ты же сам говоришь, что женщины должны помалкивать.
— А почему он рассказал это тебе? — говорит доктор Севальос. — Когда, бывало, мы спрашивали, где он родился, он переводил разговор на другое.
— Потому что я тоже родом из сельвы, — говорит она и окидывает всех горделивым взглядом. — Потому что мы земляки.
Ты просто смеешься над нами, шалава безродная, — говорит Литума.
— Хоть я и безродная, а деньги мои ты любишь, — говорит Дикарка. — Что же ты моими деньгами не брезгуешь?
Братья Леон и Анхелика Мерседес улыбаются, Литума хмурит лоб, доктор Севальос продолжает задумчиво почесывать затылок.
Не выводи меня из себя, красотка, — принужденно улыбаясь, говорит Литума. — Сегодня не время ссориться.
— Смотри лучше, как бы она не вышла из себя, — говорит Анхелика Мерседес. — Не очень-то хорохорься, а то она тебя бросит, и ты умрешь с голоду. Не перечь главе семейства, непобедимый.
У братьев Леон уже не скорбные, а веселые лица — здорово сказано, донья Анхелика, а через минуту и Литума добродушно смеется — пусть уходит хоть сейчас. Только куда ей — она липнет к ним как смола, она больше черта боится Хосефино. Если она бросит его, Хосефино ее убьет.
— Ансельмо никогда больше не говорил с тобой о сельве, девушка? — спрашивает доктор Севальос.
— Он был мангач, доктор, — уверяет Обезьяна. — Она выдумала, что он ее земляк, чтобы поважничать. На покойника можно наклепать все, что хочешь.
— Один раз я его спросила, есть ли у него там родные, — говорит Дикарка. — А он сказал т? кто его знает, наверное, все уже померли. Но случалось, он отнекивался и говорил — я родился мангачем и умру мангачем.
— Вот видите, доктор? — говорит Хосе. — Если он как-то раз и сказал ей, что он ее земляк, то, должно быть, просто пошутил. Вот теперь ты наконец говоришь правду, сестрица.
— Я тебе не сестрица, — говорит Дикарка. — Я шлюха безродная.
— Смотри, как бы не услышал отец Гарсиа, а то он опять раскипятится, — говорит доктор Севальос, приложив палец к губам. — А где же четвертый непобедимый, ребята? Почему вы с ним больше не водитесь?
— Мы с ним поссорились, доктор, — говорит Обезьяна. — Мы сказали ему, чтоб он не показывался в Мангачерии.
— Это гнусный тип, доктор, — говорит Хосе. — Сволочь. Разве вы не знаете, что он скатился на самое дно? За кражу сидел.
— Но ведь раньше вы были неразлучные друзья и вместе с ним выводили из терпения всю Пьюру, — говорит доктор Севальос.
— Все дело в том, что он не мангач, — говорит Обезьяна. — Он оказался фальшивым другом, доктор.
— Надо договориться с каким-нибудь священником, — говорит Анхелика Мерседес. — Насчет панихиды и чтобы пришел отпевать его на велорио.
При этих словах братья Леон и Литума одновременно принимают серьезный вид, хмурят брови, кивают.
— Можно попросить кого-нибудь из Салезианского колледжа, донья Анхелика, — говорит Обезьяна. — Хотите, я схожу с вами? Там есть один симпатичный священник, который играет с детьми в футбол. Отец Доменико.
— Он умеет играть в футбол, но не умеет говорить по-испански, — слышится ворчание из-под шарфа. — Отец Доменико — что за глупость.
— Как вы скажете, отец, — говорит Анхелика Мерседес. — Мы хотим только, чтобы все было честь по чести. Кого же нам тогда позвать?
— Я сам приду, — с нетерпеливым жестом говорит отец Гарсиа. — Разве этот мужик в юбке не просил, чтобы я пришел? А раз так, к чему столько болтовни.
— Да, отец, — говорит Дикарка. — Сеньора Чунга хотела бы, чтобы пришли вы.
