То, что недоступно сознанию вне категории другого (различение
игры и ритуала), становится доступным с подключением этой новой точки зрения: мы
и различаем наши действия
11
как ритуальные, обычные, принятые в данном социуме, или как действия повышенного
внимания, необычные, эвристически-игровые для социума. Так мы делим и чужие, и
свои действия, с помощью этого деления осваивая чужое поведение и социализуя
(отчуждая) свое. Точка зрения другого - это как чужие глаза в нас самих,
оценивающие наши действия, это ожидаемое от нас социумом определенное сочетание
ритуала и игры.
Итак, ритуал есть понятие, отнесенное к коллективным, общественно оцененным
действиям, имеющим определенный, закрепленный традицией инвариант,
индивидуальный поиск нового ритуала (= усовершенствованию старого, так как между
старым и новым способом поведения не может быть пропасти, даже если переход от
одного к другому имеет революционный характер) связан с задачей вписаться в этот
наличный коллективный инвариант, совместить свое единственное место в бытии с
традиционно-повторным инвариантным местом в общественном ритуале. Решение этой
задачи есть поступок внутренней игры, которая может протекать в двух планах:
общественно значимого изменения ритуала, проходящего через кризисные ситуации
общения (собственно игра-поступок), и принятие условий старого" ритуала как
правил игры, которую почему-либо необходимо вести в данном социуме, избегая
кризисных ситуаций.
Такая, маскирующая поступок игра есть уже в определенной степени осознание норм
поведения в данном социуме (ведь ритуал - это своеобразная норма, не осознанная
как таковая, не сформулированная, осуществленная не теоретически-предписательно,
а действенно, в традиции общества). Эта показательная игра может готовить
грядущие перемены, может, наоборот, задерживать их, но она объективно
свидетельствует о близости кризисной ситуации общения, о фактическом кризисе
ритуала, требующем общественного разрешения. Ироническое, скрытое осознание норм
ритуала сменяется в самом кризисе их предписательной формулировкой,
осуществляемой в судебной ситуации общения, и их творческой корректировкой - в
совещательной ситуации общения.
Поступок и игра
Итак, вся жизнь конкретного человека, все его осознанные поступки осуществляются
в сложном внутреннем взаимодействии с ритуалом. Ритуал фактически задает правила
игры индивидуальному поступающему сознанию
12
(игры в ритуал или игры как таковой, равной общезначимому поступку). Творческая
в собственном смысле слова игровая природа человеческого поступка проявляется
наиболее очевидно в ситуациях кризисного речевого общения. Поступок - поистине
творческая игра, в которой правила в той или иной мере преодолеваются (ритуал
выходит из игры обновленным).
Речь, разумеется, идет о жизненно-серьезной игре (самый строгий ритуал нуждается
в ней), но опирается она на принцип карнавально-смеховой игры, которая ведется
по условно-карнавальным правилам, травестийно дублирующим правила ритуала (этой
изнанкой правил и преодолевается ритуал в утопическом всевременье настоящего в
карнавале). Серьезная, деловая игра ответственного поступка проводится уже не в
утопическом времени, а во времени реально-производственном, и изменить ритуал в
этом времени можно только по правилам самого ритуала.
Первый акт такого изменения есть формулировка правил (суд), которая уже сама по
себе открывает простор принципиально новым для ритуала действиям, так как
никакая формулировка не сможет точно задать весь ритуал, существующий в
поведении членов социума, но исчезающий в своем этическом качестве в нормативной
речевой (семиотической) транскрипции этого поведения. Описание прошлого по
сформулированным нормам не будет адекватно отражать действительные события, а
будет давать их оценку по определенной нормативной шкале. Норма как словесное
образование может быть интерпретирована, что дает человеку дополнительные шансы
сохранить единство своего ответственного поступка.
Однако чаще всего для сохранения единства поступка судебного кризиса бывает
недостаточно. Если лакуны, оставляемые нормой в старом ритуале, не будут
заполнены новым поведением в социуме, то старый ритуал постепенно снова займет
освобожденное пространство. Чтобы этого не случилось, необходима еще одна
кризисная ситуация речевого общения - совещательная: кто-то должен убедить
членов социума следовать новому в каком-то отношении поведению.
