Поэтому любовно-эстетическое приятие не просто созерцательный принцип
поэтики, а входящий в самую сердцевину изобретения компонент риторики поступка.
Поздно любить человека в процессе совершающегося действия слова, любовь должна
направлять сам процесс замысла речи.
В этом смысле можно говорить об объективной эстетической любви, не придавая
только этому слову пассивного психологического значения, как о принципе
эстетического видения. Ценностное многообразие бытия как человеческого
(соотнесенного с человеком) может быть дано только любовному созерцанию, только
любовь может удержать и закрепить это
145
много- и разнообразие, не растеряв и не рассеяв его, не оставив только голый
остов основных линий и смысловых моментов. Только бескорыстная любовь по
принципу "не по хорошу мил, а по милу хорош", только любовно заинтересованное
внимание может развить достаточно напряженную силу, чтобы охватить и удержать
конкретное многообразие бытия, не обеднив и не схематизировав его. Равнодушная
или неприязненная реакция есть всегда обедняющая и разлагающая предмет реакция:
пройти мимо предмета во всем его многообразии, игнорировать или преодолеть его.
Сама биологическая функция равнодушия есть освобождение нас от многообразия
бытия, отвлечение от практически не существенного для нас, как бы экономия,
сбережение его от рассеяния в многообразии. Такова же и функция забвения. (130)
Бахтин гнет свою линию в трактовке эстетического. Это не пассивное
восприятие-созерцание, а любовно заинтересованное, развивающее достаточную силу
внимание - термин также из словаря школьной риторики. Охватить и удержать
предмет речи в его человеческом отношении - важнейшая задача.
Безлюбость и равнодушие никогда не разовьют достаточно сил, чтобы напряженно
замедлить над предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую подробность и
деталь его. Только любовь может быть эстетически продуктивной, только в
соотнесении с любимым возможна полнота многообразия.
Напряженное замедление как продуктивная функция любви в процессе рождения, т.е.
изобретения предмета речи - существенное развитие риторической проблематики!
Нельзя сказать, чтобы категория любви была чем-то новым для риторики44,
______________
44 См., например статью О.А.Сычева "Любовь как риторическая категория" //
Риторика, ј1. - 1995. - С.13-15.
146
но в бахтинском подходе любовь становится центром изобретения, ибо налагается
запрет на безлюбостъ и равнодушие. Последним, а как раз эти качества частенько
свойственны риторике познания, отказано в продуктивности.
По отношению к ценностному центру (конкретному человеку) мира эстетического
видения не должно различать форму и содержание: человек - и формальный, и
содержательный принцип видения, в их единстве и взаимопроникновении. Только по
отношению к отвлеченно-содержательным категориям возможно это различение. Все
отвлеченно-формальные моменты становятся конкретными моментами архитектоники
только в соотнесении с конкретной ценностью смертного человека. Все
пространственные и временные отношения соотносятся только с ним и только по
отношению к нему обретают ценностный смысл:
высоко, далеко, над, под, бездна, беспредельность - все отражают жизнь и
напряжение смертного человека, конечно, не в отвлеченно-математическом значении
их, а в эмоционально-волевом ценностном смысле. (130-131)
Действительно, в изобретении совершенно невозможно разделить форму и содержание,
но принципиальным нюансом риторики поступка является модальность предписания: не
должно! В риторике познания такого императива фактически не было, напротив,
учебные руководства предписывали изобретение по общим местам как бы
безотносительно к содержанию изобретения, по общим местам можно развить любую
тему, это была форма порождения любого содержания. Не так у Бахтина. Любовно
родить предмет во всей полноте его многообразия возможно только в нераздельности
формы и содержания, причем неслиянность их на этапе изобретения может
присутствовать только теоретически.
