Фусия некоторое время скрывался у уамбисов, а потом уехал в Икитос и начал работать у Реатеги — это там ты с ним познакомилась, Лалита? И она — а вы что стали делать, дон Акилино? А он пристрастился к вольной жизни, Лалита, ему полюбилось кочевать с места на место, таскать, как черепаха, с собою свой дом, и он продолжал торговать, но теперь уже по-честному. И Лалита — где вы только не побывали, верно, дон Акилино? Да, он поплавал и по Укайяли, и по Мараньону, и по Уальяге. В первое время, правда, не показывался на Амазонке из-за дурной славы, которую оставил по себе Фусия, но через несколько месяцев вернулся и в один прекрасный день в становище на Итайе встретил — кого бы ты думала, Лалита? Фусию! Я просто глазам своим не поверил — он превратился в заправского коммерсанта с документами по всей форме, и тут он мне рассказал, какое дело у них с Реатеги. И Лалита — как вы, должно быть, обрадовались, что увиделись снова, дон Акилино, а он — еще бы, до слез, ну и напились же мы, вспоминая прошлые дни. Фусия, тебе улыбнулось счастье, не теряй же голову, не впутывайся больше в грязные истории, а Фусия — ты останешься со мной, Акилино, и считай, что выиграл в лотерее, только бы подольше не кончалась война, а он — значит, вы контрабандой сбываете каучук, а Фусия — оптом, старина, за ним приезжают в Икитос и втихую вывозят его под видом табака. Реатеги на этом сделается миллионером, и я тоже, я не отпущу тебя, Акилино, я беру тебя в долю, и Лалита — почему же вы не остались с ним? Он уже начал стареть, Фусия, и не хотел ни жить в вечном страхе, ни попасть в тюрьму, и тут — ой-ой-ой, умираю, спина, вот теперь уж скоро, не надо бояться, где тут нож. Дон Акилино уже держал его на огне лампы, когда вошел Фусия. Ну как, они ничего не сделали Хуму? И Фусия — теперь они пьют вместе с ним, и Пантача с Ньевесом тоже. Он не допустит, чтобы его убили, Хум ему нужен, через него можно будет поддерживать контакт с агварунами, но как его отделали, кто ему прижег подмышки, оттуда гной течет, старина, а спина вся в язвах, жаль будет, если получится заражение крови и он умрет от столбняка, а дон Акилино — это с ним так расправились в Сайта-Мария де Ньеве солдаты и тамошние хозяева, а лоб ему разбил твой дружок Реатеги, кстати, ты знаешь, что он наконец уехал в Икитос? И Фусия — вдобавок его обкорнали наголо, ни дать ни взять головастик, смотреть противно, и опять — ой-ой-ой, кости ломит, больно, больно, а дон Акилино — это его так за то, что он взбунтовался и сказал хозяину, который покупал у них каучук, кажется, Эскабино его зовут, — нет, мы сами поедем продавать его в Икитос, а кроме того, они вздули капрала, который приехал в Уракусу, и убили его лоцмана, и Фусия — чепуха, он живехонек, это Адриан Ньевес, тот самый, которого я подобрал в прошлом месяце, а дон Акилино — я знаю, но так говорят, а Лалита, корчась от боли — дай мне что-нибудь ради Бога, Фусия. И Фусия — значит, он ненавидит христиан? Тем лучше, пусть уговорит агварунов отдавать каучук мне, у меня большие планы, старина, не пройдет и двух лет, я вернусь в Икитос богатым, и ты увидишь, как меня примут те, кто отвернулся от меня, а дон Акилино — вскипяти воду, Фусия, помоги же, можно подумать, что не твоя жена рожает. Фусия наполнил водой большой глиняный кувшин и разжег очаг. Лалита все чаще, все сильнее корчилась в схватках, задыхаясь, ловила ртом воздух, и лицо у нее налилось кровью, а глаза вылезали из орбит, как у пойманной рыбы. И Фусия — поучилась бы у уамбисок, когда им приходит время рожать, они одни уходят в лес и возвращаются, уже опроставшись. Дон Акилино прокаливал нож, а доносившиеся снаружи голоса заглушало потрескивание хвороста в очаге и шипенье воды, выплескивавшейся на угли, и Фусия — видите, они уже не ссорятся, подружились, а старик — у тебя будет мальчик, Лалита, слышишь, капироны гудят, что я тебе говорил, уж я никогда не ошибаюсь. И Фусия — он немножко молчаливый, этот Хум, не поймешь, что у него на уме, а дон Акилино — зато услужливый, всю дорогу мне помогал. Он говорит, христиане обездолили Уракусу своим надувательством. И Фусия — в свою следующую поездку, старик, ты заработаешь пропасть денег, а Акилино — курам