Но деловое разрешение кризиса (и судебного, и совещательного) требует
индивидуального изобретения. Этот творческий акт есть точка гальванизации
ответственного поступка человека, активное
вновь-приведение-поступка-в-единство-с-самим-собой, подготовка к внешнему,
социально-речевому подтверждению его внутренней
13
цельности. И хотя внутренне изобретающее действие обеспечивает поступок как
социальный факт только в своем результативном внешнесемиотическом или даже
внешнефизическом действии, осмысленность этому поступку-действию придает только
подготавливающее его действие-изобретение, изнутри сознания ощущаемое как сам
поступок.
Любое ответственное настоящее действие для человека есть ход к будущему, ход в
той игре, удовольствие от процесса которой в смысловом отношении сливается со
стремлением к результату, причем результату не конечному, а перманентно
удаляющемуся, что не исключает и промежуточных конечных результатов в качестве
целей, но не в качестве уже-достижений: все уже достигнутое уходит из
пространства азартной жизненной игры и превращается в объект эстетического
любования, отпадает в сферу чистого познания и абстрактно-информативного
интереса. Поступок в его вечно настоящем непрерывно смотрит в вечное будущее и
неизменно видит его как грядущее, как объект предстоящих достижений. Это и есть
неуспокоенная игра поступка, напряженно владеющая настоящим ради творимого
будущего.
Таков поступок изнутри поступающего сознания. На социальной поверхности он
проявляется только в ситуациях кризисного порождения речей, оставаясь вне
кризиса скрытым от общественного взгляда в ритуальном поведении. Определенная
степень невписанности ответственного поступка в ритуал может вызвать
сознательное отклонение от последнего. Такое отклонение, в котором проявляется
внутренний ответственный поступок человека, провоцирует возникновение в социуме
кризисной ситуации общения и требует от личности специально направленного на эту
ситуацию изобретения.
Изобретение есть уже организованная внутренняя игра, жесткостью своих правил
сопоставимая с работой. В изобретении закрепляется свободная внутренняя игра
поступка, который в некризисных ситуациях может сколь угодно долго сохранять
единство своей ответственности. Но как только дело доходит до вызывания
кризисной ситуации (а это рано или поздно обязательно происходит), без
направленной сознательной работы по подготовке к проявления в обществе своего
поступка, без организованной внутренней игры не обойтись. Необходимость
сохранения
14
ответственного единства личности требует риторического изобретения3.
Просветление понятий, на мой сегодняшний взгляд, не очень четкое, но трудно
судить о, даже о себе, прошлом. Как говорят поэты, с одной стороны, не дано
предугадать, а с другой стороны, не должно различать поражения и победы. Пусть
будет небольшой след.
В июле-августе 1991 я написал "Еще три июля...", закончив их как раз к 19
августа4, когда стало ясно, что знаньевская серия рушится вместе с империей. Что
можно написать накануне революции в российской глубинке? Уже в этом есть
некоторый исторический интерес...
ЕЩЕ ТРИ ИЮЛЯ
- В беседах (о речевом общении?)
- Да, конечно, в беседах о риторике.
Вот и еще три июля, три лета, три года, три прогулки, три разговора...
ИЮЛЬ 1990 года.
С героями прежних "Трех июлей" произошли некоторые метаморфозы: методист перешел
в мир иной, пропагандист приказал долго жить теоретику, который после этого тоже
вскоре скончался. Пытался отдать богу душу и практик. Это ему не удалось, и он
теперь больше прикидывается простаком. Выжил, но очень страдает историк. Более
или менее процветает один редактор. Место теоретика (только место в диалоге, но
вовсе не общетеоретическую его сущность) занимает ритор, герой "Риторических
прогулок" Виктора Марова. Итак, много было званых, но сколько же останется
избранных? Посмотрим, кого выберет диалог.