147
Мы догадываемся, что формальное завершение связано со смертью (человека, героя,
предмета)45, но пока смертный жив вся оформленностъ его содержательна и
относительна. Он - автор, а не герои, да и герой еще находится в изобретении in
statu nascendi, он, другой, еще не оформлен, в то время как я-для-себя не
формален в принципе (как, впрочем, и не содержателен).
Только ценность смертного человека дает масштабы для пространственного и
временного ряда: пространство уплотняется как возможный кругозор смертного
человека, его возможное окружение, а время имеет ценностный вес и тяжесть как
течение жизни смертного человека, причем [?] и содержание временного
определения, и формальная тяжесть, значимое течение ритма. Если бы человек не
был смертен, эмоционально-волевой тон этого протекания, этого: раньше, позже,
еще, когда, никогда - и формальных моментов ритма был бы иной. Уничтожим
масштабы [?] жизни смертного человека - погаснет ценность переживаемого: и
ритма, и содержания. Конечно, дело здесь не в определенной математической
длительности человеческой жизни (70 лет), она может быть произвольно велика или
мала, а только в том, что есть термины, границы жизни - рождение и смерть, и
только факт наличности этих терминов создает эмоционально-волевую окраску
течения времени ограниченной жизни; и сама вечность имеет ценностный смысл лишь
в соотнесении с детерминированной жизнью. (131)
Время и пространство как формально-содержательный признак ситуации бытия
человека в ее эмоционально-волевом тоне, связанном в воплощении с интонацией, а
следовательно, в последнем счете с речевым
__________________
45 Этот подход недавно абсолютизировал К.Г.Исупов. См. его статью "Смерть
другого" в сборнике "Бахтинологая" (Спб., 1995. - С. 103-116).
148
общением. Бытие человека, даже понятие смертности у Бахтина держится на
риторических категориях. Завершение человека как его смерть осуществляется с
древности в эпидейктических надгробных и поминальных речах, из которых и
возникает эпос, в частности эпос Гомера. Однако, несмотря на традиционные
ценности смерти, Бахтин на первый план ставит ценности жизни пусть даже
смертного человека. Все-таки масштабы пространственно-временной ситуации
определяются масштабами жизни, смерть лишь задает граничные термины. Впрочем,
это лишь имеет значимые последствия в риторике поступка: жизнь ощущается и
наполняется смыслом лишь на границе со смертью, поэтому нужна настоящая любовь к
другому для изобретения речи, преодолевающей смерть, а не приближающей к ней.
Лучше всего мы можем пояснить [?] архитектоническое расположение мира
эстетического видения вокруг ценностного центра - смертного человека, дав анализ
(формально-содержательный) конкретной архитектоники какого-нибудь произведения.
Остановимся на лирической пьесе Пушкина 30-года: "Разлука".(131)
В этой лирической пьесе два действующих лица: лирический герой
(объективированный автор) и она (Ризнич), а следовательно, два ценностных
контекста, две конкретные точки для соотнесения к ним конкретных ценностных
моментов бытия, при этом второй контекст, не теряя своей самостоятельности,
ценностно объемлется первым (ценностно утверждается им); и оба этих контекста, в
свою очередь, объемлются единым ценностно-утверждающим эстетическим контекстом
автора-художника, находящегося вне архитектоники видения мира произведения (не
автор-герой, член этой архитектоники) и созерцателя. Единственное место в бытии
эстетического субъекта (автора, созерцателя), точка исхождения его эстетической
активности - объективной любви к человеку -
149
имеет только одно определение - вненаходимость всем моментам архитектонического
единства [нрзб] эстетического видения, что и делает впервые возможным обнимать
всю архитектонику и пространственную, и временную ценностно-единой утверждающей
активностью. Эстетическое вживание - видение героя, предмета изнутри - активно
свершается с этого единственного вненаходимого места, и здесь же на нем
свершается эстетическое приятие - утверждение и оформление материи вживания в
единой архитектонике видения. Вненаходимость субъекта, и пространственная, и
временная, и ценностная, - не я предмет вживания и видения - впервые делает
возможной эстетическую активность оформления. (131-132)
То, что у Бахтина предмет речи становится героем, а герой функционирует как
предмет речи хорошо показал Ш.Шустер в статье "Бахтин как теоретик риторики"46.