просо снится, а он — разве мы не сделали успехи по сравнению с первым разом? И Акилино — только ради тебя, Лалита, я и вернулся на остров, и в самое время, а она — когда вы приехали, мы умирали с голоду, дон Акилино, помните, как я заплакала при виде консервов и вермишели? А Фусия — ну и пир мы закатили, старик, даже животы разболелись с непривычки, а как пришлось тебя упрашивать. Почему ты не хочешь мне помогать? Ведь кроме всего прочего, ты на этом заработаешь хорошие деньги. А старик — да ведь они ворованные, Фусия, меня схватят и засадят за решетку, не хочу я продавать этот каучук и эти шкуры, а Фусия — все знают, что ты человек честный, и разве сборщики каучука, лесорубы и чунчи не платят тебе шкурами, каучуком и золотым песком? Если тебя станут допрашивать, ты скажешь, это моя выручка, а старик — никогда у меня такой выручки не было. И тут снова — ой-ой-ой, дон Акилино, ноги сводит, ой-ой-ой, поясница, Фусия. И дон Акилино — не хочу, рано или поздно чунчи пожалуются, нагрянет полиция, да и хозяева не станут терпеть, чтобы им после него одни поскребыши доставались, а Фусия — шапры, агваруны и уамбисы готовы друг другу глотку перегрызть, кому же придет в голову, что здесь замешаны христиане, а старик — нет, ни за что, а Фусия — да ведь ты отвезешь товар далеко от этих мест, Акилино, спрячешь его хорошенько и будешь продавать по дешевке тем же скупщикам каучука, они только рады будут. Наконец старик согласился, и Фусия — первый раз в жизни я пошел на это, Лалита, последнее дело зависеть от честности человека, если старик захочет, он меня облапошит, все продаст и прикарманит деньги, он ведь знает, что мне нет ходу отсюда, и может даже доконать меня, стоит ему только сказать полиции — тот, кого вы ищете, на острове в верховье Сантьяго. Прошло около двух месяцев, а Акилино все не приезжал. Фусия посылал гребцов на Мараньон, и уамбисы возвращались ни с чем — ни слуху ни духу, пропал, собака, но однажды вечером, под проливным дождем в горловине протоки показался его плот. Он привез одежду, продукты, мачете и пятьсот солей. И Лалита — можно ей обнять и расцеловать его как отца? И Фусия — такого я еще не видел, старик, вот это честность, век не забуду, на твоем месте я бы смылся с деньгами, а старик — совести у тебя нет, для меня дружба дороже денег, благодарность что-нибудь да значит, Фусия, если бы не ты, я бы так и жил собачьей жизнью в Мойобам-6е, сердце добра не забывает. Ой-ой-ой, ой-ой-ой, и дон Акилино — ну, теперь взаправду началось, тужься, тужься, Лалита, чтобы он не задохнулся, пока выходит, тужься изо всех сил, кричи. Он держал наготове нож, а она — молись, ой-ой-ой, Фусия, и дон Акилино — сейчас подсоблю, но только тужься, тужься. Фусия, поднеся к гамаку лампу, смотрел на корчившуюся Лалиту, и старик — подбодри ее, возьми ее за руку, а она — воды, мочи нет, да поможет ей Пресвятая Дева, да поможет ей Христос Багасанский, Святый Боже, Святый Боже, ведь она дала ему обет, а Фусия — вот тебе воды и не кричи так, а когда Лалита раскрыла глаза, Фусия смотрел на плетеный коврик, а дон Акилино — вот и все, Лалита, видишь, как быстро, я уже вытираю тебе ноги. И Фусия — да, старик, это мальчик, но жив ли он? Что-то не шевелится и не дышит. Дон Акилино нагнулся, поднял с коврика ослизлый комочек — похожего на обезьянку новорожденного, встряхнул его, и он закричал — ну вот и все, Лалита, а ты боялась, посмотри на своего красавца, а теперь пусть спит, и Лалита — если бы не вы, я бы померла, поэтому она хочет назвать сына Акилино, и Фусия — ладно, ради дружбы будь по-твоему, но что за дурацкое имя, хуже не придумаешь, и дон Акилино — а Фусия? И Фусия: стать отцом — это событие, старик, надо его отпраздновать, а дон Акилино — отдохни, девонька, хочешь подержать его? На, возьми, только он грязный, оботри его немножко. Дон Акилино и Фусия уселись на полу и стали пить водку прямо из горлышка бутылки. Снаружи по-прежнему доносился смутный шум — должно быть, орали и блевали перепившиеся уамбисы, агварун, Пантача и лоцман Ньевес, а в комнате, натыкаясь на стены, носились, как огоньки, светляки и бабочки. Кто бы мог подумать, что он родится так далеко от Икитоса, в лесу, как чунчи.
