простое теоретическое установление факта, что кто-то
признает какие-то ценности, ни к чему не обязывает и не выводит из пределов
бытия-данности, пустой возможности, пока я не утвердил своей единственной
причастности этому бытию. (118)
Другой человек должен быть признан: контекст, закурсивленного в тексте слова
делает очевидным, что понятия "признание", "не-абили в бытии" - столь же не
юридические термины, даже в переносном смысле судебности, сколь не теологические
у Бахтина понятия причастности, инкарнации и т.п. Анахроническая трактовка
бахтинской псевдоюридической терминологии, данная А.Е.Маховым в наших диалогах
1991 года ("Риторика поступка М.Бахтина"), конечно, не больше чем реплика для
красного словца, не имеющая за собой никакой серьезной позиции. Признать другого
- это, скорее признание в любви, не случайно двумя абзацами выше Бахтин приводит
простои пример: любить можно другого, но не себя - факт прямо противоположный
юридическому признанию, да еще в его специфически вышинской юридичности ("юрист
с наганом", по выражению Махова). Признание в любви - вот истинный контекст
бахтинского признания и этот контекст тоже
117
непосредственно связан с риторической традицией, ибо любовь всегда считалась в
риторике одной из движущих сил речевого творчества. Пожалуй это единственное
общее место, которое находит место в понятии единственности бытия-события!
Теоретическое познание предмета, самого по себе существующего, независимо от его
действенного положения в единственном мире с единственного места участника,
совершенно оправдано, но это не есть последнее познание, а лишь служебный
технический момент его. Мое отвлечение от своего единственного места, мое как бы
развоплощение само есть ответственный акт, осуществляемый с моего единственного
места, и все полученное этим путем содержательное познание - возможная себе
равная данность бытия - должно быть инкарнировано мною, переведено на язык
участного мышления, должно подпасть вопросу, к чему меня - единственного, с
моего единственного места - обязывает данное знание, т.е. оно должно быть
соотнесено с моею единственностью на основе не-алиби моего в бытии в
эмоционально-волевом тоне, знание содержания предмета в себе становится знанием
его для меня, становится ответственно-обязующим меня узнанием. Отвлечение от
себя - технический прием, оправдывающий себя уже с моего единственного места,
где я, знающий, становлюсь ответственным и долженствующим за свое узнание. Весь
бесконечный контекст возможного человеческого теоретического познания - науки -
должен стать ответственно узнанным для моей причастной единственности, и это
нисколько не понижает и не искажает его автономной истины, но восполняет ее до
нудительно-значимой правды. Менее всего подобное превращение знания в узнание
есть немедленное использование его как тех-
118
нического момента для удовлетворения какой-нибудь практической жизненной нужды;
повторяем, жить из себя не значит жить для себя, а значит быть из себя
ответственно участным, утверждать свое нудительное действительное не-алиби в
бытии. (118-119)
Техника изобретения предмета речи после эмоционально-волевого момента
единственной ответственности требует как бы развоплощения, уведение диалога
извне реального события вовнутрь смыслового узнания предмета, теоретического его
опознания из бесконечности всего контекста теоретического познания. Это
постепенно оформляется второй момент изобретения, от которого, впрочем далеко
еще до удовлетворения какой-нибудь практической потребности, даже если понимать
эту потребность не грубо-эгоистически (для себя), а достаточно альтруистически
(из себя).
Не совпадает, с нашей точки зрения, причастность бытию-событию мира в его целом
с безответственным самоотданием бытию, одержанием бытием, здесь односторонне
выдвигается лишь пассивный момент участности и понижается активность заданная. К
этому одержанию бытием (односторонняя причастность) в значительной степени
сводится пафос философии Ницше, доводя ее до абсурда современного дионисийства.
(119)
Здесь у Бахтина очень тонкая разница между самоотречением и самоотданием. Нужно
понимать, что пассивный момент участности как таковой не отрицается Бахтиным
совсем, на своем месте, в одной из фаз речевого изобретения он необходим, но
именно как момент. Недопустимо разрастание никаких частных моментов, изобретение
- это слаженный алгоритм, баланс разных моментов архитектоники.