Отец Гарсиа, сгорбленный и мрачный, волоча ноги, направляется к двери. Доктор Севальос вытаскивает бумажник.
Только этого не хватало, — говорит Анхелика Мерседес. — Сегодня я вас угощаю в благодарность за удовольствие, которое вы мне доставили, приведя отца Гарсиа.
— Спасибо, кума, — говорит доктор Севальос. — Но все-таки возьмите это на расходы по велорио. До вечера, я тоже приду.
Дикарка и Анхелика Мерседес провожают доктора Севальоса до двери, целуют руку отцу Гарсиа и возвращаются в чичерию. Отец Гарсиа и доктор Севальос, подгоняемые поземкой, идут под руку по залитому солнцем предместью среди ослов, нагруженных дровами и тинахами, лохматых собак и ребятишек, неутомимо визжащих — поджигатель, поджигатель, поджигатель. Отец Гарсиа не обращает на них внимания, он с трудом тащит ноги, понурив голову, кашляя и перхая. Когда они выходят на прямую улочку, их встречает мощный гул, и им приходится прижаться к тростниковой стене, чтобы их не сшибла с ног толпа мужчин и женщин, сопровождающих старое обшарпанное такси. В воздухе неумолчно звучит надрывное хрипенье его рожка. Из хижин высыпают люди и присоединяются к толпе. Женщины голосят и поднимают к небу сложенные крестиком пальцы. Перед отцом Гарсиа и доктором Севальосом останавливается мальчишка. Он с минуту стоит как вкопанный, глядя мимо них широко раскрытыми глазами, — умер арфист, — тянет доктора Севальоса за рукав — вон его везут на такси, вместе с арфой везут, — и сломя голову убегает, размахивая руками. Наконец перестает валить народ. Отец Гарсиа и доктор Севальос, семеня из последних сил, добираются до проспекта Санчеса Серро.
— Я зайду за вами, — говорит доктор Севальос. — Пойдем вместе на велорио. Постарайтесь поспать хотя бы часов восемь.
— Знаю, знаю, — ворчит отец Гарсиа. — Перестаньте все время давать мне советы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— И Чунга хотела бы, чтобы вы отслужили панихиду, отец Гарсиа, — говорит Литума деланно непринужденным тоном, но не без робости в голосе. — Мы заходили к вам домой сказать вам это, но нам не открыли. Хорошо, что мы застали вас здесь.
Пустая миска падает и катится по полу, а за столиком взвихриваются складки черной сутаны. Как он смеет — отец Гарсиа стучит вилкой по блюду с пикео, — кто ему позволил обращаться к нему, и Литума вскакивает — поджигатель, что это за тон, поджигатель. Отец Гарсиа пытается встать и жестикулирует, вырываясь из рук доктора Севальоса, который удерживает его, — каналья, шакал, а Дикарка дергает за пиджак Литуму, вскрикивая, — пусть он замолчит, пусть не грубит ему, ведь это священник, пусть ему заткнут рот. Но отец Гарсиа уже видит его в аду, там он заплатит за все, знает ли он, что такое ад, каналья? Лицо у него побагровело, губы прыгают, и он дрожит всем телом, а Литума, отпихивая Дикарку, которая тем не менее не отпускает его, — поджигатель, он его не оскорблял, не обзывал канальей, поджигатель. Отец Гарсиа на мгновение теряет голос, потом ревет — он хуже этой распутницы, которая его содержит, — и гневно простирает руки — гнусный паразит, шакал, а Литума, которого теперь удерживают и братья Леон, — не стерпит, разобьет морду этому старику, хоть он и священник, поджигатель дерьмовый. Дикарка плачет, а Анхелика Мерседес, схватив табуретку, потрясает ею перед Литумой, угрожая сломать ее об его голову, если он сдвинется с места. В открытую дверь и сквозь щели в тростниковых стенах видны любопытные и возбужденные лица мангачей, которые теснятся вокруг чичерии, доносится нарастающий гул голосов, и время от времени слышатся имена арфиста, непобедимых, отца Гарсиа, заглушаемые визгливым хором ребятишек — поджигатель поджигатель, поджигатель. Отец Гарсиа закатывается кашлем; лицо у него наливается кровью, глаза вылезают из орбит, язык высунут, изо рта брызжет слюна. Доктор Севальос поднимает ему руки вверх и поддерживает их в этом положении, Дикарка обмахивает ему лицо, Анхелика Мерседес легонько похлопывает его по спине. Литума, видимо, смущен.