Оркестр родился в доме Патросинио Найи. Молодой Алехандро и водитель грузовика Болас приходили туда завтракать, встречали там дона Ансельмо, который в это время вставал, и, пока Патросинио стряпал, болтали между собой. Говорят, первым подружился со стариком Молодой; такой же одинокий, как дон Ансельмо, и тоже музыкальный и меланхоличный, он, верно, увидел в нем родственную душу. Ему он мог рассказывать о своей жизни, о своих горестях. После еды дон Ансельмо брал арфу, а Молодой гитару, и они играли. Болас и Патросинио слушали их и, расчувствовавшись, аплодировали. Иногда шофер аккомпанировал им на кахоне. Дон Ансельмо разучил песни Молодого и стал говорить: «Это настоящий артист, лучший композитор Мангачерии», а Алехандро твердил: «Такого арфиста, как старик, не сыщешь, с ним никто не сравнится», и называл его «маэстро». Дон Ансельмо, Молодой и Болас стали неразлучными друзьями. Скоро по Мангачерии разнесся слух, что появился новый оркестр, и в поддень девушки стайками прогуливались мимо хижины Патросинио Найи, слушая музыку и томно поглядывая на Алехандро. А в один прекрасный день стало известно, что Болас ушел из агентства Фейхо, где он десять лет проработал шофером, чтобы сделаться артистом, как и два его товарища.
В то время Молодой Алехандро был действительно молодым человеком с вьющимися каштановыми волосами до плеч, матовой кожей и глубокими печальными глазами. Он был тонкий, как тростинка, и мангачи говорили: «Не толкните его ненароком, а то переломится». Говорил Алехандро мало и тихо: он не родился мангачем, а стал им по собственному выбору, так же, как дон Ансельмо, Болас и многие другие. Он происходил из знатной семьи, появился на свет в богатом доме, на улице Малекон, получил воспитание в Салезианском колледже и собирался ехать в Лиму, чтобы поступить в университет, когда девушка из хорошей семьи, в которую он был влюблен, сбежала с каким-то иностранцем, завернувшим в Пьюру. Молодой перерезал себе вены и много дней пробыл в больнице на краю смерти. Он вышел оттуда разочарованным в жизни и сбившимся с панталыку: ночи напролет пил и играл в карты со всяким сбродом. Наконец его семья махнула на него рукой, предоставила его самому себе, и, как многие отчаявшиеся люди, он, скатившись на дно, оказался в Мангачерии, да там и остался. Он начал зарабатывать на жизнь, играя на гитаре в кабачке Анхелики Мерседес, родственницы Боласа. Так он познакомился с шофером, и они стали закадычными друзьями. Молодой Алехандро пил много, но алкоголь побуждал его не к дракам и не к любовным похождениям, а только к сочинению песен и стихов, которые всегда выражали чувство разочарования и в которых женщины назывались не иначе как неблагодарными, вероломными, лживыми, тщеславными и коварными. С тех пор как арфист подружился с Боласом и Молодым Алехандро, нравы его изменились. Он стал мягким, приветливым, и его жизнь, по-видимому, упорядочилась. Он уже не бродил день-деньской по предместью как неприкаянный. По вечерам он отправлялся в кабачок Анхелики Мерседес, Молодой заставлял его играть, и они составляли дуэт. Болас развлекал завсегдатаев забавными историями, рассказывая о своих разъездах, и время от времени арфист и гитарист, отложив инструменты, подсаживались к его столику, выпивали, болтали. А подвыпив, Болас с сияющими глазами садился за кахон и отбивал им такт, а то и пел вместе с ними, голос у него был недурной, хотя и хрипловатый. Это был здоровенный детина — плечи боксера, огромные ручищи, крохотный лоб и рот до ушей. В хижине Патросинио Найи дон Ансельмо и гитарист учили его играть, развивали его слух и руки. Сквозь щели в тростниковой стене мангачи видели, как выходил из себя арфист, когда Болас сбивался с ритма, забывал слова или пускал петуха, и слышали, как Молодой меланхолично подсказывал ему загадочные фразы своих песен: зоревые глаза, рассветных облаков летучая гряда, тот яд, что ты однажды излила, гибельная женщина, роковая любовь, мое наболевшее сердце.
