Весть о сборище на рыночной площади неудержимо распространялась по городу, передаваясь из уст в уста, как пароль женщин, а отец Гарсиа продолжал говорить, и в небе носились встревоженные ауры. Едва священник умолкал, слышались вопли Хуаны Бауры, стоявшей на коленях у его ног, и среди женщин поднимался глухой ропот. И когда появились полицейские со своими жезлами, на них двинулась бушующая толпа во главе с отцом Гарсиа, гневно потрясавшим распятием, а когда они попробовали преградить дорогу женщинам, раздались угрозы и градом полетели камни. Полицейские пятились, прятались в домах, а иные падали, и их захлестывал людской водоворот. И вот разъяренная толпа, вооруженная палками и камнями, с ревом хлынула на Пласа де Армас. При ее приближении опускались решетки на дверях, запирались калитки, именитые граждане в страхе бросались в собор, а приезжие, укрываясь в подъездах, с изумлением глядели на этот грозный поток. Отец Гарсиа схватился с полицейскими? Они набросились на него? Сутана на нем разорвалась, обнажив белую, как молоко, впалую грудь и костлявые руки. Он по-прежнему высоко держал распятие и хрипло кричал. Поток пронесся мимо «Северной звезды», брызнул камнями, и стекла кафе разлетелись вдребезги. Женщины ринулись на Старый Мост, и его обветшалый остов заскрипел и зашатался, как пьяный, а когда они, миновав «Рио Бар», добрались до Кастильи, у многих в руках уже были факелы, и на их пути люди выбегали из таверн, и рев все рос, и факелов становилось все больше. Поток докатился до песков, и поднялось гигантское облако пыли, золотистый смерч, В котором мелькали лица женщин, кулаки, огни.
Одинокий среди дюн, озаренных ослепительно ярким полуденным светом, Зеленый Дом с закрытыми дверями и окнами казался заброшенным. Его травянистые стены поблескивали на солнце, робко стушевываясь на углах, и, как в раненом олене, к которому приближаются ловчие, в нем было что-то беззащитное, покорное и боязливое. Отец Гарсиа и женщины подошли к дверям, рев смолк, и толпа на минуту замерла. Но тут послышались визгливые крики, и, подобно муравьям, бегущим из муравейника, который затопляет разлившаяся река, из дома высыпали, подталкивая друг друга и подвывая от страха, накрашенные, полуодетые девицы. Снова загремел голос отца Гарсиа, толпа заклокотала и, словно бесчисленные щупальца, к девицам со всех сторон потянулись руки, хватая их за волосы, швыряя наземь, колотя. А потом отец Гарсиа и женщины ворвались в здание, в одно мгновение заполнили его, и теперь оттуда доносился грохот разгрома: били стаканы и бутылки, ломали столы, рвали простыни и занавески.
С первого этажа, со второго, с башенки ливнем низвергалась домашняя утварь. Из окон летели цветочные горшки, побитые умывальники, подносы, тарелки, вспоротые матрасы, флаконы и склянки с румянами и притираниями, и ликующие крики сопровождали каждый предмет, описывавший параболу в раскаленном воздухе и падавший на песок. Многие любопытные и даже женщины уже спорили из-за выброшенных вещей и тряпок, переругивались, чуть ли не дрались. А среди этого кавардака пришибленные, потерявшие голос, еще дрожащие девицы поднимались на ноги, падали в объятия товарок, плакали, утешали друг друга. Зеленый Дом пылал: сквозь пепельно-серый дым, поднимавшийся клубами к пьюранскому небу, там и тут видны были пурпурные языки пламени. Толпа начала пятиться, крики стихали. Из дверей Зеленого Дома, кашляя и плача от дыма, выбегали воительницы отца Гарсиа.
Со Старого Моста, с улицы Малекон, с колоколен, крыш и балконов сотни людей смотрели на пожар — багрово-голубую многоголовую гидру, извивавшуюся под черноватым пологом дыма. Только когда рухнула стройная башенка и на улицы уже падали угли, пепел и щепки, гонимые легким ветром, появились полицейские и муниципальные стражники. Запоздалые и бессильные, они смешались с толпой женщин и стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу, завороженные, как и все остальные, зрелищем бушующего огня. И вдруг толпа всколыхнулась — женщины и нищие толкали друг друга локтями и перешептывались: «Вон он, вон он идет».
Он шел по Старому Мосту. Гальинасерки и зеваки оборачивались на него, расступались перед ним, и никто его не останавливал. Волосы его были всклокочены, лицо грязное, в глазах застыл невыразимый ужас, подбородок дрожал. Накануне его видели в мангачской чичерии, куда он пришел вечером с арфой под мышкой, мертвенно-бледный и плачущий.