________
3 См.: П.В.Пешков. Риторика поступка М.М.Бахтина // Диалог: теоретические
проблемы и методы исследования. М., 1991. С. 145-151.
4 Весь текст закончен до 19 августа и никаких дополнений или изменений, кроме
корректорских, после не производилось.
15
Историк. Где это мы?
Ритор. Под обломками риторики познания.
Редактор. Что-что? Под обломками империи? Не надо, прошу вас, не надо распалять
страсти, не надо смеяться над дружбой народов. Была дружба.
Ритор. Да нет! С империей пока все в порядке, если это можно назвать порядком,
но, видите ли, в нашей компании нет политолога и политики мы будем касаться лишь
постольку, поскольку ее касается риторика. Плоскость соприкосновения не мала, но
это другая плоскость:
Историк. А история, мое собачье ремесло?
Ритор. Вот тут я даже не знаю, как размежевать плоскости, объемы, прямые...
Может быть, подробность взгляда?
Историк. Понятно, "жизнь, как тишина осенняя, подробна", но какая степень
подробности риторична, а какая - исторична?
Ритор. Трудно утверждать наверное. В качестве рабочей модели я бы предложил
принцип дополнительности обобщения (взгляд). Например, анализируем речь премьера
Рыжкова - это риторика или история, по-вашему?
Простак (не следя за нитью разговора). Скверная история.
Редактор. Что вы сказали?
Простак. Я - сказал?
Редактор. Не повторяйте, что вы сказали.
Простак. Я не вам.
Историк. Это история как любая риторика, получившая широкую известность. Пока
история.
Ритор. А если мы возьмем наш диалог - это что?
Историк. Пока риторика и скорее всего - только риторика.
Ритор. Как я понял, история это риторика на некотором расстоянии (временном или
пространственном). В Кремле речь Рыжкова - риторика: в
16
реакции на нее в Верховном Совете СССР действуют главным образом принципы
речевого общения, играет роль сочувствие к жалобной интонации премьера. А
где-нибудь подальше - история. И чем дальше - тем больше.
Историк. То есть средства массовой коммуникации могут практически сразу сделать
какую-нибудь речь - историей. Даже такую, какую никто не слышал. Как речь
Ельцина на пленуме ЦК. А если нет этих средств сейчас - придется подождать, пока
слово войдет в историю. Иногда довольно долго ждать.
Ритор. Да, в конечном счете все решается с помощью печатного станка. Корпус
текстов, размноженный и сохраненный, становится историей. Другого пути нет.
Историк. А археология?
Ритор. Археология делает историю, если она находит тексты культуры и размножает
их. Вообще чаще всего факты откапывают, потому что именно их ищут.
Историк. Имеете в виду Шлимана и его Трою? Так он - дилетант.
Ритор. А дилетанты и двигают науку. Профессионалы в ней живут, и это - оседлый
образ жизни.
Простак. Господа ученые, я все понял. Археология это к тому, что мы под
обломками. Я, правда, не помню, чего.
Ритор. Риторики познания.
Простак (весело). А, вот-вот.
Историк. В целом ясно. История - это "большое", которое "видится на расстоянии",
а риторика - это конкретное, живое общение, которое запросто может в историю не
войти. Но я не со всем согласен.
Ритор. И я не со всем. Вы хотите сказать, что в XX веке, особенно во второй его
половине историки стали интересоваться как бы мелким: бытом, речью, образом
мышления "маленького" (обычно, неизвест-
17
ного) человека определенной эпохи и стали исследовать пласт источников, который
раньше их не так волновал (письма, подробности языка делового документа),
обнаруживая под этим пластом стиль мышления всей эпохи и, значит, вводя это в
историю. Короче, историки стали заниматься филологией вообще и риторикой в
особенности.
Историк. Да, и это не укладывается в предыдущую схему.