— У кого не сорвется с языка лишнее слово, когда его оскорбляют ни за что ни про что, — нерешительно говорит он. — Я не виноват, вы же видели, что он первый начал.
— Но ты ему нагрубил, а он старенький, брат, — говорит Обезьяна. — И к тому же всю ночь не сомкнул глаз.
— Ты не должен был позволять себе это, Литума, — говорит Хосе. — Извинись перед ним, смотри, до чего ты его довел.
— Извините меня, — лепечет Литума. — Успокойтесь, отец Гарсиа. Не принимайте это близко к сердцу.
Но отец Гарсиа продолжает сотрясаться от кашля, судорожно ловя ртом воздух, и лицо у него мокрое от соплей, слюны и слез. Дикарка вытирает ему лоб подолом юбки, Анхелика Мерседес пытается заставить его выпить воды, и Литума бледнеет — он извиняется перед ним, отец, — кричит — чего же еще от него хотят — и в ужасе ломает руки, — он не хотел свести его в могилу, будь проклята его злосчастная судьба.
— Не пугайся, — говорит доктор Севальос. — Это его астма душит, и песок попал в глотку. Сейчас пройдет.
Но Литума уже не в силах совладать с собой. В голосе его слышатся слезы — отец оскорблял его и сам же расстроился, — губы подергиваются — а когда человек в таком горе, у него нервы на взводе, — и кажется, он вот-вот разразится рыданиями. Братья Леон обнимают его — ну, ну, братец, не надо так, они его понимают, а он бьет себя в грудь — ему пришлось раздеть арфиста, обмыть его, опять одеть, кто это выдержит, он тоже не железный. И они — успокойся, братец, возьми себя в руки, но он — не могу, будь я проклят, не могу, и, рухнув на табуретку, закрывает лицо руками. Отец Гарсиа перестал кашлять, и, хотя он еще тяжело дышит, лицо его проясняется. Стоя возле него на коленях, Дикарка — отцу уже лучше? — и он кивает и ворчит — что она распутница, это еще куда ни шло, несчастная, но надо быть дурой, чтобы содержать бездельника, убийцу, надо быть круглой дурой, чтобы ради него губить свою душу, а она -да, дорогой отец, только пусть он не сердится, пусть успокоится, что было, то прошло.
— Не кипятись, пусть ругает тебя, братец, если это его успокаивает, — говорит Обезьяна.
— Ладно, пусть, я стерплю, — бормочет Литума. — Пусть я буду бездельником, убийцей, пусть обзывает меня как хочет.
— Замолчи, шакал, — нехотя, как бы для проформы ворчит заметно поостывший отец Гарсиа, и по толпе мангачей, теснящихся в дверях и вокруг чичерии, прокатывается смех. — Тихо, шакал.
— Я молчу, — ревет Литума. — Но не оскорбляйте меня больше, я мужчина, и мне это не по нраву, замолчите и вы, отец Гарсиа. Скажите ему, чтобы он перестал, доктор Севальос.
— Хватит, отец, — говорит Анхелика Мерседес. — Не говорите грубостей, вам это не к лицу, не надо так выходить из себя. Хотите еще чашечку кофе?
Отец Гарсиа вытаскивает из кармана желтый носовой платок — ладно, принеси еще чашечку — и громко сморкается. Доктор Севальос прилизывает брови и досадливым жестом вытирает слюну с лацкана пиджака. Дикарка откидывает со лба отца Гарсиа седые пряди, приглаживает ему волосы на висках, и он терпеливо, хоть и насупившись, предоставляет ей приводить в порядок его незамысловатую прическу.
