Казалось, что от такого воздействия подследственный должен завыть еще более страстно, но вместо того он неожиданно затих, а глаза вернулись в свои орбиты.
— Два шага назад!!! — скомандовал Иван Семенович громогласно, сколько был способен.
Охранник послушно отошел, но в прорезях для глаз замельтешило.
Суки, подумал про себя Бойко, глядя, как кровь стекает на плечи Гурина, смешиваясь с потом… Генерал-майор взял себя в руки и продолжил:
— Инсулин вам дадут сполна, бить больше не будут. Обещаю.
Гурин поднял глаза и посмотрел безразлично.
— Ответьте, вы знаете что-нибудь про палладий?
Директор втянул в себя воздух и ответил тоненько:
— Конечно, я заканчивал химфак.
— Откуда у вас на заводе столько металла драгоценного оказалось?
— Сколько? — испуганно спросил Турин.
— Вам должно быть это лучше известно.
— Никак нет. Ничего не известно!
Охранник сделал два шага вперед и опять обеими руками нанес удары, на сей раз по телу. Здесь он просчитался: жировая прослойка была столь толста, что защитила почки, Гурин только качнулся и закрыл глаза.
— Назад! — заорал Бойко. — Назад!!!
Он вышел из-за стола, почти в два шага достиг охранника и зашептал ему в ухо, что если тот еще раз позволит себе подобное, то потеряет погоны и сядет на место Гурина!
На это охранник бесстрастно попросил генерал-майора выйти на минуту и в коридоре, сняв маску, представился:
— Полковник Грановский. Действую по личному приказу товарища министра!.. Понятно?
Иван Семенович некоторое время пребывал в шоке, затем ответил:
— Понятно.
— Без этого никак нельзя, — с некоторой жалостью в голосе сказал Грановский. — В таких делах результата не будет… Вы понимаете?.. Когда нет доказательств, а государство под угрозой глобальных экономических потерь…
Жалость относилась к генералу.
Иван Семенович Бойко молчал. Он не знал, что сказать в ответ, прекрасно понимая, что Грановский ничего не воспримет, потому что существует в логике защиты государства, а не индивидуума.
— Мы же не знаем, сколько у них еще таких колес! — добавил полковник, улыбнувшись.
— Перенесите допрос на завтра! — приказал Иван Семенович и, не возвращаясь к подследственному, пошел по коридору прочь. Дойдя до конца, он обернулся и рассмотрел лицо полковника, обращенное ему вослед.
— Сегодня колите ему инсулин норму!
— Так точно, — отозвался Грановский, а про себя подумал: «Тряпка!»
Сев в машину, Иван Семенович решил съездить в больницу, проведать Никифора Боткина.
Уже въезжая в ворота клиники, он ответил на звонок мобильного телефона.
— Товарищ генерал-майор, — услышал он металлический голос медэксперта.
— Вы хотели узнать, что это за корешки такие?.. Так вот, это — садовая земляника обыкновенная, центнер с гектара!
— Что «центнер с гектара»? — не понял Иван Семенович.
— Собрать можно центнер, — уточнила медэксперт.
— Зачем им затолкали эту дрянь в нос? — скорее себя, чем медэксперта, спросил Бойко.
— Дело в том, что их туда никто не засовывал!.. Корешки обнаружены вросшими в плоть!
— Господи!..
— И еще, товарищ генерал-майор. — Металла в голосе подчиненной поубавилось. — Мы говорили о корешках… Теперь должна сообщить, что были и вершки, но их кто-то оборвал!
— Вы хотите сказать… — Иван Семенович чувствовал, что глупеет. — Вы хотите сказать, что это… плоды, так сказать, земляника… в носу…
— Земляника… Точно не знаю… Но что кустики с цветочками были — наверняка!
— Все? — Голос Бойко сел, и он прокашлялся. — Все?
— Все, — подтвердила медэксперт.
— Выводы!
— Никаких.
— А мне нужны выводы!!! — не сдержался Иван Семенович.