Этот изоморфизм терминов прослеживается им на более поздних произведениях
Бахтина. Здесь же ясно, что это была не случайная спецификация, а изначальный
замысел: видение героя, предмета изнутри полностью подтверждают этот
принципиальный факт.
Все конкретные моменты архитектоники стягиваются к двум ценностным центрам
(герой и героиня) и равно объемлются утверждающею ценностною человеческою
эстетическою активностью в едином событии. Проследим это расположение конкретных
моментов бытия:
Для берегов отчизны дальней
Ты покидала край чужой...
_________________
46 См.: Ch.LSchuster. NIikhail Bakhtin as Rhetotical Theorist // College
English. - 1985. - Vol.47. - ј6. - P.594-607. Перевод этой статьи см. в журнале
"Риторика", ј4 (в печати).
150
Берега отчизны лежат в ценностном пространственно-временном контексте жизни
героини. Для нее отчизна, в ее эмоционально-волевом тоне возможный
пространственный кругозор становится отчизной (в конкретно-ценностном смысле
слова, в полноте смысла его), с ее единственностью соотнесено и событийно
конкретизированное в "чужой край" пространство. И момент пространственного
движения из чужбины в отчизну дан, событийно свершается в ее
эмоционально-волевом тоне. Однако он конкретизирован здесь одновременно и в
контексте жизни автора как событие в ценностном контексте его жизни: ты
покидала. Для нее (в ее эмоционально-волевом тоне) она бы возвращалась, т.е.
преобладал бы более положительный ценностный тон. Это с его единственного места
в событии она "покидает". Единственное единство события его жизни, в его
эмоционально-волевом тоне дан и конкретный архитектонический момент, выраженный
эпитетом "дальней". Здесь событийно не существенно, что ей придется совершить
длинный путь, а существенно, что она будет далеко от него, хотя даль имеет
ценностный вес и в ее контексте. Здесь взаимопроникновение и единство событий
при ценностной неслиянности контекстов. (132)
Бахтин показывает, что события во всех их тонкостях прекрасно выражаются словом.
Это взаимопроникновение и ценностная неслиянность - единство события - еще
отчетливее во второй половине строфы:
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
151
И час и его эпитеты (незабвенный, печальный) и дам него и для нее событийны,
обретают вес в ее и в его временном ряду детерминированной смертной жизни. Но
его эмоционально-волевой тон преобладает. В соотнесении с ним ценностно [нрзб]
этот временной момент как ценностно заполненный разлукой час его единственной
жизни. (132-133)
Время - событийно, причем оно приобретает событийность именно в речевом
воплощении (эпитеты - событийны одновременно) как час, момент речевого общения.
В первой редакции и начало было дано в ценностном контексте героя:
Для берегов чужбины дальней
Ты покидала край родной.
Здесь чужбина (Италия) и родной край (Россия) даны в эмоционально-волевом тоне
автора-героя. В соотнесении с ней то же пространство - в событии ее жизни -
занимает [?] противоположное место. (133)
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать.
В ценностном контексте героя. Хладеющие руки старались удержать в своем
пространственном окружении, в непосредственной близости к телу - единственному
пространственному центру, который осмысляет, ценностно уплотняет и отчизну, и
чужбину, и даль, и близость, и прошлое, и краткость часа, и долготу плача, и
вечность незабвения. (133)
Витийство телесное всегда было неотъемлемой частью любой риторики.
152
Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
И здесь преобладает контекст автора. Здесь содержательны и ритмическая
напряженность, и некоторое ускорение темпа - напряженность смертной
детерминированности жизни, ценностное ускорение жизненного темпа в напряженной
событийности. (133)
Темп - также изначально риторическая категория.