Ритор. Схема свободна от завершенности. Просто с начала Истории бросаются в
глаза Монологи сильных мира сего (тех, кто с множительной техникой), а потом
начинают откапываться следы реального, повседневного Диалога, на котором эти
монологи и держались. Затем историки воссоздают интегральный способ мышления
эпохи. И этот способ мышления дан нам как речь внешняя и внутренняя, как
принципы речевой организации жизни. Вот почему такой, самый современный уровень
проработанности истории снова (как и в первичном, монологическом материале)
становится риторикой.
Историк. Однако историки, даже историки культуры, предпочитают говорить именно
об особенностях мышления или (марксистская традиция) об особенностях
производственного бытия...
Ритор. Но и профессиональные оратороведы при анализе не делают никакой
принципиальной разницы между, к примеру, речами Цицерона против Катилины и,
скажем, Хрущева против капитализма. Качественную разницу находят в количестве
мастерства: речь Хрущева хуже речи Цицерона, потому что Цицерон более хороший
оратор. Конечно, пример - искусственный, но сама искусственность - показательна.
Никому в голову не придет так сравнивать. Если все-таки сравнить, то моментально
становится очевидной вообще разная риторика вне зависимости от качества
ораторского искусства. Разные
18
риторические эпохи. Такое сравнение несло бы зачаток исторического подхода к
риторике, поэтому сравнения избегают, ибо риторика всегда в целом
рассматривается как прикладная подсобная наука уже по своему предмету (речь ведь
вроде бы тоже только средство). Просто и Цицерон, и Хрущев анализируются нашей
риторикой по одним и тем же критериям в общем ряду, а именно вне реального
исторического ряда, вне исторически обусловленного и историю же обусловливающего
способа общения, общения прежде всего и в основной сути своей речевого.
Историк. Но, насколько я понимаю, дело не в том лишь, чтобы доказать: риторика -
наука историческая, к ней нужно подходить с историческими мерками. Вы, кажется,
гнете к гораздо более тесному историко-риторическому переплетению.
Ритор. Ваша проницательность обнадеживает. Точно: не в одной риторике, в ее
методологической бесхребетности беда. Беда и в истории, в ее риторической
беспомощности...
Историк. Как уж старушку историю не шерстили! Еще по-новому чесать будете?
Ритор. Ничего тут особенно нового. Возьмите (прошу прощения за наглый совет),
Фукидида, и вы увидите, в чем у него Пелопонесская война...
Историк. Помню, помню - сплошные речи.
Ритор. Монологи, манифеста, декларации, указы, воззвания, программы - вот плоть
истории.
Историк. Может быть, все таки - душа?
Ритор. Именно, что плоть. Душа в этой, монологической системе - война, которая
где-то там вдали - вечный повод для разговоров.
Историк. Вы серьезно так думаете?
Ритор. Конечно. Если возможно в ту риторику внести этот христианский дуализм
души и тела, то явно у них все оплотнено речами, а духовный подвиг есть битва.
По крайней мере это история имеет из
19
верхнего риторического слоя.
Историк. Т.е. из Гомера, Фукидида, Геродота, Демосфена и им подобных.
Ритор. Ну из Демосфена берут только филиппики и тогда да, он входит в этот
ряд... Что нам выдает историография? Да тот факт, что хотя несомненно первыми
источниковедческими материалами были монологи знатных мужей в разных жанрах,
родах и видах, все эти материалы воспринимались как внешние, поверхностные,
несущностные. Риторику с самого начала, с софистов, отправили в оппозицию к
философии, и в этой оппозиции она и пребывала в качестве младшего члена. А
философия, явно отвергнув риторику, тайно подучивала историю. История всегда
выстраивалась по модели господствующей философии. Вытеснив риторику с научной
поверхности, философия поместила на эту поверхность своего верного вассала -
историю и вечно направляла ее течение. Поэтому прошлое всегда и везде было
непредсказуемо, а вовсе не только в СССР. Оруэлл, наглядно показывая процесс
переписывания прошлого, довел этот образ до очевидного абсурда. На практике,
чтобы переписать прошлое, не нужно переделывать все документы, газеты и книги.
Вообще не нужно ничего переделывать. Тексты обычно так противоречивы, что
достаточно большим тиражом дать новую трактовку - и прошлое переписано...