— Выводов не будет. — Металл из голоса женщины исчез бесследно. — Выше моего понимания…
Оба помолчали, пока генерал-майор не вспомнил, что приехал навестить хирурга Боткина.
Вылезая из автомобиля, Иван Семенович попросил медэксперта позвонить ему в любое время суток, если появятся какие-нибудь соображения. Нажав кнопку «отбой», он проговорил: «Господи, бред какой-то!» — и вошел в здание клиники.
В это время Катя только что закончила борьбу с пирамидкой в третий раз, и Никифор лежал с физиономией, словно искаженной инсультом.
В его мозгу вспыхивало, как на солнце, — убить! При этом тело было лишено всяческих сил, даже слезные железы иссякли…
Никифор расслабил кишечник.
Катерина смотрела на возлюбленного глазами круглыми, наполненными жалостью до краев, как финские озера во время таяния снегов выглядели глаза. То, что Боткин обгадился, ничуть ее не смутило, наоборот, беспомощность гения обрадовала, так как показывала Катеринину нужность, и девушка, вспомнив себя квалифицированной медсестрой, ловко перевернула больного на живот и совершила все необходимые гигиенические процедуры.
Она перевернула Никифора обратно.
— Я с тобой, Киша!
«Убить! — пылало в мозгу Никифора. — Сделать анатомическим пособием! Вагина от макушки до пят! Тварь!..»
В это время дверь в палату открылась, и вошел покрытый белым халатом Иван Семенович Бойко. Втянув носом воздух, понял, что не вовремя. Впрочем, генерал виду не показал, а улыбнулся Никифору, а также Катерине.
— Вот, — сказал Иван Семенович, скосившись на руку, зафиксированную буквой Г. — Заживает рука! А вы как? Вижу, что молодцом!..
Здесь Бойко откровенно врал, найдя Никифора Боткина в состоянии ужасном. Скошенные глаза, наполненные безумием, скривленные бледные губы и торчащий из-под повязки толстый рыжий волос.
— Слабенький он еще, — вмешалась девушка. — Часто сознание теряет. Но врачи говорят, что все в порядке будет.
— Вот и чудесно, — улыбнулся Бойко, заметив, что губы девушки влажные, впрочем, как и глаза. — Я всего на минуточку, врачи более не позволяют!..
Никифор собрался с силами, свел глаза к переносице и произнес:
— Убить!!!
— Вот видите, — развела руками Катя. — Пока мозги еще путаются.
— Все будет хорошо! — уверил генерал-майор и уже толкнул спиной дверь, как увидел в кармане висящего на стуле пиджака краешек какой-то книжицы, показавшейся ему знакомой.
«Это же Палладий Роговский из Бологого», — вспомнил Иван Семенович и попросил книжицу на время.
— Конечно, конечно, — согласилась Катерина радушно. — Ему не скоро еще читать!
Она достала Роговского из кармана пиджака и протянула Бойко.
— Спасибо, — поблагодарил Иван Семенович, кивнул головой Никифору и вышел, плотно затворив за собою дверь.
Через несколько минут Катерина заметила вздымающееся одеяло и, вздохнув, наклонилась к животу Никифора. Вытаращив правый глаз, Боткин нащупал похудевшими пальцами эмалированное судно возле кровати, вознес его и опустил что было силы на голову девушки.
Катерина крякнула и, выронив измученную добычу, потеряла сознание.
Судно звучно покатилось по полу, Никифор удовлетворенно проследил за ним и потерял сознание вслед за медсестрой с удовольствием…
8.
Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул. Да как прыгнул!!! Как будто не человечьи ноги, а два расправленных крыла вознесли танцора чуть ли не к самому потолку, отчего у балетной старухи клацнули вставные челюсти.