Ты говорила: в час свиданья
Под небом вечно голубым...
Ее и его контекст в напряженном взаимопроникновении, просквоженные единством
ценностного контекста смертного человечества: вечно голубое небо - в контексте
каждой смертной жизни. Но здесь этот момент общечеловеческой событийности дан не
непосредственно эстетическому субъекту (внеположному архитектонике мира
произведения автору-созерцателю), а изнутри контекстов героев, т.е. входит как
утвержденный ценностно момент в событие свидания. Свидание - сближение
конкретных ценностных центров жизни (его и ее) в каком бы то ни было плане
(земном, небесном, временном, невременном) - важнее [7\ событийной близости в
одном кругозоре, в одном окружении ценностном. Следующие две строфы углубленно
конкретизируют свидание.
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.
153
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой -
Исчез и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой!
Первые три строки этих последних двух строф изображают событийные моменты [?]
общечеловеческого контекста ценностей (красота Италии), утвержденного в
ценностном контексте героини (ее мир) и отсюда утвержденно входящего в контекст
героя. Это окружение события ее единственной смерти и для нее и для него. Здесь
возможное окружение ее жизни и будущего свидания стало действительным окружением
ее смерти. Ценностно-событийный смысл мира Италии для героя - это мир, где ее
уже нет, мир, ценностно освещенный ее уже-небытием в нем. Для нее мир, где она
могла бы быть. Все следующие строки даны в эмоционально-волевом тоне
автора-героя, но в этом тоне [нрзб] предвосхищается последняя строка:
уверенность, что обещанное свидание все же будет, что не замкнут круг
событийного взаимопроникновения их ценностных контекстов. Эмоционально-волевой
тон разлуки и несостоявшегося свидания здесь переходит в тон, подготовляя его,
верного и неизбежного свидания там. (133-134)
Таково распределение событийных моментов бытия вокруг двух ценностных центров.
Один и тот же с точки зрения содержательно-смысловой предмет (Италия) различен
как событийный момент различных ценностных контекстов: для нее - родина, для
него - чужбина, факт ее отбытия для нее - возвращение, для него - покидание и
т.д. Единая и себе-тожественная Италия и отделяющая ее от России
154
математическая себе-равная даль - здесь вошли в единство события и живы в нем не
своей содержательной тожественностью, а тем единственным местом, которое они
занимают в единстве архитектоники, расположенные вокруг единственных ценностных
центров. Можно ли, однако, противополагать единую себе-тожественную Италию как
действительную и объективную - только случайной, субъективному переживанию
Италии - родины, чужбины, Италию, где она теперь спит, субъективно-индивидуально
переживаемой? Такое противопоставление в корне неправильно. Событийное
переживание Италии включает как необходимый момент ее действительное единство в
едином и единственном бытии. Но оплотневает эта единая Италия, обрастает плотью
и кровью лишь изнутри моей утвержденной причастности единственности бытия,
моментом которого является и единственная Италия. Но этот событийный контекст
единственной причастности не замкнут и не изолирован. Для событийного контекста
автора-героя, где Италия - чужбина, понятен и утвержден и ценностный контекст,
где Италия - родина. И все остальные возможные событийные оттенки единственной
Италии, соотнесенной с конкретно-ценностно-утвержденными людьми, Италия
человечества входит в причастное сознание с его единственного места. Она должна
вступить в какое-нибудь событийное отношение к конкретно утвержден[ной]
ценности, чтобы стать моментом действительного сознания, хотя бы теоретического
сознания, сознания географа. Здесь нет никакого релятивизма: правда
бытия-события Целиком вмещает в себя всю вневременную абсолютность теоретической
истины. Единство мира - момент его конкретной единственности и необходимое
условие нашей мысли со стороны ее содержания, т.е. мысли-
155
суждения, но для действительной мысли-поступка мало одного единства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
поэтики, а входящий в самую сердцевину изобретения компонент риторики поступка.