— Мой двоюродный брат просит у вас прощения, отец Гарсиа, — говорит Обезьяна. — Он очень сожалеет о том, что произошло.
— Пусть попросит прощения у Бога и перестанет жить за счет женщин, — беззлобно ворчит отец Гарсиа, окончательно успокоившись. — И вы тоже просите прощения у Бога, бездельники. А ты содержишь и этих двух шалопаев?
— Да, отец, — говорит Дикарка, и на улице раздается новый взрыв смеха.
Доктор Севальос с интересом слушает — видно, его забавляет этот разговор.
— Нельзя сказать, что тебе не хватает откровенности, — бормочет отец Гарсиа, вычищая платком нос. — Ну и идиотка же ты, просто законченная идиотка,
— Я часто сама говорю себе то же самое, отец, — признается Дикарка, разглаживая морщины на лбу отца Гарсиа. — И не думайте, я и им в лицо это говорю.
Анхелика Мерседес приносит еще чашечку кофе, Дикарка возвращается на свое место за столиком братьев Леон, а зеваки начинают расходиться. Ребятишки опять принимаются носиться по улице, поднимая пыль, и снова слышатся их тонкие пронзительные голоса. Прохожие заглядывают в чичерию, с минуту глазеют на отца Гарсиа, который, низко наклонившись над столиком, прихлебывает кофе, и идут своей дорогой. Анхелика Мерседес, непобедимые и Дикарка вполголоса разговаривают о закусках и напитках, прикидывают, сколько народу придет на велорио, называют имена и цифры, спорят о ценах.
— Вы допили кофе? — говорит доктор Севальос. — На сегодня мороки больше чем достаточно, пойдемте спать.
Никакого ответа: отец Гарсиа мирно спит, уронив голову на грудь, и кончик шарфа купается в кофейной гуще.
— Он уснул, — говорит доктор Севальос. — До чего мне не хочется его будить.
— Хотите, доктор, мы уложим его здесь, в задней комнате? — говорит Анхелика Мерседес. — Мы хорошенько укроем его и не будем шуметь.
— Нет, нет, пусть проснется, и я его уведу, — говорит доктор Севальос. — Не смотрите, что он разбушевался, такой уж у него характер, он себя в обиду не даст. Но я его знаю, его глубоко огорчила смерть Ансельмо.
— Она должна была скорей обрадовать его, — с горечью говорит Обезьяна. — Стоило ему увидеть на улице дона Ансельмо, он начинал честить его на все корки. Он его ненавидел.
— А арфист не отвечал, делал вид, что не слышит, и переходил на другую сторону улицы, — говорит Хосе.
— Не так уж он его ненавидел, — говорит доктор Севальос. — Во всяком случае, в последние годы. Ругать Ансельмо стало у него просто привычкой, блажью.
— А ведь должно было быть наоборот, — говорит Обезьяна. — У дона Ансельмо действительно были основания ненавидеть его.
— Не говори так, это грех, — вмешивается Дикарка. — Священники нам Богом посланы, их нельзя ненавидеть.
Если верно, что он спалил его заведение, то из этого и видно, какой великодушный человек был арфист, — говорит Обезьяна. — Я ни разу не слышал от него ни полслова против отца Гарсиа.
— А в самом деле, доктор, заведение дона Ансельмо сожгли? — говорит Дикарка.
— Я ведь тебе сто раз рассказывал эту историю, — говорит Литума. — Зачем же ты спрашиваешь у доктора?
— Потому что ты всегда рассказываешь по-разному, — говорит Дикарка. — Я спрашиваю его, потому что хочу знать, как было на самом деле.
— Замолчи, дай нам, мужчинам, спокойно поговорить, — бросает Литума.
— Я тоже любила арфиста, — говорит Дикарка. — У меня с ним больше общего, чем у тебя, ведь он был мой земляк.