119
Переживаемый факт действительной причастности здесь обедняется тем, что
утвержденное бытие завладевает утвердившим, вживание в действительное участное
бытие приводит к потере себя в нем (нельзя быть самозванцем), к отказу от своей
долженствующей ответственности. (119)
Преодолеть нужно и другую, на этот раз практическую крайность - растворение себя
в готовом, данном мире, купание в жизни. К изобретению не может привести никакое
полное погружение, а только переход из одного состояния в другое: ни
погрузившись в теоретический мир, ни отдавшись миру практическому мы не совершим
ответственного изобретения поступка. Это в классической риторике биос праюпикос
можно было отделить от биос теоретикос, потому что изобреталось нечто другое, а
не ответственный поступок. Теория Бахтина, если можно говорить о теории хотя бы
в особом специфическом понимании этого слова, есть задание,
нудительно-ответственное требование, необходимость medium'a между миром теории и
миром практики, риторическая проработка техники овладения этой медиумичностью.
Участное, инкарнированное сознание может представиться узким, ограниченно
субъективным только тогда, когда оно противопоставлено сознанию культуры как
самодовлеющему. Представлено как бы два ценностных контекста, две жизни: жизнь
всего бесконечного мира в его целом, могущем быть только объективно познанным, и
моя маленькая личная жизнь. Субъектом первой является мир как целое, субъектом
второй - случайный единичный субъект. Однако ведь это не математическое
количественное противопоставление бесконечно большого мира и очень маленького
человека, одной единицы и бесконечного множества единиц-существ. Конечно, можно
провести со стороны общей [?] теории [?] это
120
противопоставление мира и отдельного человека, но не в этом его действительный
смысл. Маленький и большой здесь не теоретические категории, а чисто ценностные.
И должно спросить, в каком плане осуществляется это ценностное сопоставление,
чтобы быть нудительным и действительно значимым? Только в участием сознании.
Пафос моей маленькой жизни и бесконечного мира - пафос моего участного не-алиби
в бытии, это есть ответственное расширение контекста действительно признанных
ценностей с моего единственного места. Поскольку же я отвлечен от этого
единственного места, совершается раскол между возможным бесконечным миром
познания и маленьким мирком мною признанных ценностей. (119)
Вот и не надо отвлекаться от этого единственного места в места общие. Бахтин
здесь нудительно настойчив.
Только изнутри этого маленького, но нудительно-действительного мира должно
происходить это расширение, в принципе бесконечное, но не путем разобщения и
противопоставления; тогда совершенно ничтожный мир действительности будет со
всех сторон омываться волнами бесконечной пустой возможности, для этой
возможности неизбежен раскол моей маленькой действительности, разнузданная игра
пустой объективности [15нрзб]. Тогда рождается бесконечность познания: вместо
того чтобы приобщать все теоретическое возможное познание мира действительной из
себя жизни как ответственное узнание, мы пытаемся свою действительную жизнь
приобщать возможному теоретическому контексту, или признавая в ней существенными
лишь общие ее моменты, или осмысляя ее как маленький клочок пространства и
времени большого
121
пространственного и временного целого, или давая ей символическое истолкование.
(120)
Показательно это не путем разобщения - подспудный ввод ключевого бахтинского
термина, в частности и в особенности в Тетралогии, "общение".
Во всех этих случаях ее живая нудительная и безысходная единственность
разбавляется водой только мыслимой пустой возможности. Любящая [?] плоть [?]
объявляется значимой лишь как момент бесконечной материи, нам безразличной, или
экземпляр homo sapiens, представитель своей этики, воплощение отвлеченного
начала вечной женственности; всегда действительно значимое оказывается моментом
возможного, моя жизнь - как жизнь человека вообще, а эта последняя как одно из
проявлений жизни мира. Но все эти бесконечные контексты ценностей ни в чем не
укоренены, только возможны во мне независимо от бытия объективного и
общезначимого. Но достаточно нам ответственно инкарнировать сам этот акт нашего
мышления до конца, подписаться под ним, и мы окажемся действительно причастными
бытию-событию его изнутри него с нашего единственного места. (120)
Подпись - это конечно слово-логос, без которого принципиально невозможно
инкарнировать ответственно акт нашего мышления. Тут интересен переход бахтинской
речи на множественное число. Как только появилось общение, пусть даже через
отрицание разобщения, как только инкарнация стала воплощением не отвлеченного
начала, а рокового признания своего единственного места и своего ответственного
поступка в едином и единственном события-бытия, потребовалось и социальное мы,
что еще раз и косвенным образом свидетельствует о неслучайности перехода Бахтина
на язык Тетралогии,
122
социологический язык, как его определяет Николаев". Этот переход - ответственное
продолжение единого я единственного поступка жизни самого Бахтина, а не
вынужденная уступка большевистскому режиму. Другое дело, что Бахтин сумел и
самый марксистский стиль заставить работать на свой поступок, на причащение
своей риторики действительному бытию, но это - совсем другое дело!
