научные ценности, эстетические, политические (включая и этические и социальные)
и, наконец, религиозные. Все пространственно-временные и содержательно-смысловые
ценности и отношения стягиваются к этим эмоционально-волевым центральным
моментам: я, другой и я-для-другого. (122)
Интересно, что вокруг этих центральных моментов "нравственной философии" сразу
же набрасывается (вполне в традиции русской риторики) схема родов словесности,
восходящая, однако, по своей сути скорее в аристотелевскому делению, включающему
науку, поэтику и политику. Содержание политики, по Бахтину, особенно
показательно перекликается с Аристотелем36.
Первая часть нашего исследования будет посвящена рассмотрению именно основных
моментов архитектоники действительного мира, не мыслимого, а переживаемого.
Следующая будет посвящена эстетическому деянию как поступку, не изнутри его
продукта, а с точки зрения автора, как ответственно причастного, и [2нрзб] -
этике художественного творчества. Третья - этике политики и последняя - религии.
Архитектоника этого мира напоминает архитектонику Данте и средневековых мистерий
(в мистерии и в трагедии действие также придвинуто к последним границам бытия).
(122)
В этом плане пропущена наука, ценности которой постулированы абзацем выше. Можно
предполагать, что риторику научного дискурса Бахтин собирался показывать в
первой части в сопоставлении мира мыслимого и переживаемого.
__________
36 Подробнее см., например, главку "Поступок и области культуры" в моей статье
"Риторика поступка М.Бахтина" // Диалог: теоретические проблемы и методы
исследования. М., 1991. - С.155-157.
127
Современный кризис в основе своей есть кризис современного поступка.
Образовалась бездна между мотивом поступка и его продуктом. Но вследствие этого
завял и продукт, оторванный от онтологических корней. Деньги могут стать мотивом
поступка, построяющего нравственную систему. Экономический материализм прав по
отношению к настоящему моменту, но не потому, что мотивы поступка проникли во
внутрь продукта, а, скорее, наоборот, продукт в своей значимости ограждается от
поступка в его действительной мотивации. Но уже не изнутри продукта можно
исправить дело, здесь не пробиться к поступку, а изнутри самого поступка.
Теоретический и эстетический миры отпущены на волю, но изнутри этих миров нельзя
их связать и приобщить к последнему единству, инкарнировать их. Вследствие того
что теория оторвалась от поступка и развивается по своему внутреннему
имманентному закону, поступок, отпустивший от себя теорию, сам начинает
деградировать. Все силы ответственного свершения уходят в автономную область
культуры, и отрешенный от них поступок ниспадает на степень элементарной
биологической и экономической мотивировки, теряет все свои идеальные моменты:
это-то и есть состояние цивилизации. Все богатство культуры отдается на
услужение биологического акта. Теория оставляет поступок в тупом бытии,
высасывает из него все моменты идеальности в свою автономную замкнутую область,
обедняет поступок. Отсюда пафос толстовства и всякого культурного нигилизма.
(123)
Теоретический и эстетический миры отпущены на волю, теория оторвалась от
поступка - спрашивается: а в какой области они были вместе до этого? Какая
доктрина была потеряна так, что в результате этой потери поступок не справился с
эстетической и
128
научной областями культуры и отпал в тупое бытие? Никакой другой теории
поступка, кроме риторической теории действия словом, объединявшей в себе и
эстетику, и политику, и науки, человечество по крайней мере в его европейской
части не имело. Другое дело, что риторика никогда не осознавалась как теория
поступка, в этом не было теоретической нужды, практически это всегда было
очевидно. Ни с какой стороны невозможно было культурно (а не чисто биологически
действовать), кроме как со стороны слова. Пока работали принципы изобретения по
общим местам поступок не отрывался и не мог оторваться от иных культурных
областей, его даже не существовало в теории отдельно от них: применительно к
общим местам невозможно поступить вне эстетических, этических и познавательных
норм, творчество и состояло в их освоении и, следовательно, можно было активно
действовать, не выхолащивая поступок ни содержательно, ни эмоционально-волевым
образом.