Историк. Это обидно для историков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
игры и ритуала), становится доступным с подключением этой новой точки зрения: мы
и различаем наши действия
11
как ритуальные, обычные, принятые в данном социуме, или как действия повышенного
внимания, необычные, эвристически-игровые для социума. Так мы делим и чужие, и
свои действия, с помощью этого деления осваивая чужое поведение и социализуя
(отчуждая) свое. Точка зрения другого - это как чужие глаза в нас самих,
оценивающие наши действия, это ожидаемое от нас социумом определенное сочетание
ритуала и игры.
Итак, ритуал есть понятие, отнесенное к коллективным, общественно оцененным
действиям, имеющим определенный, закрепленный традицией инвариант,
индивидуальный поиск нового ритуала (= усовершенствованию старого, так как между
старым и новым способом поведения не может быть пропасти, даже если переход от
одного к другому имеет революционный характер) связан с задачей вписаться в этот
наличный коллективный инвариант, совместить свое единственное место в бытии с
традиционно-повторным инвариантным местом в общественном ритуале. Решение этой
задачи есть поступок внутренней игры, которая может протекать в двух планах:
общественно значимого изменения ритуала, проходящего через кризисные ситуации
общения (собственно игра-поступок), и принятие условий старого" ритуала как
правил игры, которую почему-либо необходимо вести в данном социуме, избегая
кризисных ситуаций.
Такая, маскирующая поступок игра есть уже в определенной степени осознание норм
поведения в данном социуме (ведь ритуал - это своеобразная норма, не осознанная
как таковая, не сформулированная, осуществленная не теоретически-предписательно,
а действенно, в традиции общества). Эта показательная игра может готовить
грядущие перемены, может, наоборот, задерживать их, но она объективно
свидетельствует о близости кризисной ситуации общения, о фактическом кризисе
ритуала, требующем общественного разрешения. Ироническое, скрытое осознание норм
ритуала сменяется в самом кризисе их предписательной формулировкой,
осуществляемой в судебной ситуации общения, и их творческой корректировкой - в
совещательной ситуации общения.
Поступок и игра
Итак, вся жизнь конкретного человека, все его осознанные поступки осуществляются
в сложном внутреннем взаимодействии с ритуалом. Ритуал фактически задает правила
игры индивидуальному поступающему сознанию
12
(игры в ритуал или игры как таковой, равной общезначимому поступку). Творческая
в собственном смысле слова игровая природа человеческого поступка проявляется
наиболее очевидно в ситуациях кризисного речевого общения. Поступок - поистине
творческая игра, в которой правила в той или иной мере преодолеваются (ритуал
выходит из игры обновленным).
Речь, разумеется, идет о жизненно-серьезной игре (самый строгий ритуал нуждается
в ней), но опирается она на принцип карнавально-смеховой игры, которая ведется
по условно-карнавальным правилам, травестийно дублирующим правила ритуала (этой
изнанкой правил и преодолевается ритуал в утопическом всевременье настоящего в
карнавале). Серьезная, деловая игра ответственного поступка проводится уже не в
утопическом времени, а во времени реально-производственном, и изменить ритуал в
этом времени можно только по правилам самого ритуала.
Первый акт такого изменения есть формулировка правил (суд), которая уже сама по
себе открывает простор принципиально новым для ритуала действиям, так как
никакая формулировка не сможет точно задать весь ритуал, существующий в
поведении членов социума, но исчезающий в своем этическом качестве в нормативной
речевой (семиотической) транскрипции этого поведения. Описание прошлого по
сформулированным нормам не будет адекватно отражать действительные события, а
будет давать их оценку по определенной нормативной шкале. Норма как словесное
образование может быть интерпретирована, что дает человеку дополнительные шансы
сохранить единство своего ответственного поступка.
Однако чаще всего для сохранения единства поступка судебного кризиса бывает
недостаточно. Если лакуны, оставляемые нормой в старом ритуале, не будут
заполнены новым поведением в социуме, то старый ритуал постепенно снова займет
освобожденное пространство. Чтобы этого не случилось, необходима еще одна
кризисная ситуация речевого общения - совещательная: кто-то должен убедить
членов социума следовать новому в каком-то отношении поведению.