Между тем как действительный поступок мой на основе моего не-алиби в бытии, и
поступок-мысль, и поступок-чувство, и поступок-дело действительно придвинуты к
последним краям бытия-события, ориентированы в нем как едином и единственном
целом, как бы ни была содержательна мысль и конкретно-индивидуален поступок, в
своем малом, но действительном они причастны бесконечному целому. И это отнюдь
не значит, что я должен мыслить себя, поступок, это целое как содержательную
определенность, это не возможно и не нужно. Левая рука может не знать, что
делает правая, а эта правая совершает правду. И не в том смысле, в котором
говорит Гете:
"Во всем том, что мы правильно производим, мы должны видеть подобие всего, что
может быть правильно создано". Здесь один из случае символического истолкования
при параллелизме миров, привносящий момент ритуальности в конкретно-реальный
поступок. (120-121)
Фиксируем момент ритуальности, постепенное формирование понятия ритуала в
отношении к поступку35. Это не формально-логическая противоположность, конечно,
но эти понятия существенно связаны и для риторики поступка эта связь важна.
____________
34 См. Н.И.Николаев. Невельская школа философии // М.М.Бахтин и философская
культура XX века (Проблемы бахтинологии) / Сб. научных статей. С.-Пб., 1991. -
Выпуск первый. - Часть 2. - С.39.
35 См. мою главку "Поступок и ритуал" в первой части этой книги.
123
Ориентировать поступок в целом единственного бытия-события вовсе не значит
перевести его на язык высших ценностей, только представлением или отображением
которых оказывается то конкретное реальное участное событие, в котором
непосредственно ориентируется поступок. Я причастен событию персонально, и также
всякий предмет и лицо, с которым я имею дело в моей единственной жизни,
персонально причастны. Я могу совершать политический акт и религиозный обряд как
представитель, но это уже специальное действие, которое предполагает факт
действительного уполномочения меня, но и здесь я не отрекаюсь окончательно от
своей персональной ответственности, но само мое представительство и
уполномоченность ее учитывают. Молчаливой предпосылкой ритуализма жизни является
вовсе не смирение, а гордость. Нужно смириться до персональной участности и
ответственности. Пытаясь понимать всю свою жизнь как скрытое представительство и
каждый свой акт как ритуальный, мы становимся самозванцами. (121)
Если попробовать сформулировать все это на предписательном языке риторики, то
получится следующее: не стоит осуществлять серьезное, значимое для общества
действие без изобретения своего ответственного поступка. Трудно всякий свой акт
реально проводить как существенный поступок, но нужно стремиться к этому.
Стремление к обратному, к имитации действия словом вместо реального ответственно
действия со своего единственного места - это самозванство, прекрасно показанное
Гоголем в образе Хлестакова.
Всякое представительство не отменяет, а лишь специализирует мою персональную
ответственность. Действительное признание-утверждение целого, которому я буду
представительствовать, есть мой
124
персонально ответственный акт. Поскольку он выпадает и я остаюсь только
специально ответственным, я становлюсь одержимым, а мои поступки, оторванные от
онтологических корней персональной причастности, становятся случайными по
отношению к последнему единственному единству, в котором не укоренены, как не
укоренена для меня и та область, которая специализирует мой поступок. Такой
отрыв от единственного контекста, потеря при специализации единственной
персональной участности особенно часто имеют место при политической
ответственности. К той же потере единственного единства приводит и попытка
видеть в каждом другом, в каждом предмете данного поступка не конкретную
единственность, персонально причастную бытию, а представителя некоего большого
целого. Этим не повышается ответственность и онтологическая неслучайность моего
поступка, а улегчается и некоторым образом дереализуется: поступок неоправданно
горд, и это приводит только к тому, что действительная конкретность
нудительно-действительной единственности начинает разлагаться
отвлеченно-смысловой возможностью. На первом плане для укоренения поступка
должна находиться персональная причастность единственного бытия и единственного
предмета, ибо если ты и представитель большому целому, то прежде всего
персонально; и само это большое целое именно [?] не есть общее, а конкретность
его индивидуальных [?] моментов. (121-122)
Этот сюжет интересно может быть разработан в политологии. Политика как искусство
возможного по определению становится безответственной, ибо политик исходит не из
своей единственной ответственности, а из факта представительства политика
некоего большого целого, что приводит к неоправданной гордости...