При таком положении может казаться, что за вычетом смысловых моментов
объективной культуры остается голая биологическая субъективность,
акт-потребность. Отсюда и кажется, что только как поэт, как ученый я объективен
и духовен, т.е. только изнутри созданного мною продукта; изнутри этих объектов и
должна строиться моя духовная биография; за вычетом этого остается субъективный
акт; все объективно значимое в поступке входит в ту область культуры, куда
относится созданный поступком объект. Чрезвычайная сложность продукта и
элементарная простота мотива. Мы вызвали призрак объективной культуры, который
не умеем заклясть. Отсюда критика Шпенглера. Отсюда его метафизические мемуары и
подстановка истории между действием и его значимым поступком. В основе поступка
лежит приобщенность к единственному единству, ответственное не растворяется в
специальном (политика), в противном случае мы имеем не поступок, а
129
техническое действие. Но такой поступок не должен противопоставлять себя теории
и мысли, но включать их в себя как необходимые моменты, полностью ответственные.
У Шпенглера это не имеет места. Он противопоставил поступок теории, и чтобы не
очутиться в пустоте, подставляет историю. Если мы возьмем современный поступок
оторванно от замкнувшейся в себя теории, то получим биологический или
технический акт. История не спасает его, ибо он не укоренен в последнем
единственном единстве. (123-124)
Важно, что Бахтин говорит именно о современном поступке, тем самым осознавая
некий новый этап в истории культуры.
Проблема конца истории, возникающая может быть не так демонстративно, как у
Шпенглера, но не менее, если не более серьезно у Буркхардта, знаменитый труд
которого спустя девяносто лет можно прочесть в новом переводе на русский язык37,
связана с отсутствием понимания как раз этого поступательного движения истории.
Вернее даже, как показывает А.Е.Махов в своем послесловии, с принципиальным
пониманием истории как остановки событий, сделанной для свободной инновации
духа. Личность творит как бы вне истории, попадая в историю уже сотворенной и
сотворившей (что, впрочем, для такой личности одно и то же).
Попытка преодолеть кондовый детерминизм в анализируемом подходе ведет к
случайности исторических перемен, в то время как имеет место нудительная
поступательность людей, историю творящих. Конечно, культура (а именно ее
исследует корректный Буркхардт) вне человеческого поступка - ряд случайностей,
калейдоскопически складывающаяся как продукт, произведение (Буркхардт даже
государство считает на полном серьезе произведением искусства - Kunstwerk).
Личность в такой сетке координат - тоже готовое произведение искусства.
Непонятно только, почему одна из глав называется
__________
37 См. Я.Буркхардт. Культура Италии в эпоху Возрождения / Пер. с нем.
А.Е.Махова. - М" 1996.