Там он и провел ночь, напевая с пьяной икотой. Мангачи подходили к нему: как было дело, дон Ансельмо? Что произошло? Это правда, что вы жили с Антонией? Вы действительно держали ее в Зеленом Доме? Это верно, что она умерла? Он стонал, плакал, а под конец свалился на пол мертвецки пьяный. Проспавшись, он опять потребовал вина и пил, пощипывая арфу, пока в чичерию не вбежал мальчишка с криком: «Зеленый Дом горит, дон Ансельмо! Его подожгли! Гальинасерки и отец Гарсиа, дон Ансельмо!»
На улице Малекон ему преградили дорогу несколько мужчин и женщин — ты похитил Антонию, ты ее убил, — разорвали на нем одежду, а когда он пустился бежать, стали швырять в него камнями. Только на Старом Мосту он начал кричать, умолять, а люди — сказки, он просто боится, что его линчуют, но он продолжал взывать, и испуганные девицы кивали — да, это правда, наверное, она осталась в доме. Встав на колени, он молил поверить ему, призывал в свидетели небо, и вот народ пришел в замешательство, полицейские и муниципальные стражники стали расспрашивать гальинасерок, послышались противоречивые голоса — а что, если это правда, надо посмотреть, что же они стоят, пусть позовут доктора Севальоса. Завернувшись в мокрые дерюги, несколько мангачей нырнули в дым и через минуту выскочили назад, задыхающиеся и обессиленные, — невозможно войти, там сущий ад. И мужчины, и женщины донимали отца Гарсиа — что, если это правда? Ах, отец Гарсиа, отец Гарсиа, Бог вас накажет, он смотрел на них отсутствующим взглядом, как бы углубившись в себя, а дон Ансельмо вырывался из рук полицейских, пытавшихся его удержать, — пусть сжалятся, пусть ему дадут дерюгу, он войдет. И когда появилась Анхелика Мерседес и все убедились, что это правда, что девочка здесь, целая и невредимая, в объятиях стряпухи, и увидели, как арфист со слезами на глазах благодарит Небо и целует руки Анхелики Мерседес, многие женщины расчувствовались. Они громко выражали свое сочувствие девочке, натерпевшейся страху, утешали арфиста или гневались на отца Гарсиа и осыпали его упреками. Ошеломленная, растроганная, просветлевшая толпа окружала дона Ансельмо, и уже никто — ни девицы, ни гальинасерки, ни мангачи — не смотрели на Зеленый Дом, пылавший в огне, который начинал гасить неизменный песчаный дождь, знаменуя реванш пустыни.
Непобедимые вошли, как всегда, — ударом ноги распахнув дверь и распевая гимн: они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
— Я могу тебе только рассказать, что я слышал в ту ночь, — сказал арфист. — Ты ведь знаешь, девушка, что я почти ничего не вижу. Это меня и избавило от полиции, меня оставили в покое.
— Молоко уже горячее, — сказала Чунга из-за стойки. — Помоги мне, Дикарка.
Дикарка встала из-за столика музыкантов, направилась в бар, и они с Чунгой принесли кувшин молока, хлеб, молотый кофе и сахар. В зале еще горели лампы, но в окна уже лился яркий дневной свет.
— Девушка не знает, как было дело, Чунга, — сказал арфист, отхлебывая молоко маленькими глотками. — Хосефино не рассказал ей.
— Когда я его спрашиваю, он отмахивается, — сказала Дикарка. — Говорит, почему это тебя так интересует, не приставай, я ревную.
— Мало того, что у него совести нет, он еще лицемер и циник, — сказала Чунга.
— Когда они вошли, здесь было только два посетителя, — сказал Болас. — Вот за тем столиком. Один из них Семинарио.
Братья Леон и Хосефино расположились в баре. Они орали и дурачились: мы тебя любим, Чунга-Чунгита, ты наша королева, наша мамуля, Чунга-Чунгита.
— Перестаньте валять дурака и заказывайте что-нибудь или проваливайте, — сказала Чунга и повернулась к оркестру: — Почему вы не играете?
— А мы не могли, — сказал Болас, — непобедимые подняли адский шум. Сразу было видно, что они рады-радешеньки.
— Потому что в тот вечер у них была пропасть денег, — сказала Чунга.
— Посмотри-ка, посмотри, — сказал Обезьяна, показывая ей веер бумажек и облизывая губы. — Сколько тут по-твоему?
— До чего ты жадная, Чунга, так и впилась глазами, — сказал Хосефино.
— Наверняка ворованные, — отпарировала Чунга. — Что вам подать?