Твой земляк? — говорит доктор Севальос, подавляя зевок.
— Конечно, девушка, — говорит дон Ансельмо. — Как и ты, только не из Сайта-Мария де Ньевы, я даже не знаю, где находится это селение.
— В самом деле, дон Ансельмо? — говорит Дикарка. — Вы тоже оттуда родом? Ведь правда, в сельве хорошо, красиво? Сколько деревьев, птичек. Ведь правда, там и люди лучше?
— Люди везде одинаковые, девушка, — говорит арфист. — Но что верно, то верно, места там красивые. Я уже совсем забыл сельву, помню только, как все зеленеет. Потому я и покрасил арфу в зеленый цвет.
— Здесь меня все презирают, дон Ансельмо, — говорит Дикарка. — Называют Дикаркой, как будто в сельве живут одни дикари.
— Не принимай это близко к сердцу, девушка, — говорит дон Ансельмо. — Дикаркой тебя называют просто так, любя. Я бы на твоем месте не обижался.
— Любопытно, — говорит доктор Севальос, зевая и почесывая затылок. — Но в конце концов, это вполне возможно. У него действительно арфа была зеленая, ребята?
— Дон Ансельмо был мангач, — говорит Обезьяна. — Он родился здесь, в Мангачерии, и никогда отсюда не выезжал. Я тысячу раз слышал, как он говорил — я самый старый мангач.
— Конечно, зеленая, — подтверждает Дикарка. -И когда краска сходила, он всегда просил Боласа покрасить ее заново.
— Ансельмо родом из сельвы? — говорит доктор Севальос. — А что же, возможно, почему нет. Как интересно.
— Все она врет, доктор, — говорит Литума. — Нам Дикарка этого никогда не говорила, она это только сейчас выдумала. — Ну-ка скажи, почему ты это раньше не рассказывала?
— Никто меня не спрашивал, — говорит Дикарка. — Ты же сам говоришь, что женщины должны помалкивать.
— А почему он рассказал это тебе? — говорит доктор Севальос. — Когда, бывало, мы спрашивали, где он родился, он переводил разговор на другое.
— Потому что я тоже родом из сельвы, — говорит она и окидывает всех горделивым взглядом. — Потому что мы земляки.
Ты просто смеешься над нами, шалава безродная, — говорит Литума.
— Хоть я и безродная, а деньги мои ты любишь, — говорит Дикарка. — Что же ты моими деньгами не брезгуешь?
Братья Леон и Анхелика Мерседес улыбаются, Литума хмурит лоб, доктор Севальос продолжает задумчиво почесывать затылок.
Не выводи меня из себя, красотка, — принужденно улыбаясь, говорит Литума. — Сегодня не время ссориться.
— Смотри лучше, как бы она не вышла из себя, — говорит Анхелика Мерседес. — Не очень-то хорохорься, а то она тебя бросит, и ты умрешь с голоду. Не перечь главе семейства, непобедимый.
У братьев Леон уже не скорбные, а веселые лица — здорово сказано, донья Анхелика, а через минуту и Литума добродушно смеется — пусть уходит хоть сейчас. Только куда ей — она липнет к ним как смола, она больше черта боится Хосефино. Если она бросит его, Хосефино ее убьет.
— Ансельмо никогда больше не говорил с тобой о сельве, девушка? — спрашивает доктор Севальос.
— Он был мангач, доктор, — уверяет Обезьяна. — Она выдумала, что он ее земляк, чтобы поважничать. На покойника можно наклепать все, что хочешь.
— Один раз я его спросила, есть ли у него там родные, — говорит Дикарка. — А он сказал т? кто его знает, наверное, все уже померли. Но случалось, он отнекивался и говорил — я родился мангачем и умру мангачем.
— Вот видите, доктор? — говорит Хосе. — Если он как-то раз и сказал ей, что он ее земляк, то, должно быть, просто пошутил. Вот теперь ты наконец говоришь правду, сестрица.
— Я тебе не сестрица, — говорит Дикарка. — Я шлюха безродная.