125
Нудительно-конкретно-реальная значимость действия в данном единственном
контексте (каким бы он ни был), момент действительности в нем и есть его
ориентация в действительном единственном бытии в его целом. (122)
Каким бы он ни был - это след глубоко личного и одновременно исторического
контекста.
Мир, в котором ориентируется поступок на основе своей единственной причастности
бытию, - таков предмет нравственной философии. Но ведь поступок не знает его как
некоторую содержательную определенность, он имеет дело лишь с одним-единственным
лицом и предметом, причем они даны ему в индивидуальных эмоционально-волевых
тонах. Это мир собственных имен, этих предметов и определенных хронологических
дат жизни. Пробное описание мира единственной жизни-поступка изнутри поступка на
основе его не-алиби в бытии было бы самотчетом-исповедью, индивидуальным и
единственным. Но эти конкретно-индивидуальные, неповторимые миры действительно
поступающих сознании, из которых как из действительных реальных слагаемых,
слагается и единое-единственное бытие-событие, имеют общие моменты, не в смысле
общих понятий или законов, а в смысле общих моментов их конкретных архитектоник.
Эту архитектонику действительного мира поступка и должна описать нравственная
философия, не отвлеченную схему, а конкретный план мира единого и единственного
поступка, основные конкретные моменты его построения и их взаимное расположение.
Эти моменты: я-для-себя, другой-для-меня и я-для-другого; все ценности
действительной жизни и культуры расположены вокруг этих основных архите-
126
ктонических точек действительного мира поступка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
признает какие-то ценности, ни к чему не обязывает и не выводит из пределов
бытия-данности, пустой возможности, пока я не утвердил своей единственной
причастности этому бытию. (118)
Другой человек должен быть признан: контекст, закурсивленного в тексте слова
делает очевидным, что понятия "признание", "не-абили в бытии" - столь же не
юридические термины, даже в переносном смысле судебности, сколь не теологические
у Бахтина понятия причастности, инкарнации и т.п. Анахроническая трактовка
бахтинской псевдоюридической терминологии, данная А.Е.Маховым в наших диалогах
1991 года ("Риторика поступка М.Бахтина"), конечно, не больше чем реплика для
красного словца, не имеющая за собой никакой серьезной позиции. Признать другого
- это, скорее признание в любви, не случайно двумя абзацами выше Бахтин приводит
простои пример: любить можно другого, но не себя - факт прямо противоположный
юридическому признанию, да еще в его специфически вышинской юридичности ("юрист
с наганом", по выражению Махова). Признание в любви - вот истинный контекст
бахтинского признания и этот контекст тоже
117
непосредственно связан с риторической традицией, ибо любовь всегда считалась в
риторике одной из движущих сил речевого творчества. Пожалуй это единственное
общее место, которое находит место в понятии единственности бытия-события!