Но деловое разрешение кризиса (и судебного, и совещательного) требует
индивидуального изобретения. Этот творческий акт есть точка гальванизации
ответственного поступка человека, активное
вновь-приведение-поступка-в-единство-с-самим-собой, подготовка к внешнему,
социально-речевому подтверждению его внутренней
13
цельности. И хотя внутренне изобретающее действие обеспечивает поступок как
социальный факт только в своем результативном внешнесемиотическом или даже
внешнефизическом действии, осмысленность этому поступку-действию придает только
подготавливающее его действие-изобретение, изнутри сознания ощущаемое как сам
поступок.
Любое ответственное настоящее действие для человека есть ход к будущему, ход в
той игре, удовольствие от процесса которой в смысловом отношении сливается со
стремлением к результату, причем результату не конечному, а перманентно
удаляющемуся, что не исключает и промежуточных конечных результатов в качестве
целей, но не в качестве уже-достижений: все уже достигнутое уходит из
пространства азартной жизненной игры и превращается в объект эстетического
любования, отпадает в сферу чистого познания и абстрактно-информативного
интереса. Поступок в его вечно настоящем непрерывно смотрит в вечное будущее и
неизменно видит его как грядущее, как объект предстоящих достижений. Это и есть
неуспокоенная игра поступка, напряженно владеющая настоящим ради творимого
будущего.
Таков поступок изнутри поступающего сознания. На социальной поверхности он
проявляется только в ситуациях кризисного порождения речей, оставаясь вне
кризиса скрытым от общественного взгляда в ритуальном поведении. Определенная
степень невписанности ответственного поступка в ритуал может вызвать
сознательное отклонение от последнего. Такое отклонение, в котором проявляется
внутренний ответственный поступок человека, провоцирует возникновение в социуме
кризисной ситуации общения и требует от личности специально направленного на эту
ситуацию изобретения.
Изобретение есть уже организованная внутренняя игра, жесткостью своих правил
сопоставимая с работой. В изобретении закрепляется свободная внутренняя игра
поступка, который в некризисных ситуациях может сколь угодно долго сохранять
единство своей ответственности. Но как только дело доходит до вызывания
кризисной ситуации (а это рано или поздно обязательно происходит), без
направленной сознательной работы по подготовке к проявления в обществе своего
поступка, без организованной внутренней игры не обойтись. Необходимость
сохранения
14
ответственного единства личности требует риторического изобретения3.
Просветление понятий, на мой сегодняшний взгляд, не очень четкое, но трудно
судить о, даже о себе, прошлом. Как говорят поэты, с одной стороны, не дано
предугадать, а с другой стороны, не должно различать поражения и победы. Пусть
будет небольшой след.
В июле-августе 1991 я написал "Еще три июля...", закончив их как раз к 19
августа4, когда стало ясно, что знаньевская серия рушится вместе с империей. Что
можно написать накануне революции в российской глубинке? Уже в этом есть
некоторый исторический интерес...
ЕЩЕ ТРИ ИЮЛЯ
- В беседах (о речевом общении?)
- Да, конечно, в беседах о риторике.
Вот и еще три июля, три лета, три года, три прогулки, три разговора...
ИЮЛЬ 1990 года.
С героями прежних "Трех июлей" произошли некоторые метаморфозы: методист перешел
в мир иной, пропагандист приказал долго жить теоретику, который после этого тоже
вскоре скончался. Пытался отдать богу душу и практик. Это ему не удалось, и он
теперь больше прикидывается простаком. Выжил, но очень страдает историк. Более
или менее процветает один редактор. Место теоретика (только место в диалоге, но
вовсе не общетеоретическую его сущность) занимает ритор, герой "Риторических
прогулок" Виктора Марова. Итак, много было званых, но сколько же останется
избранных? Посмотрим, кого выберет диалог.