— Смотри, как бы не услышал отец Гарсиа, а то он опять раскипятится, — говорит доктор Севальос, приложив палец к губам. — А где же четвертый непобедимый, ребята? Почему вы с ним больше не водитесь?
— Мы с ним поссорились, доктор, — говорит Обезьяна. — Мы сказали ему, чтоб он не показывался в Мангачерии.
— Это гнусный тип, доктор, — говорит Хосе. — Сволочь. Разве вы не знаете, что он скатился на самое дно? За кражу сидел.
— Но ведь раньше вы были неразлучные друзья и вместе с ним выводили из терпения всю Пьюру, — говорит доктор Севальос.
— Все дело в том, что он не мангач, — говорит Обезьяна. — Он оказался фальшивым другом, доктор.
— Надо договориться с каким-нибудь священником, — говорит Анхелика Мерседес. — Насчет панихиды и чтобы пришел отпевать его на велорио.
При этих словах братья Леон и Литума одновременно принимают серьезный вид, хмурят брови, кивают.
— Можно попросить кого-нибудь из Салезианского колледжа, донья Анхелика, — говорит Обезьяна. — Хотите, я схожу с вами? Там есть один симпатичный священник, который играет с детьми в футбол. Отец Доменико.
— Он умеет играть в футбол, но не умеет говорить по-испански, — слышится ворчание из-под шарфа. — Отец Доменико — что за глупость.
— Как вы скажете, отец, — говорит Анхелика Мерседес. — Мы хотим только, чтобы все было честь по чести. Кого же нам тогда позвать?
— Я сам приду, — с нетерпеливым жестом говорит отец Гарсиа. — Разве этот мужик в юбке не просил, чтобы я пришел? А раз так, к чему столько болтовни.
— Да, отец, — говорит Дикарка. — Сеньора Чунга хотела бы, чтобы пришли вы.
Отец Гарсиа, сгорбленный и мрачный, волоча ноги, направляется к двери. Доктор Севальос вытаскивает бумажник.
Только этого не хватало, — говорит Анхелика Мерседес. — Сегодня я вас угощаю в благодарность за удовольствие, которое вы мне доставили, приведя отца Гарсиа.
— Спасибо, кума, — говорит доктор Севальос. — Но все-таки возьмите это на расходы по велорио. До вечера, я тоже приду.
Дикарка и Анхелика Мерседес провожают доктора Севальоса до двери, целуют руку отцу Гарсиа и возвращаются в чичерию. Отец Гарсиа и доктор Севальос, подгоняемые поземкой, идут под руку по залитому солнцем предместью среди ослов, нагруженных дровами и тинахами, лохматых собак и ребятишек, неутомимо визжащих — поджигатель, поджигатель, поджигатель. Отец Гарсиа не обращает на них внимания, он с трудом тащит ноги, понурив голову, кашляя и перхая. Когда они выходят на прямую улочку, их встречает мощный гул, и им приходится прижаться к тростниковой стене, чтобы их не сшибла с ног толпа мужчин и женщин, сопровождающих старое обшарпанное такси. В воздухе неумолчно звучит надрывное хрипенье его рожка. Из хижин высыпают люди и присоединяются к толпе. Женщины голосят и поднимают к небу сложенные крестиком пальцы. Перед отцом Гарсиа и доктором Севальосом останавливается мальчишка. Он с минуту стоит как вкопанный, глядя мимо них широко раскрытыми глазами, — умер арфист, — тянет доктора Севальоса за рукав — вон его везут на такси, вместе с арфой везут, — и сломя голову убегает, размахивая руками. Наконец перестает валить народ. Отец Гарсиа и доктор Севальос, семеня из последних сил, добираются до проспекта Санчеса Серро.
— Я зайду за вами, — говорит доктор Севальос. — Пойдем вместе на велорио. Постарайтесь поспать хотя бы часов восемь.
— Знаю, знаю, — ворчит отец Гарсиа. — Перестаньте все время давать мне советы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46