Во время прыжка студент Михайлов исхитрился дважды поменять положение ног и рук, при приземлении сделал немыслимое движение головой, так что всем присутствующим показалось, что голова с чудесными белыми волосами сделала круг по часовой стрелке…
Здесь концертмейстер перешел на пьяно, и молодой человек превратился в грациозную птицу, то вспархивающую, то опускающуюся на землю в томливом поиске любовной пары. Казалось, его позвоночник мог гнуться в разные стороны резиной, шаг начинался чуть ли не из шпагата, шея вытягивалась, словно лебединая, глаза были столь бесстрастны, а их взор столь глубоко устремлен вовнутрь, в самую душу свою, что не оставалось сомнения — танцует гений.
В глазах Ахметзянова дрожали слезы. Он сам забыл обо всем на свете и просто наслаждался великим искусством. Слез прибыло, когда патологоанатом вспомнил мать, выпрыгнувшую со сцены в кулису на смерть. Когда же импресарио увидел слезный блеск в глазах присутствующих, все переполнилось в нем самом и полилось соленым морем на татарские скулы…
Истинным коварством обладал концертмейстер. С пьяно он перебросился на бешеное форте, заставляя универсальное тело студента Михайлова вращаться, словно волчок, как будто он не балерун был вовсе, а фигурист какой-то!..
Вскрикивал Карлович, а Лидочка сидела, вдруг согнувшись, уложив старенькую голову на ладошку, забыв о своей вечно прямой спине, и капала по-старчески мелко в тетрадь, растворяя чернильную вязь.
Неожиданно студент Михайлов остановился и, не поклонившись, отошел к окну, откуда стал разглядывать Малый театр.
Еще с минуту барабанил по клавишам концертмейстер, пока не уразумел, что все кончилось. Его пальцы вдруг ослабели, он почувствовал жуткую боль в плечах и решил уходить на пенсию к старому Новому году…
После финального аккорда еще шестьдесят секунд стояла гробовая тишина, завершившаяся сползанием Лидочки со стула и тихим ударом легкого тела об пол. Если бы не сам студент Михайлов, обернувшийся на звук, никто бы и не заметил, что народная артистка Лидочка лежит бездыханная на полу.
А тут все разом встрепенулись.
Карлович протяжно закричал: «Лидоч-ка-а-а!!!» Ахметзянов побежал к столу комиссии, заявляя, что он врач, чтоб никто тело не трогал!..
В аудиторию проникли показывающиеся и показавшиеся, с любопытством взирая на происходящее и громко шепчась.
— Прочь все! — закричал Карлович, махая полными руками. — Прочь, бездари!!!
Аудитория вмиг опустела.
Ахметзянов, склонившись над Лидочкой, вдруг ощутил запах лета и земляники… Прикладывая пальцы к шее старой балерины, он уже знал наверняка, что пульса не отыщет, что мировая звезда умерла, не выдержав рождения новой.
Он уже хотел заявить трагическим голосом, что лауреатка Сталинских премий скончалась от разрыва сердца, но вдруг увидел рядом со своим лицом бледный лик господина А. Молодой человек смотрел в самые остановившиеся глаза Лидочки, и вдруг патологоанатом уловил под своими пальцами слабое биение.
Пульс поначалу был ниточкой, но через тридцать секунд наполнился, а запах лета и земляники пропал. Лидочка открыла глаза и спросила:
— Где я?
Ее подняли и усадили.
Карлович хлюпал носом и икал. У него не было друзей, кроме Лидочки, а потому он тер ей височки и капал в стакан валокордин.
— Все, все! — отмахивалась старуха. — Прошло все! Да отстань ты, Алик!!! А это кто? — уставилась она на Ахметзянова и тотчас вспомнила сама.
— Импресарио!
— Да-да! — подтвердил Ахметзянов. — Импресарио этого молодого человека, который явил вам талант, не имеющий себе равного в истории.
— Выйдите из аудитории все! — распорядилась Лидочка и глотнула валокордина, словно рюмку водки махнула. — И ты, Алик, оставь нас тоже!
— Это же мой протеже! — возмутился Карлович. — И сын… Аечки!.. — Но под пронизывающим взглядом Лидочки как-то сразу сник и поплелся к выходу.