Теоретическое познание предмета, самого по себе существующего, независимо от его
действенного положения в единственном мире с единственного места участника,
совершенно оправдано, но это не есть последнее познание, а лишь служебный
технический момент его. Мое отвлечение от своего единственного места, мое как бы
развоплощение само есть ответственный акт, осуществляемый с моего единственного
места, и все полученное этим путем содержательное познание - возможная себе
равная данность бытия - должно быть инкарнировано мною, переведено на язык
участного мышления, должно подпасть вопросу, к чему меня - единственного, с
моего единственного места - обязывает данное знание, т.е. оно должно быть
соотнесено с моею единственностью на основе не-алиби моего в бытии в
эмоционально-волевом тоне, знание содержания предмета в себе становится знанием
его для меня, становится ответственно-обязующим меня узнанием. Отвлечение от
себя - технический прием, оправдывающий себя уже с моего единственного места,
где я, знающий, становлюсь ответственным и долженствующим за свое узнание. Весь
бесконечный контекст возможного человеческого теоретического познания - науки -
должен стать ответственно узнанным для моей причастной единственности, и это
нисколько не понижает и не искажает его автономной истины, но восполняет ее до
нудительно-значимой правды. Менее всего подобное превращение знания в узнание
есть немедленное использование его как тех-
118
нического момента для удовлетворения какой-нибудь практической жизненной нужды;
повторяем, жить из себя не значит жить для себя, а значит быть из себя
ответственно участным, утверждать свое нудительное действительное не-алиби в
бытии. (118-119)
Техника изобретения предмета речи после эмоционально-волевого момента
единственной ответственности требует как бы развоплощения, уведение диалога
извне реального события вовнутрь смыслового узнания предмета, теоретического его
опознания из бесконечности всего контекста теоретического познания. Это
постепенно оформляется второй момент изобретения, от которого, впрочем далеко
еще до удовлетворения какой-нибудь практической потребности, даже если понимать
эту потребность не грубо-эгоистически (для себя), а достаточно альтруистически
(из себя).
Не совпадает, с нашей точки зрения, причастность бытию-событию мира в его целом
с безответственным самоотданием бытию, одержанием бытием, здесь односторонне
выдвигается лишь пассивный момент участности и понижается активность заданная. К
этому одержанию бытием (односторонняя причастность) в значительной степени
сводится пафос философии Ницше, доводя ее до абсурда современного дионисийства.
(119)
Здесь у Бахтина очень тонкая разница между самоотречением и самоотданием. Нужно
понимать, что пассивный момент участности как таковой не отрицается Бахтиным
совсем, на своем месте, в одной из фаз речевого изобретения он необходим, но
именно как момент. Недопустимо разрастание никаких частных моментов, изобретение
- это слаженный алгоритм, баланс разных моментов архитектоники.
119
Переживаемый факт действительной причастности здесь обедняется тем, что
утвержденное бытие завладевает утвердившим, вживание в действительное участное
бытие приводит к потере себя в нем (нельзя быть самозванцем), к отказу от своей
долженствующей ответственности. (119)
Преодолеть нужно и другую, на этот раз практическую крайность - растворение себя
в готовом, данном мире, купание в жизни. К изобретению не может привести никакое
полное погружение, а только переход из одного состояния в другое: ни
погрузившись в теоретический мир, ни отдавшись миру практическому мы не совершим
ответственного изобретения поступка. Это в классической риторике биос праюпикос
можно было отделить от биос теоретикос, потому что изобреталось нечто другое, а
не ответственный поступок. Теория Бахтина, если можно говорить о теории хотя бы
в особом специфическом понимании этого слова, есть задание,
нудительно-ответственное требование, необходимость medium'a между миром теории и
миром практики, риторическая проработка техники овладения этой медиумичностью.
Участное, инкарнированное сознание может представиться узким, ограниченно
субъективным только тогда, когда оно противопоставлено сознанию культуры как
самодовлеющему. Представлено как бы два ценностных контекста, две жизни: жизнь
всего бесконечного мира в его целом, могущем быть только объективно познанным, и
моя маленькая личная жизнь. Субъектом первой является мир как целое, субъектом
второй - случайный единичный субъект. Однако ведь это не математическое
количественное противопоставление бесконечно большого мира и очень маленького
человека, одной единицы и бесконечного множества единиц-существ. Конечно, можно
провести со стороны общей [?] теории [?] это
120
противопоставление мира и отдельного человека, но не в этом его действительный
смысл. Маленький и большой здесь не теоретические категории, а чисто ценностные.
И должно спросить, в каком плане осуществляется это ценностное сопоставление,
чтобы быть нудительным и действительно значимым? Только в участием сознании.
Пафос моей маленькой жизни и бесконечного мира - пафос моего участного не-алиби
в бытии, это есть ответственное расширение контекста действительно признанных
ценностей с моего единственного места. Поскольку же я отвлечен от этого
единственного места, совершается раскол между возможным бесконечным миром
познания и маленьким мирком мною признанных ценностей. (119)
Вот и не надо отвлекаться от этого единственного места в места общие. Бахтин
здесь нудительно настойчив.