Поздно любить человека в процессе совершающегося действия слова, любовь должна
направлять сам процесс замысла речи.
В этом смысле можно говорить об объективной эстетической любви, не придавая
только этому слову пассивного психологического значения, как о принципе
эстетического видения. Ценностное многообразие бытия как человеческого
(соотнесенного с человеком) может быть дано только любовному созерцанию, только
любовь может удержать и закрепить это
145
много- и разнообразие, не растеряв и не рассеяв его, не оставив только голый
остов основных линий и смысловых моментов. Только бескорыстная любовь по
принципу "не по хорошу мил, а по милу хорош", только любовно заинтересованное
внимание может развить достаточно напряженную силу, чтобы охватить и удержать
конкретное многообразие бытия, не обеднив и не схематизировав его. Равнодушная
или неприязненная реакция есть всегда обедняющая и разлагающая предмет реакция:
пройти мимо предмета во всем его многообразии, игнорировать или преодолеть его.
Сама биологическая функция равнодушия есть освобождение нас от многообразия
бытия, отвлечение от практически не существенного для нас, как бы экономия,
сбережение его от рассеяния в многообразии. Такова же и функция забвения. (130)
Бахтин гнет свою линию в трактовке эстетического. Это не пассивное
восприятие-созерцание, а любовно заинтересованное, развивающее достаточную силу
внимание - термин также из словаря школьной риторики. Охватить и удержать
предмет речи в его человеческом отношении - важнейшая задача.
Безлюбость и равнодушие никогда не разовьют достаточно сил, чтобы напряженно
замедлить над предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую подробность и
деталь его. Только любовь может быть эстетически продуктивной, только в
соотнесении с любимым возможна полнота многообразия.
Напряженное замедление как продуктивная функция любви в процессе рождения, т.е.
изобретения предмета речи - существенное развитие риторической проблематики!
Нельзя сказать, чтобы категория любви была чем-то новым для риторики44,
______________
44 См., например статью О.А.Сычева "Любовь как риторическая категория" //
Риторика, ј1. - 1995. - С.13-15.
146
но в бахтинском подходе любовь становится центром изобретения, ибо налагается
запрет на безлюбостъ и равнодушие. Последним, а как раз эти качества частенько
свойственны риторике познания, отказано в продуктивности.
По отношению к ценностному центру (конкретному человеку) мира эстетического
видения не должно различать форму и содержание: человек - и формальный, и
содержательный принцип видения, в их единстве и взаимопроникновении. Только по
отношению к отвлеченно-содержательным категориям возможно это различение. Все
отвлеченно-формальные моменты становятся конкретными моментами архитектоники
только в соотнесении с конкретной ценностью смертного человека. Все
пространственные и временные отношения соотносятся только с ним и только по
отношению к нему обретают ценностный смысл:
высоко, далеко, над, под, бездна, беспредельность - все отражают жизнь и
напряжение смертного человека, конечно, не в отвлеченно-математическом значении
их, а в эмоционально-волевом ценностном смысле. (130-131)
Действительно, в изобретении совершенно невозможно разделить форму и содержание,
но принципиальным нюансом риторики поступка является модальность предписания: не
должно! В риторике познания такого императива фактически не было, напротив,
учебные руководства предписывали изобретение по общим местам как бы
безотносительно к содержанию изобретения, по общим местам можно развить любую
тему, это была форма порождения любого содержания. Не так у Бахтина. Любовно
родить предмет во всей полноте его многообразия возможно только в нераздельности
формы и содержания, причем неслиянность их на этапе изобретения может
присутствовать только теоретически.