Казалось, близость этих двух молодых людей вернула дону Ансельмо вкус к жизни. Никому уже не случалось видеть, чтобы он спал без задних ног на песке, посреди дороги, он больше не бродил как сомнамбула, и даже его ненависть к аурам ослабела. Они всегда ходили втроем, обнявшись как дети — старик посредине, а Болас и Алехандро по бокам. Дон Ансельмо уже не выглядел таким грязным и оборванным. А однажды мангачи увидели его в обновке — в новых белых брюках — и решили, что это подарок Хуаны Бауры или одного из тех старых сеньоров, которые, встретив его в кабачке, обнимались с ним и угощали его стаканчиком вина, но на самом деле брюки преподнесли ему Болас и Алехандро по случаю Рождества.
Примерно в это время Анхелика Мерседес по всей форме законтрактовала оркестр. Болас раздобыл себе барабан и тарелки и ловко орудовал ими. Он был неутомим, и, когда Молодой и арфист выходили из уголка, где располагался оркестр, чтобы размяться и промочить горло, он продолжал играть один. Из них троих он был, пожалуй, наименее одаренный, зато самый веселый, и только он один время от времени позволял себе исполнить шутливую песенку.
Ночью они играли у Анхелики Мерседес, утром спали, потом завтракали в доме Патросинио Найи, а по вечерам репетировали. Жарким летом они спускались вниз по реке, к Чипе, и там купались и обсуждали новые сочинения Молодого. Они покорили все сердца, мангачи дружески называли их на «ты», и они тоже были со всеми запанибрата. А когда Сантос, повитуха, не брезговавшая и абортами, вышла замуж за муниципального стражника, оркестр явился на свадьбу и бесплатно играл весь вечер, а Молодой Алехандро исполнил по этому случаю свой новый пессимистический вальс о супружестве, которое оскорбляет и иссушает любовь. И с тех пор оркестр неукоснительно играл на всех мангачских крестинах, конфирмациях, отпеваниях и помолвках, и при этом всегда даром. Но мангачи не оставались в долгу: делали музыкантам маленькие подарки, угощали их, а иные женщины называли в их честь своих детей — Ансельмо, Алехандро и даже Болас. Оркестр завоевал себе прочную славу, а те шалопаи, что называли себя непобедимыми, распространили ее по всему городу. В кабачок Анхелики Мерседес зачастили богатые господа и иностранцы, а однажды непобедимые привели в Мангачерию одетого в индейский наряд белого, который хотел дать серенаду своей возлюбленной. Ночью он приехал за оркестром на грузовике, поднявшем облака пыли. Но спустя полчаса непобедимые вернулись одни: «Отец девушки распалился, позвал полицейских, и они увели их в участок». Там их продержали ночь, а на следующее утро дон Ансельмо, Молодой и Болас вернулись вполне довольные: они играли жандармам, и те угостили их кофе и сигаретами. А вскоре после этого тот самый белый похитил девушку, в честь которой хотел дать серенаду, и, когда вернулся с ней, чтобы повенчаться, нанял оркестр играть на свадьбе. Прослышав об этом, в дом Патросинио Найи отовсюду потянулись мангачи приодеть дона Ансельмо, Молодого и Боласа: одни одалживали им ботинки, другие рубашки, а непобедимые раздобыли для них костюмы и галстуки. С тех пор у белых вошло в обычай приглашать оркестр на; праздники и нанимать его для серенад. Многие другие мангачские ансамбли распадались, а потом воссоздавались в новом составе, но этот оставался все тем же, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Дон Ансельмо поседел, сгорбился, волочил ноги, а Молодой был уже немолод! но на их содружестве время не отразилось.
Несколько лет спустя умерла Домитила Яра, богомолка, жившая напротив кабачка Анхелики Мерседесу благочестивая Домитила Яра, всегда носившая черное платье, вуаль и темные чулки, — единственная святоша, уродившаяся в предместье. Когда, бывало, Домитила Яра проходила по улице, мангачи становились на колени и просили у нее благословения, а она крестила их, бормоча молитвы. У нее был образ Девы непорочной с розовыми, голубыми и желтыми лентами в виде нимба, украшенный бумажными цветами и обернутый в целлофан. Этот образ с написанной от руки молитвой в жестяной рамочке, над которой красовалось кровоточащее сердце, был приделан к палке от швабры, и Домитила Яра всегда носила его с собою как хоругвь. Где бы ни случалось несчастье, будь то смерть, болезнь или трудные роды, неизменно появлялась эта святоша со своим образом и своими молитвами, перебирая пергаментными пальцами свисавшие до земли четки с крупными, как тараканы, зернами. Говорили, что Домитила Яра не раз творила чудеса, что она беседует со святыми и по ночам бичует себя плетьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46