130
"Развитие личности", если никакого развития мы не видим, а видим, наоборот,
завершение так называемого "современного человека". Современный человек,
пожалуй, - один из наиболее устойчивых мифов риторики познания конца ХIХ - XX
веков. Конечно, если история прекратила течение свое, то человек может быть
только современным, и новинка Буркхардта лишь в сроках - показано, как давно это
течение прекращено. Риторика познания, становясь только и исключительно
познанием и преодолев слишком этически насыщенную риторику, конечно не нуждается
ни в каком развитии: она достигла горних высей свободного полета (или
компьютерного пересчета) духа - живая, развивающаяся, любящая человеческая плоть
такому абсолютизму познания не нужна. При этом можно быть "мучеником познания",
как Ницше38, или его противоположностью по научному и общему здоровью, как
Буркхардт, но одинаково в исторической жизни видеть лишь один ряд утомительных
картин": вне напряжения поступка познание и впрямь утомительно и пусто. Пуст и
оторвавшийся современный поступок, но все-таки это - не конец истории, после
которого может быть только постмодернизм, а лишь конец исторического этапа
риторики познания. Причем, конец в любом варианте (как нынче любят говорить,
сценарии): быть риторике поступка или не быть. История должна иметь осмысленный
этап риторики поступка и Бахтин начал осуществлять этот этап: теперь наша задача
выбрать: кончается история или нет. Если для Махова, судя по его статье о
Буркхардте, она с благословения последнего кончилась, то для меня она в полном
объеме и смысле еще только начинается. Другой вопрос, начнется ли история, но
все свершившееся, прошлое человечества, правильнее, наверное, было бы назвать
предысторией, настолько ответственный поступок был вытеснен сакральной теорией и
подмят ею, а если и где-то высвобождался, то за счет потери того самого,
историком чего был, по Махову, Буркхардт, - духа, превращаясь в чисто
технический, обычно даже биологический акт, что, кстати, зафиксировал марксизм,
именно это назвав двигателем истории (потребности животные). На
_______
38 По определению Свасьяна. См. К.А.Свасьян. Фридрих Ницше: мученик познания//
Ф.Ницше. Сочинения. М., 1990. - С.5-46
131
самом деле все это было лишь хаотическим движением предыстории.
Знаменитый возрожденческий индивидуализм - просто примитивный животный эгоизм в
культурной рамке (Kunstwerk)! Вне поступательной архитектоники отношения к
другому не может быть никакой серьезной ответственной духовности, как не может
быть настоящей иронии. Возможен лишь тот самый махровый радикализм, который,
прикрываясь свободой работы с отвлеченностями, убивает другого, изощренно
называя это его самоубийством ("смерть автора"). Индивидуализм игнорирует факт
рождения автора-человека в любовной связке я-другой, убивая его тем самым еще в
утробе. Нет никакого мы - холодно заявляет индивидуализм. Есть я. На это Бахтин
отвечает и я есмь, показывая настоящее место этого я - в сцепке я-другой. Но
индивидуализм паразитически (пойетически!) лепит свое я из мы, отрицая
последнее. Только ответственный поступок удерживает архитектоническое содержание
этого мы, без которого индивидуальное я не в силах существовать. Нет никакого
мы, если ты убил его, переклеившись к другому я, чтобы в свое время сказать и
ему, что мы не существует. Такое, неукорененное я, конечно, возможно как отказ
от диалога, но лишь в бесконечно малом времени: отречение не может стать смыслом
реального существования в отличие от самоотречения. Отречение от истории, от мы
- абстракция безответственного, эгоистического поступка. В человеческой истории
мы - неизбежно, нет истории чистой индивидуальности. У Буркхардта ее и нет.
Поэтому и стоит понимать все это как предысторию:
Жизнь может быть осознана только в конкретной ответственности. Философия жизни
может быть только нравственной философией. Можно осознать жизнь только как
событие, в не как бытие-данность. Отпавшая от ответственности жизнь не может
иметь философии: она принципиально случайна и неукоренима. (124)
Если уж нужна какая-то философия жизни, то она должна быть, естественно,
философией нравственной, т.е. философией отношения к другому, которая плавно
132
переходит в риторику поступка (участность в противовес холодной безучастности).
I
Мир, где действительно протекает, свершается поступок, - единый и единственный
мир, конкретно переживаемый: видимый, слышимый, осязаемый и мыслимый, весь
проникнутый эмоционально-волевыми тонами утвержденной ценностной значимости.
Единую единственность этого мира, не содержательно-смысловую, а
эмоционально-волевую, тяжелую и нудительную, гарантирует действительности
признание моей единственной причастности, моего не-алиби в нем. Эта утвержденная
причастность моя создает конкретное долженствование - реализовать всю
единственность, как незаменимую во всем единственность бытия, по отношению ко
всякому моменту этого бытия, а значит, превращает каждое проявление мое:
чувство, желание, настроение, мысль - в активно-ответственный поступок мой.