Только изнутри этого маленького, но нудительно-действительного мира должно
происходить это расширение, в принципе бесконечное, но не путем разобщения и
противопоставления; тогда совершенно ничтожный мир действительности будет со
всех сторон омываться волнами бесконечной пустой возможности, для этой
возможности неизбежен раскол моей маленькой действительности, разнузданная игра
пустой объективности [15нрзб]. Тогда рождается бесконечность познания: вместо
того чтобы приобщать все теоретическое возможное познание мира действительной из
себя жизни как ответственное узнание, мы пытаемся свою действительную жизнь
приобщать возможному теоретическому контексту, или признавая в ней существенными
лишь общие ее моменты, или осмысляя ее как маленький клочок пространства и
времени большого
121
пространственного и временного целого, или давая ей символическое истолкование.
(120)
Показательно это не путем разобщения - подспудный ввод ключевого бахтинского
термина, в частности и в особенности в Тетралогии, "общение".
Во всех этих случаях ее живая нудительная и безысходная единственность
разбавляется водой только мыслимой пустой возможности. Любящая [?] плоть [?]
объявляется значимой лишь как момент бесконечной материи, нам безразличной, или
экземпляр homo sapiens, представитель своей этики, воплощение отвлеченного
начала вечной женственности; всегда действительно значимое оказывается моментом
возможного, моя жизнь - как жизнь человека вообще, а эта последняя как одно из
проявлений жизни мира. Но все эти бесконечные контексты ценностей ни в чем не
укоренены, только возможны во мне независимо от бытия объективного и
общезначимого. Но достаточно нам ответственно инкарнировать сам этот акт нашего
мышления до конца, подписаться под ним, и мы окажемся действительно причастными
бытию-событию его изнутри него с нашего единственного места. (120)
Подпись - это конечно слово-логос, без которого принципиально невозможно
инкарнировать ответственно акт нашего мышления. Тут интересен переход бахтинской
речи на множественное число. Как только появилось общение, пусть даже через
отрицание разобщения, как только инкарнация стала воплощением не отвлеченного
начала, а рокового признания своего единственного места и своего ответственного
поступка в едином и единственном события-бытия, потребовалось и социальное мы,
что еще раз и косвенным образом свидетельствует о неслучайности перехода Бахтина
на язык Тетралогии,
122
социологический язык, как его определяет Николаев". Этот переход - ответственное
продолжение единого я единственного поступка жизни самого Бахтина, а не
вынужденная уступка большевистскому режиму. Другое дело, что Бахтин сумел и
самый марксистский стиль заставить работать на свой поступок, на причащение
своей риторики действительному бытию, но это - совсем другое дело!
Между тем как действительный поступок мой на основе моего не-алиби в бытии, и
поступок-мысль, и поступок-чувство, и поступок-дело действительно придвинуты к
последним краям бытия-события, ориентированы в нем как едином и единственном
целом, как бы ни была содержательна мысль и конкретно-индивидуален поступок, в
своем малом, но действительном они причастны бесконечному целому. И это отнюдь
не значит, что я должен мыслить себя, поступок, это целое как содержательную
определенность, это не возможно и не нужно. Левая рука может не знать, что
делает правая, а эта правая совершает правду. И не в том смысле, в котором
говорит Гете:
"Во всем том, что мы правильно производим, мы должны видеть подобие всего, что
может быть правильно создано". Здесь один из случае символического истолкования
при параллелизме миров, привносящий момент ритуальности в конкретно-реальный
поступок. (120-121)
Фиксируем момент ритуальности, постепенное формирование понятия ритуала в
отношении к поступку35. Это не формально-логическая противоположность, конечно,
но эти понятия существенно связаны и для риторики поступка эта связь важна.
____________
34 См. Н.И.Николаев. Невельская школа философии // М.М.Бахтин и философская
культура XX века (Проблемы бахтинологии) / Сб. научных статей. С.-Пб., 1991. -
Выпуск первый. - Часть 2. - С.39.
35 См. мою главку "Поступок и ритуал" в первой части этой книги.