147
Мы догадываемся, что формальное завершение связано со смертью (человека, героя,
предмета)45, но пока смертный жив вся оформленностъ его содержательна и
относительна. Он - автор, а не герои, да и герой еще находится в изобретении in
statu nascendi, он, другой, еще не оформлен, в то время как я-для-себя не
формален в принципе (как, впрочем, и не содержателен).
Только ценность смертного человека дает масштабы для пространственного и
временного ряда: пространство уплотняется как возможный кругозор смертного
человека, его возможное окружение, а время имеет ценностный вес и тяжесть как
течение жизни смертного человека, причем [?] и содержание временного
определения, и формальная тяжесть, значимое течение ритма. Если бы человек не
был смертен, эмоционально-волевой тон этого протекания, этого: раньше, позже,
еще, когда, никогда - и формальных моментов ритма был бы иной. Уничтожим
масштабы [?] жизни смертного человека - погаснет ценность переживаемого: и
ритма, и содержания. Конечно, дело здесь не в определенной математической
длительности человеческой жизни (70 лет), она может быть произвольно велика или
мала, а только в том, что есть термины, границы жизни - рождение и смерть, и
только факт наличности этих терминов создает эмоционально-волевую окраску
течения времени ограниченной жизни; и сама вечность имеет ценностный смысл лишь
в соотнесении с детерминированной жизнью. (131)
Время и пространство как формально-содержательный признак ситуации бытия
человека в ее эмоционально-волевом тоне, связанном в воплощении с интонацией, а
следовательно, в последнем счете с речевым
__________________
45 Этот подход недавно абсолютизировал К.Г.Исупов. См. его статью "Смерть
другого" в сборнике "Бахтинологая" (Спб., 1995. - С. 103-116).
148
общением. Бытие человека, даже понятие смертности у Бахтина держится на
риторических категориях. Завершение человека как его смерть осуществляется с
древности в эпидейктических надгробных и поминальных речах, из которых и
возникает эпос, в частности эпос Гомера. Однако, несмотря на традиционные
ценности смерти, Бахтин на первый план ставит ценности жизни пусть даже
смертного человека. Все-таки масштабы пространственно-временной ситуации
определяются масштабами жизни, смерть лишь задает граничные термины. Впрочем,
это лишь имеет значимые последствия в риторике поступка: жизнь ощущается и
наполняется смыслом лишь на границе со смертью, поэтому нужна настоящая любовь к
другому для изобретения речи, преодолевающей смерть, а не приближающей к ней.
Лучше всего мы можем пояснить [?] архитектоническое расположение мира
эстетического видения вокруг ценностного центра - смертного человека, дав анализ
(формально-содержательный) конкретной архитектоники какого-нибудь произведения.
Остановимся на лирической пьесе Пушкина 30-года: "Разлука".(131)
В этой лирической пьесе два действующих лица: лирический герой
(объективированный автор) и она (Ризнич), а следовательно, два ценностных
контекста, две конкретные точки для соотнесения к ним конкретных ценностных
моментов бытия, при этом второй контекст, не теряя своей самостоятельности,
ценностно объемлется первым (ценностно утверждается им); и оба этих контекста, в
свою очередь, объемлются единым ценностно-утверждающим эстетическим контекстом
автора-художника, находящегося вне архитектоники видения мира произведения (не
автор-герой, член этой архитектоники) и созерцателя. Единственное место в бытии
эстетического субъекта (автора, созерцателя), точка исхождения его эстетической
активности - объективной любви к человеку -
149
имеет только одно определение - вненаходимость всем моментам архитектонического
единства [нрзб] эстетического видения, что и делает впервые возможным обнимать
всю архитектонику и пространственную, и временную ценностно-единой утверждающей
активностью. Эстетическое вживание - видение героя, предмета изнутри - активно
свершается с этого единственного вненаходимого места, и здесь же на нем
свершается эстетическое приятие - утверждение и оформление материи вживания в
единой архитектонике видения. Вненаходимость субъекта, и пространственная, и
временная, и ценностная, - не я предмет вживания и видения - впервые делает
возможной эстетическую активность оформления. (131-132)
То, что у Бахтина предмет речи становится героем, а герой функционирует как
предмет речи хорошо показал Ш.Шустер в статье "Бахтин как теоретик риторики"46.