Зато концертмейстер покидал аудиторию победителем. Какие он имел на то основания, никто не разумел, но в глазах пианиста было по большой гордости в каждом, и себя он выносил с выпяченной грудью и оттопыренной губой. Также никто не знал, что назавтра маэстро напишет заявление об уходе на заслуженный отдых и больше никогда не сядет за рояль.
Когда дверь аудитории закрылась, оставляя троих в гулкой тишине, Лидочка позволила себе короткую речь.
— Вот что, молодой человек, — проговорила старуха. — Есть в вас талант, не спорю…
— Гений! — уточнил Ахметзянов.
— Айка, кстати, посредственностью была, — продолжила Лидочка, коротко скосившись на патологоанатома. — Так вот, молодой человек…
Старуха осеклась, так как поняла, что студент Михайлов не слышит ее, рассматривая что-то в окне. Сначала все вскипело в старческой груди от невнимания к ее исторической персоне, затем также охолонуло… Лидочка сама понимала, что перед ней — гений, а что с гениями разговаривать, гениев надо пользовать! Обижаться же на них бессмысленно, даже глупо.
— Пожалуй, станцуете для начала Спартака! Я договорюсь с руководством.
— Спартака? — оторвался от окна студент Михайлов. — Кто это?
— Он — дегенерат? — поинтересовалась Лидочка у Ахметзянова негромко, но достаточно для того, чтобы новоявленный гений услышал.
— Я не дегенерат, — ответил молодой человек. — Просто я вследствие чего-то утерял память.
— Автокатастрофа, — зашептал Ахметзянов. — Сильнейший удар головой!
Лидочка невозмутимо отнеслась к информации и просветила гения, что «Спартак» — это балет, в котором он станцует заглавную партию через месяц и докажет свои возможности.
— Или не докажете! — добавила старуха. — Такое тоже бывает. Очень часто. Тогда в солдаты!
На этом Лидочка сегодня закончила просмотр, встала со стула и, распрямив спину в струну, зашагала из аудитории. На ходу она раздумывала над тем, что колени танцора вовсе не похожи на суставы балеруна. Выворотность отсутствовала абсолютно, ходил молодой человек, как обычный мужик, — мысками вперед, но на то он и гений, чтобы отличия иметь…
Уже закрывая за собой дверь, старуха подумала о ом что физиономия импресарио неуловимо напоминает ей морду Альберта…
Ахметзянов сидел поникший. Он вспоминал мать, небольшого роста танцорку, и представлял ее в интимной сцене с Карловичем.
— Она не была бездарной, — прошептал патологоанатом.
— Я знаю, — отозвался студент Михаилов.
— Вам-то откуда это знать!
— Матери не бывают бездарными никогда. Пойдемте!
— Куда?
— Мы договорились с милиционерами отужинать сегодня в гостинице, — напомнил молодой человек.
— А ну их!..
— Я же вас не подвожу.
— Будете танцевать Спартака? — поинтересовался Ахметзянов.
— Буду.
— Честное слово?
— Давайте собираться. Они прошли в раздевалку.
Оказалось, что никто и не думал расходиться. Все смотрели на студента Михайлова, и была во взгляде общества объединяющая цельность. Балетные в одном общем порыве завидовали этому блондинчику-красавцу с пронзительно голубыми глазами, смутно сознавая сей объединительный мотив. Но когда он вошел, ничуть не замечая и не чуя подпорченной атмосферы, балетная куча подалась в сторону, давая возможность стороннему счастливцу переодеваться свободно.
На сей раз женщины и мужчины не разглядывали его наготы, отвернулись демонстративно, сами же не переодевались, считая, что быть свойскими в этой ситуации неуместно.
Покидая гримерную, Ахметзянов сказал:
— Добрее надо быть!.. — сам почему-то злой как собака…
Вечером встретились с ментами.
Сели в ресторане гостиницы «Звездочка» и, пока не выпили по первой, угрюмо молчали. Гибэдэдэшники пожаловали в цивильной одежде, оба в костюмах и с медальками на лацканах.