(124)
Причастность Бахтина как ответ на безумную российскую непричастность, на подлую
позицию нейтралитета ("А разбирайтесь-ка вы, ребята, сами"). Беда в том, что
"ребята" сами не разберутся или разберутся так, что у всех нейтралов стекла
повылетают. Если человек фактически втянут жизнью в ситуацию общения, то должен
ответственно в ней участвовать, противоположная позиция называется
предательством. Причем человек нейтральный предает прежде всего самого себя,
конечно, под флагом спасения собственной индивидуальности.
Этот мир дан мне с моего единственного места как конкретный и единственный. Для
моего участного поступающего сознания - он, как архитектоническое целое,
расположен вокруг меня как единственного центра исхождения моего поступка: он
находится мною, поскольку я исхожу из себя в своем поступке-
133
видении, поступке-мысли, поступке-деле. В соответствии с моим единственным
местом активного нахождения в мире все мыслимые пространственные и временные
отношения приобретают ценностный центр, слагаются вокруг него в некое устойчивое
конкретное архитектоническое целое - возможное единство становится
действительной единственностью. Мое активное единственное место не является
только отвлеченно-геометрическим центром, но ответственным эмоционально-волевым,
конкретным центром конкретного многообразия мира, в котором пространственный и
временной момент - действительное единственное место и действительный
неповторимый день и час свершения - [5нрзб]. Здесь стягиваются в
конкретно-единственное единство различные с отвлеченной точки зрения планы: и
пространственно-временная определенность, и эмоционально-волевые тона и смыслы.
Высоко, над, под, наконец, поздно, еще, уже, нужно, должно, дальше, ближе и т.д.
приобретают не содержательно-смысловой - только возможный - мыслимый [характер],
но действительную, переживаемую, тяжелую нудительную, конкретно-определенную
значимость с единственного места моей причастности бытию-событию. Эта
действительная моя причастность с конкретно-единственной точки бытия создает
реальную тяжесть времени и наглядно-осязательную ценность пространства, делает
тяжелыми, неслучайными, значимыми все границы - мир как действительно и
ответственно переживаемое единое и единственное целое. (124-125)
Кроме еще одного подтверждения центрального риторического акта - изобретения:
мир находится мной в поступке, здесь налицо исток понятия "хронотоп", а заодно и
намек на его подлинный смысл. Смысл этот действенно-конкретен,
134
определенность поступка во времени и пространстве, время при этом делается
тяжелым, а пространство ценностным39. Именно хронотопическая единственность
требует от человека поступательной реализации себя: изобретения, расположения и
выражения себя в поступке. Таким образом, можно соотнести категории
традиционного алгоритма риторики с предъявленными здесь Бахтиным моментами
архитектоники: изобретение - во времени, расположение - в пространстве,
выражение в мире ценностей.
Если я отвлекусь от этого центра исхождения моей единственной причастности
бытию, притом не только от содержательной определенности ее (определенности
пространственно-временной и т.п.), но и от эмоционально-волевой действительной
утвержденности ее, неизбежно разложится конкретная единственность и нудительная
действительность мира, он распадется на абстрактно-общие, только возможные
моменты и отношения, могущие быть сведенными к такому же возможному,
абстрактно-общему единству. Конкретная архитектоника переживаемого мира
заменится [?] не-временным и не-пространственным и не-ценностным систематическим
единством абстрактно-общих моментов. Каждый момент этого единства внутри системы
логически необходим, но сама она в целом только относительно возможна; только в
соотнесении со мной - активно мыслящим, как поступок моего ответственного
мышления, она приобщается действительной архитектонике переживаемого мира, как
момент его, укореняется в действительной ценностно-значимой единственности его.
Все отвлеченно-общее не есть непосредственно момент переживаемого
действительного мира, как этот человек, это небо, это
___________
39 О риторическом понимании времени и пространства см.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18