Этот изоморфизм терминов прослеживается им на более поздних произведениях
Бахтина. Здесь же ясно, что это была не случайная спецификация, а изначальный
замысел: видение героя, предмета изнутри полностью подтверждают этот
принципиальный факт.
Все конкретные моменты архитектоники стягиваются к двум ценностным центрам
(герой и героиня) и равно объемлются утверждающею ценностною человеческою
эстетическою активностью в едином событии. Проследим это расположение конкретных
моментов бытия:
Для берегов отчизны дальней
Ты покидала край чужой...
_________________
46 См.: Ch.LSchuster. NIikhail Bakhtin as Rhetotical Theorist // College
English. - 1985. - Vol.47. - ј6. - P.594-607. Перевод этой статьи см. в журнале
"Риторика", ј4 (в печати).
150
Берега отчизны лежат в ценностном пространственно-временном контексте жизни
героини. Для нее отчизна, в ее эмоционально-волевом тоне возможный
пространственный кругозор становится отчизной (в конкретно-ценностном смысле
слова, в полноте смысла его), с ее единственностью соотнесено и событийно
конкретизированное в "чужой край" пространство. И момент пространственного
движения из чужбины в отчизну дан, событийно свершается в ее
эмоционально-волевом тоне. Однако он конкретизирован здесь одновременно и в
контексте жизни автора как событие в ценностном контексте его жизни: ты
покидала. Для нее (в ее эмоционально-волевом тоне) она бы возвращалась, т.е.
преобладал бы более положительный ценностный тон. Это с его единственного места
в событии она "покидает". Единственное единство события его жизни, в его
эмоционально-волевом тоне дан и конкретный архитектонический момент, выраженный
эпитетом "дальней". Здесь событийно не существенно, что ей придется совершить
длинный путь, а существенно, что она будет далеко от него, хотя даль имеет
ценностный вес и в ее контексте. Здесь взаимопроникновение и единство событий
при ценностной неслиянности контекстов. (132)
Бахтин показывает, что события во всех их тонкостях прекрасно выражаются словом.
Это взаимопроникновение и ценностная неслиянность - единство события - еще
отчетливее во второй половине строфы:
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
151
И час и его эпитеты (незабвенный, печальный) и дам него и для нее событийны,
обретают вес в ее и в его временном ряду детерминированной смертной жизни. Но
его эмоционально-волевой тон преобладает. В соотнесении с ним ценностно [нрзб]
этот временной момент как ценностно заполненный разлукой час его единственной
жизни. (132-133)
Время - событийно, причем оно приобретает событийность именно в речевом
воплощении (эпитеты - событийны одновременно) как час, момент речевого общения.
В первой редакции и начало было дано в ценностном контексте героя:
Для берегов чужбины дальней
Ты покидала край родной.
Здесь чужбина (Италия) и родной край (Россия) даны в эмоционально-волевом тоне
автора-героя. В соотнесении с ней то же пространство - в событии ее жизни -
занимает [?] противоположное место. (133)
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать.
В ценностном контексте героя. Хладеющие руки старались удержать в своем
пространственном окружении, в непосредственной близости к телу - единственному
пространственному центру, который осмысляет, ценностно уплотняет и отчизну, и
чужбину, и даль, и близость, и прошлое, и краткость часа, и долготу плача, и
вечность незабвения. (133)
Витийство телесное всегда было неотъемлемой частью любой риторики.
152
Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
И здесь преобладает контекст автора. Здесь содержательны и ритмическая
напряженность, и некоторое ускорение темпа - напряженность смертной
детерминированности жизни, ценностное ускорение жизненного темпа в напряженной
событийности. (133)
Темп - также изначально риторическая категория.