— Они уже, наверное, были навеселе, — сказала Дикарка. — Подвыпивши, они всегда сыпят шуточками и поют.
Привлеченные шумом, на лестнице показались девицы: Сандра, Рита, Марибель. Но при виде непобедимых у них сделались кислые физиономии, они перестали красоваться, и послышался громовой смех Сандры — ах, это они, вот те на, но Обезьяна встретил их с распростертыми объятиями — пусть идут к ним, пусть заказывают что угодно — и показал им бумажки.
— И музыкантам подай что-нибудь, Чунга, — сказал Хосефино.
— Славные ребята, — улыбнулся арфист. — Всегда они нас угощают. Я знал отца Хосефино, девушка. Он был лодочником и перевозил скот, который пригоняли из Катакаоса. Его звали Карлос Рохас. Очень симпатичный человек.
Дикарка снова наполнила чашку арфиста и насыпала сахару. Непобедимые сели за стол вместе с Сандрой, Ритой и Марибелью и стали вспоминать партию в покер, которую они только что сыграли в «Королеве». Молодой Алехандро с томным видом пил кофе. Они непобедимые; не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
— Мы их честно выиграли, Сандра, клянусь. Нам везло.
— Все козыри три раза подряд, вы видели что-нибудь подобное?
— Они разучили с девушками слова, — сказал арфист, добродушно посмеиваясь, — а потом подошли к нам и стали просить, чтобы мы им сыграли гимн. А я сказал — пожалуйста, но сперва попросите разрешения у Чунги.
— И ты закивала нам, Чунга, мол, сыграйте, — сказал Болас.
— Они сорили деньгами, как никогда, — объяснила Чунга Дикарке. — Отчего же мне было не потрафить им.
— Вот так иной раз и случаются несчастья, с меланхоличным жестом сказал Молодой, — все началось из-за какой-то песенки.
— Спойте, чтобы мы уловили мотив, — сказал фист. — Ну-ка, Молодой, Болас, раскройте пошире уши.
Пока непобедимые хором напевали гимн, Чунга покачивалась в своем кресле-качалке, как благодушная хозяйка дома, а музыканты отбивали такт ногой и про себя повторяли слова. Потом все вместе запели во все горло под аккомпанемент гитары, арфы и тарелок.
— Хватит, — сказал Семинарио. — Довольно горлопанить.
— До этого он не обращал внимания на шум и спокойно разговаривал со своим приятелем, — сказал Болас.
— Я видел, как он вскочил, — сказал Молодой. — Прямо как бешеный, я думал, он бросится на нас.
— Судя по голосу, он не был пьян, — сказал арфист. — Мы послушались его, замолчали, но он не успокаивался. Когда он пришел сюда, Чунга?
— Рано. Заявился прямо со своей асьенды — в сапогах, в брюках для верховой езды, с револьвером.
— Этот Семинарио был настоящий бык, — сказал Молодой. — И смотрел волком. Чем сильней человек, тем и злее.
— Спасибо, брат, — сказал Болас.
— Ты исключение, Болас, — сказал Молодой. — У тебя тело боксера, а душа овечки, как говорит маэстро.
— Не надо сердиться, сеньор Семинарио, — сказал Обезьяна. — Мы ведь только пели наш гимн. Разрешите пригласить вас распить с нами бутылочку пива. — Но он был не в духе, — сказал Болас. — Что-то его разозлило, и он искал ссоры.
— Значит, вы из тех петушков, что хорохорятся на площадях и улицах? — сказал Семинарио. — Что же вы меня не задираете?
Рита, Сандра и Марибель потихоньку пошли к бару, а Молодой и Болас заслонили арфиста, который, сидя на своей скамеечке, со спокойным видом принялся подвертывать колки. А Семинарио продолжал, грузный и дюжий, покачиваясь из стороны в сторону под фиолетовой лампочкой, — он тоже не старик и умеет повеселиться — и, ударяя себя в грудь, — но работает, гнет горб на своей земле и не любит бродяг, голодранцев, придурков.
— Мы молодые, сеньор. И мы не делаем ничего худого.
— Мы знаем, что вы очень сильны, но это не причина, чтобы оскорблять нас.
— А правда, что вы как-то раз подняли на руки одного парня из Катакаоса и забросили его на крышу? Это правда, сеньор Семинарио?
— Неужели они так унижались перед ним? — сказала Дикарка. — Я от них этого не ожидала.
— До чего вы меня боитесь, — утихомирившись, засмеялся Семинарио. — Как вы меня умасливаете.
— Когда доходит до дела, мужчины всегда скисают, — сказала Чунга.
— Не все, Чунга, — возразил Болас. — Если бы он задел меня, я бы ему ответил.