123
Ориентировать поступок в целом единственного бытия-события вовсе не значит
перевести его на язык высших ценностей, только представлением или отображением
которых оказывается то конкретное реальное участное событие, в котором
непосредственно ориентируется поступок. Я причастен событию персонально, и также
всякий предмет и лицо, с которым я имею дело в моей единственной жизни,
персонально причастны. Я могу совершать политический акт и религиозный обряд как
представитель, но это уже специальное действие, которое предполагает факт
действительного уполномочения меня, но и здесь я не отрекаюсь окончательно от
своей персональной ответственности, но само мое представительство и
уполномоченность ее учитывают. Молчаливой предпосылкой ритуализма жизни является
вовсе не смирение, а гордость. Нужно смириться до персональной участности и
ответственности. Пытаясь понимать всю свою жизнь как скрытое представительство и
каждый свой акт как ритуальный, мы становимся самозванцами. (121)
Если попробовать сформулировать все это на предписательном языке риторики, то
получится следующее: не стоит осуществлять серьезное, значимое для общества
действие без изобретения своего ответственного поступка. Трудно всякий свой акт
реально проводить как существенный поступок, но нужно стремиться к этому.
Стремление к обратному, к имитации действия словом вместо реального ответственно
действия со своего единственного места - это самозванство, прекрасно показанное
Гоголем в образе Хлестакова.
Всякое представительство не отменяет, а лишь специализирует мою персональную
ответственность. Действительное признание-утверждение целого, которому я буду
представительствовать, есть мой
124
персонально ответственный акт. Поскольку он выпадает и я остаюсь только
специально ответственным, я становлюсь одержимым, а мои поступки, оторванные от
онтологических корней персональной причастности, становятся случайными по
отношению к последнему единственному единству, в котором не укоренены, как не
укоренена для меня и та область, которая специализирует мой поступок. Такой
отрыв от единственного контекста, потеря при специализации единственной
персональной участности особенно часто имеют место при политической
ответственности. К той же потере единственного единства приводит и попытка
видеть в каждом другом, в каждом предмете данного поступка не конкретную
единственность, персонально причастную бытию, а представителя некоего большого
целого. Этим не повышается ответственность и онтологическая неслучайность моего
поступка, а улегчается и некоторым образом дереализуется: поступок неоправданно
горд, и это приводит только к тому, что действительная конкретность
нудительно-действительной единственности начинает разлагаться
отвлеченно-смысловой возможностью. На первом плане для укоренения поступка
должна находиться персональная причастность единственного бытия и единственного
предмета, ибо если ты и представитель большому целому, то прежде всего
персонально; и само это большое целое именно [?] не есть общее, а конкретность
его индивидуальных [?] моментов. (121-122)
Этот сюжет интересно может быть разработан в политологии. Политика как искусство
возможного по определению становится безответственной, ибо политик исходит не из
своей единственной ответственности, а из факта представительства политика
некоего большого целого, что приводит к неоправданной гордости...
125
Нудительно-конкретно-реальная значимость действия в данном единственном
контексте (каким бы он ни был), момент действительности в нем и есть его
ориентация в действительном единственном бытии в его целом. (122)
Каким бы он ни был - это след глубоко личного и одновременно исторического
контекста.
Мир, в котором ориентируется поступок на основе своей единственной причастности
бытию, - таков предмет нравственной философии. Но ведь поступок не знает его как
некоторую содержательную определенность, он имеет дело лишь с одним-единственным
лицом и предметом, причем они даны ему в индивидуальных эмоционально-волевых
тонах. Это мир собственных имен, этих предметов и определенных хронологических
дат жизни. Пробное описание мира единственной жизни-поступка изнутри поступка на
основе его не-алиби в бытии было бы самотчетом-исповедью, индивидуальным и
единственным. Но эти конкретно-индивидуальные, неповторимые миры действительно
поступающих сознании, из которых как из действительных реальных слагаемых,
слагается и единое-единственное бытие-событие, имеют общие моменты, не в смысле
общих понятий или законов, а в смысле общих моментов их конкретных архитектоник.
Эту архитектонику действительного мира поступка и должна описать нравственная
философия, не отвлеченную схему, а конкретный план мира единого и единственного
поступка, основные конкретные моменты его построения и их взаимное расположение.
Эти моменты: я-для-себя, другой-для-меня и я-для-другого; все ценности
действительной жизни и культуры расположены вокруг этих основных архите-
126
ктонических точек действительного мира поступка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18