Ты говорила: в час свиданья
Под небом вечно голубым...
Ее и его контекст в напряженном взаимопроникновении, просквоженные единством
ценностного контекста смертного человечества: вечно голубое небо - в контексте
каждой смертной жизни. Но здесь этот момент общечеловеческой событийности дан не
непосредственно эстетическому субъекту (внеположному архитектонике мира
произведения автору-созерцателю), а изнутри контекстов героев, т.е. входит как
утвержденный ценностно момент в событие свидания. Свидание - сближение
конкретных ценностных центров жизни (его и ее) в каком бы то ни было плане
(земном, небесном, временном, невременном) - важнее [7\ событийной близости в
одном кругозоре, в одном окружении ценностном. Следующие две строфы углубленно
конкретизируют свидание.
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.
153
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой -
Исчез и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой!
Первые три строки этих последних двух строф изображают событийные моменты [?]
общечеловеческого контекста ценностей (красота Италии), утвержденного в
ценностном контексте героини (ее мир) и отсюда утвержденно входящего в контекст
героя. Это окружение события ее единственной смерти и для нее и для него. Здесь
возможное окружение ее жизни и будущего свидания стало действительным окружением
ее смерти. Ценностно-событийный смысл мира Италии для героя - это мир, где ее
уже нет, мир, ценностно освещенный ее уже-небытием в нем. Для нее мир, где она
могла бы быть. Все следующие строки даны в эмоционально-волевом тоне
автора-героя, но в этом тоне [нрзб] предвосхищается последняя строка:
уверенность, что обещанное свидание все же будет, что не замкнут круг
событийного взаимопроникновения их ценностных контекстов. Эмоционально-волевой
тон разлуки и несостоявшегося свидания здесь переходит в тон, подготовляя его,
верного и неизбежного свидания там. (133-134)
Таково распределение событийных моментов бытия вокруг двух ценностных центров.
Один и тот же с точки зрения содержательно-смысловой предмет (Италия) различен
как событийный момент различных ценностных контекстов: для нее - родина, для
него - чужбина, факт ее отбытия для нее - возвращение, для него - покидание и
т.д. Единая и себе-тожественная Италия и отделяющая ее от России
154
математическая себе-равная даль - здесь вошли в единство события и живы в нем не
своей содержательной тожественностью, а тем единственным местом, которое они
занимают в единстве архитектоники, расположенные вокруг единственных ценностных
центров. Можно ли, однако, противополагать единую себе-тожественную Италию как
действительную и объективную - только случайной, субъективному переживанию
Италии - родины, чужбины, Италию, где она теперь спит, субъективно-индивидуально
переживаемой? Такое противопоставление в корне неправильно. Событийное
переживание Италии включает как необходимый момент ее действительное единство в
едином и единственном бытии. Но оплотневает эта единая Италия, обрастает плотью
и кровью лишь изнутри моей утвержденной причастности единственности бытия,
моментом которого является и единственная Италия. Но этот событийный контекст
единственной причастности не замкнут и не изолирован. Для событийного контекста
автора-героя, где Италия - чужбина, понятен и утвержден и ценностный контекст,
где Италия - родина. И все остальные возможные событийные оттенки единственной
Италии, соотнесенной с конкретно-ценностно-утвержденными людьми, Италия
человечества входит в причастное сознание с его единственного места. Она должна
вступить в какое-нибудь событийное отношение к конкретно утвержден[ной]
ценности, чтобы стать моментом действительного сознания, хотя бы теоретического
сознания, сознания географа. Здесь нет никакого релятивизма: правда
бытия-события Целиком вмещает в себя всю вневременную абсолютность теоретической
истины. Единство мира - момент его конкретной единственности и необходимое
условие нашей мысли со стороны ее содержания, т.е. мысли-
155
суждения, но для действительной мысли-поступка мало одного единства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18