— Он был вооружен, и немудрено, что непобедимые испугались, — мягко сказал Молодой. — Страх, как и любовь, свойствен человеку, Чунга.
— Подумаешь, философ, — сказала Чунга. — Поменьше бы умничал.
— Жаль, что ребята не ушли в этот момент, — сказал арфист.
Семинарио вернулся за свой столик, и непобедимые тоже, но на их лицах уже не было и следа прежнего веселья. Пусть только он напьется, они ему покажут, хотя нет, ведь у него револьвер, лучше потерпеть до другого раза, а почему бы не сжечь его грузовичок? Он здесь, рядышком, возле Клуба Грау.
— Лучше выйдем и оставим его здесь взаперти, а сами подожжем Зеленый Дом, — сказал Хосефино. — Только и делов: вылить пару жестянок керосина да чиркнуть спичкой. Как отец Гарсиа.
— Он вспыхнул бы, как сухая солома, — сказал Хосе. — А за ним и поселок, и даже стадион.
— Лучше спалим всю Пьюру, — сказал Обезьяна. — Вот заполыхало бы, из Чиклайо было бы видно.
— А пепел долетел бы до самой Лимы, — сказал Хосе. — Но только надо было бы спасти Мангачерию.
— Еще бы, ясное дело, — сказал Обезьяна. — Уж мы бы что-нибудь придумали.
— Мне было лет пять, когда случился пожар, — сказал Хосефино. — Вы что-нибудь помните?
— Как он начался, не помню, — сказал Обезьяна. — А на следующий день мы пошли туда с ребятами из нашего квартала, но нас прогнали фараоны. Говорят, те, что первыми прибежали, растащили пропасть барахла.
— Я помню только, что пахло гарью, — сказал Хосефино. — И что виден был дым, и что много деревьев обуглилось.
— Пойдем попросим старика, чтобы он нам рассказал. Угостим его пивом, — сказал Обезьяна.
— Разве это не вранье? — сказала Дикарка. — Или они говорили о другом пожаре?
— Мало ли что болтают пьюранцы, девушка, — сказал арфист. — Не верь ни единому слову, когда они говорят про это. Чистые выдумки.
— Вы не устали, маэстро? — сказал Молодой. — Скоро семь, можно идти домой.
— Мне еще не хочется спать, — сказал дон Ансельмо. — Посидим, пока переварится завтрак.
Облокотившись на стойку, непобедимые уговаривали Чунгу: пусть она позволит ему посидеть с ними, что ей стоит, они только немножко потолкуют, пусть милая Чунга не будет злючкой.
— Все вас очень любят, дон Ансельмо, — сказала Дикарка. — Я тоже, вы мне напоминаете одного старичка из моих краев, которого звали Акилино.
Такие симпатичные, такие щедрые, — сказал арфист. — Они посадили меня за свой столик и угостили пивом.
Он вспотел. Хосефино вложил ему в руку стакан, он залпом осушил его и крякнул. Потом вытащил пестрый носовой платок, вытер лоб и густые белые брови и высморкался.
— Просим вас, как друга, старина, — сказал Обезьяна, — расскажите нам про пожар.
Арфист пошарил рукой по столу и, вместо своего стакана схватив стакан Обезьяны, одним духом опорожнил его. О чем они говорят, какой пожар? И он снова высморкался.
— Я был тогда еще ребенком и видел пламя с улицы Малекон. И люди бежали с дерюгами и с ведрами воды, — сказал Хосефино. — Почему вы не хотите рассказать нам, арфист? Что вам сделается, ведь прошло уже столько лет.
— Не было никакого пожара, никакого Зеленого Дома, — утверждал арфист. — Все это выдумки, ребята.
— Зачем вы смеетесь над нами? — сказал Обезьяна. — Соберитесь с духом, арфист, расскажите нам хоть самую малость.
Дон Ансельмо поднес два пальца ко рту, показывая, что хочет курить. Молодой подал ему сигарету, а Болас поднес спичку. Чунга погасила огни в зале, и солнечный свет потоком хлынул в окна и щели. На пол и стены легли желтые пятна, заиграли отсветы на кровле из, оцинкованного железа. Непобедимые продолжали приставать к старику: это правда, что некоторые девицы обгорели? Правда, что дом подожгли, гальинасерки? Он был в помещении? Отец Гарсиа это сделал просто по злобе или по религиозным мотивам? Правда, что донья Анхелика спасла Чунгиту, а не то она сгорела бы заживо?
— Все это сказки, и больше ничего, — уверял арфист. — Люди нарочно выдумывают всякие глупости, чтобы позлить отца Гарсиа. Пора бы оставить в покое бедного старика. А теперь, прошу прощения, мне надо работать, ребята.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46