________
3 См.: П.В.Пешков. Риторика поступка М.М.Бахтина // Диалог: теоретические
проблемы и методы исследования. М., 1991. С. 145-151.
4 Весь текст закончен до 19 августа и никаких дополнений или изменений, кроме
корректорских, после не производилось.
15
Историк. Где это мы?
Ритор. Под обломками риторики познания.
Редактор. Что-что? Под обломками империи? Не надо, прошу вас, не надо распалять
страсти, не надо смеяться над дружбой народов. Была дружба.
Ритор. Да нет! С империей пока все в порядке, если это можно назвать порядком,
но, видите ли, в нашей компании нет политолога и политики мы будем касаться лишь
постольку, поскольку ее касается риторика. Плоскость соприкосновения не мала, но
это другая плоскость:
Историк. А история, мое собачье ремесло?
Ритор. Вот тут я даже не знаю, как размежевать плоскости, объемы, прямые...
Может быть, подробность взгляда?
Историк. Понятно, "жизнь, как тишина осенняя, подробна", но какая степень
подробности риторична, а какая - исторична?
Ритор. Трудно утверждать наверное. В качестве рабочей модели я бы предложил
принцип дополнительности обобщения (взгляд). Например, анализируем речь премьера
Рыжкова - это риторика или история, по-вашему?
Простак (не следя за нитью разговора). Скверная история.
Редактор. Что вы сказали?
Простак. Я - сказал?
Редактор. Не повторяйте, что вы сказали.
Простак. Я не вам.
Историк. Это история как любая риторика, получившая широкую известность. Пока
история.
Ритор. А если мы возьмем наш диалог - это что?
Историк. Пока риторика и скорее всего - только риторика.
Ритор. Как я понял, история это риторика на некотором расстоянии (временном или
пространственном). В Кремле речь Рыжкова - риторика: в
16
реакции на нее в Верховном Совете СССР действуют главным образом принципы
речевого общения, играет роль сочувствие к жалобной интонации премьера. А
где-нибудь подальше - история. И чем дальше - тем больше.
Историк. То есть средства массовой коммуникации могут практически сразу сделать
какую-нибудь речь - историей. Даже такую, какую никто не слышал. Как речь
Ельцина на пленуме ЦК. А если нет этих средств сейчас - придется подождать, пока
слово войдет в историю. Иногда довольно долго ждать.
Ритор. Да, в конечном счете все решается с помощью печатного станка. Корпус
текстов, размноженный и сохраненный, становится историей. Другого пути нет.
Историк. А археология?
Ритор. Археология делает историю, если она находит тексты культуры и размножает
их. Вообще чаще всего факты откапывают, потому что именно их ищут.
Историк. Имеете в виду Шлимана и его Трою? Так он - дилетант.
Ритор. А дилетанты и двигают науку. Профессионалы в ней живут, и это - оседлый
образ жизни.
Простак. Господа ученые, я все понял. Археология это к тому, что мы под
обломками. Я, правда, не помню, чего.
Ритор. Риторики познания.
Простак (весело). А, вот-вот.
Историк. В целом ясно. История - это "большое", которое "видится на расстоянии",
а риторика - это конкретное, живое общение, которое запросто может в историю не
войти. Но я не со всем согласен.
Ритор. И я не со всем. Вы хотите сказать, что в XX веке, особенно во второй его
половине историки стали интересоваться как бы мелким: бытом, речью, образом
мышления "маленького" (обычно, неизвест-
17
ного) человека определенной эпохи и стали исследовать пласт источников, который
раньше их не так волновал (письма, подробности языка делового документа),
обнаруживая под этим пластом стиль мышления всей эпохи и, значит, вводя это в
историю. Короче, историки стали заниматься филологией вообще и риторикой в
особенности.
Историк. Да, и это не укладывается в предыдущую схему.
Ритор. Схема свободна от завершенности. Просто с начала Истории бросаются в
глаза Монологи сильных мира сего (тех, кто с множительной техникой), а потом
начинают откапываться следы реального, повседневного Диалога, на котором эти
монологи и держались. Затем историки воссоздают интегральный способ мышления
эпохи. И этот способ мышления дан нам как речь внешняя и внутренняя, как
принципы речевой организации жизни. Вот почему такой, самый современный уровень
проработанности истории снова (как и в первичном, монологическом материале)
становится риторикой.
Историк. Однако историки, даже историки культуры, предпочитают говорить именно
об особенностях мышления или (марксистская традиция) об особенностях
производственного бытия...
Ритор. Но и профессиональные оратороведы при анализе не делают никакой
принципиальной разницы между, к примеру, речами Цицерона против Катилины и,
скажем, Хрущева против капитализма. Качественную разницу находят в количестве
мастерства: речь Хрущева хуже речи Цицерона, потому что Цицерон более хороший
оратор. Конечно, пример - искусственный, но сама искусственность - показательна.
Никому в голову не придет так сравнивать. Если все-таки сравнить, то моментально
становится очевидной вообще разная риторика вне зависимости от качества
ораторского искусства. Разные
18
риторические эпохи. Такое сравнение несло бы зачаток исторического подхода к
риторике, поэтому сравнения избегают, ибо риторика всегда в целом
рассматривается как прикладная подсобная наука уже по своему предмету (речь ведь
вроде бы тоже только средство). Просто и Цицерон, и Хрущев анализируются нашей
риторикой по одним и тем же критериям в общем ряду, а именно вне реального
исторического ряда, вне исторически обусловленного и историю же обусловливающего
способа общения, общения прежде всего и в основной сути своей речевого.
Историк. Но, насколько я понимаю, дело не в том лишь, чтобы доказать: риторика -
наука историческая, к ней нужно подходить с историческими мерками. Вы, кажется,
гнете к гораздо более тесному историко-риторическому переплетению.
Ритор. Ваша проницательность обнадеживает. Точно: не в одной риторике, в ее
методологической бесхребетности беда. Беда и в истории, в ее риторической
беспомощности...
Историк. Как уж старушку историю не шерстили! Еще по-новому чесать будете?
Ритор. Ничего тут особенно нового. Возьмите (прошу прощения за наглый совет),
Фукидида, и вы увидите, в чем у него Пелопонесская война...
Историк. Помню, помню - сплошные речи.
Ритор. Монологи, манифеста, декларации, указы, воззвания, программы - вот плоть
истории.
Историк. Может быть, все таки - душа?
Ритор. Именно, что плоть. Душа в этой, монологической системе - война, которая
где-то там вдали - вечный повод для разговоров.
Историк. Вы серьезно так думаете?
Ритор. Конечно. Если возможно в ту риторику внести этот христианский дуализм
души и тела, то явно у них все оплотнено речами, а духовный подвиг есть битва.
По крайней мере это история имеет из
19
верхнего риторического слоя.
Историк. Т.е. из Гомера, Фукидида, Геродота, Демосфена и им подобных.
Ритор. Ну из Демосфена берут только филиппики и тогда да, он входит в этот
ряд... Что нам выдает историография? Да тот факт, что хотя несомненно первыми
источниковедческими материалами были монологи знатных мужей в разных жанрах,
родах и видах, все эти материалы воспринимались как внешние, поверхностные,
несущностные. Риторику с самого начала, с софистов, отправили в оппозицию к
философии, и в этой оппозиции она и пребывала в качестве младшего члена. А
философия, явно отвергнув риторику, тайно подучивала историю. История всегда
выстраивалась по модели господствующей философии. Вытеснив риторику с научной
поверхности, философия поместила на эту поверхность своего верного вассала -
историю и вечно направляла ее течение. Поэтому прошлое всегда и везде было
непредсказуемо, а вовсе не только в СССР. Оруэлл, наглядно показывая процесс
переписывания прошлого, довел этот образ до очевидного абсурда. На практике,
чтобы переписать прошлое, не нужно переделывать все документы, газеты и книги.
Вообще не нужно ничего переделывать. Тексты обычно так противоречивы, что
достаточно большим тиражом дать новую трактовку - и прошлое переписано...
Историк. Это обидно для историков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18