Первая, самая сладкая, потекла по организмам живой водой, размораживая кишочки, проделывая ручейком длинное русло аж до самого паха каждого.
Хрустнули корнишончиками, запили второй, куснули от холодца из свиных ножек и только здесь помягчали.
Менты откинулись на спинки стульев, глаза подернулись слезой счастья, ноздри задышали расслабленнее, и мир, ранее поделенный на гибэдэдэшников и остальных, вдруг стал общим.
Разлили по четвертой, и майор-афганец произнес тост: «Со свиданьицем!»
С ним согласились и закусили теперь жульенами из шампиньонов.
— Если бы не майор, — сказал капитан, улыбаясь, — я бы тебя замочил утром!
У капитана были выдающиеся зубы. Белые, как снег в заповеднике, крупные, словно волчьи, без зазоринки, один к одному, и Ахметзянов, глядя в самые ментовские глаза, ничуть не сомневался, что мог уже с десяток часов занимать место в холодильной камере или же пухнуть от тепла в коридоре морга.
Между столами болтался пьяный дедок с ноготок, с орденской колодкой на груди, побирался, протягивая грязный стакан.
— Ты сколько воевал? — поинтересовался патологоанатом у капитана, пока тот перемалывал своими зубами скрипучую от закваски капусту.
— Восемь месяцев зверей мочил! — ответствовал капитан. Походя он слегка оттолкнул побирающегося деда в грудь: — Отвали!..
— А я, друг ситный, — произнес Ахметзянов, — я, друг, три года в Афгане духов щелкал!
— У вас не война была, — продолжал жевать капитан. — Не война, говорю, а тихая прогулка по пескам.
Ахметзянов смолчал, был старше и терпимее, тем более в желудке плескалось двести.
— Ты утром говорил, что шестнадцать духов спать уложил, а я раз в одной деревне штук сто зверей из огнемета поджарил. Смотрел фильм «Чужие»?.. А сколько таких разов было!
Здесь в разговор вступил майор. Он за столом был самый старший, у него за душой имелось двое пацанов-близнецов, натурой он был хоть и нервной, но только на дороге, за столом же считал своим человеческим долгом расслабляться, отдыхать и конфликтов не учинять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Два шага назад!!! — скомандовал Иван Семенович громогласно, сколько был способен.
Охранник послушно отошел, но в прорезях для глаз замельтешило.
Суки, подумал про себя Бойко, глядя, как кровь стекает на плечи Гурина, смешиваясь с потом… Генерал-майор взял себя в руки и продолжил:
— Инсулин вам дадут сполна, бить больше не будут. Обещаю.
Гурин поднял глаза и посмотрел безразлично.
— Ответьте, вы знаете что-нибудь про палладий?
Директор втянул в себя воздух и ответил тоненько:
— Конечно, я заканчивал химфак.
— Откуда у вас на заводе столько металла драгоценного оказалось?
— Сколько? — испуганно спросил Турин.
— Вам должно быть это лучше известно.
— Никак нет. Ничего не известно!
Охранник сделал два шага вперед и опять обеими руками нанес удары, на сей раз по телу. Здесь он просчитался: жировая прослойка была столь толста, что защитила почки, Гурин только качнулся и закрыл глаза.
— Назад! — заорал Бойко. — Назад!!!
Он вышел из-за стола, почти в два шага достиг охранника и зашептал ему в ухо, что если тот еще раз позволит себе подобное, то потеряет погоны и сядет на место Гурина!
На это охранник бесстрастно попросил генерал-майора выйти на минуту и в коридоре, сняв маску, представился:
— Полковник Грановский. Действую по личному приказу товарища министра!.. Понятно?
Иван Семенович некоторое время пребывал в шоке, затем ответил:
— Понятно.
— Без этого никак нельзя, — с некоторой жалостью в голосе сказал Грановский. — В таких делах результата не будет… Вы понимаете?.. Когда нет доказательств, а государство под угрозой глобальных экономических потерь…
Жалость относилась к генералу.
Иван Семенович Бойко молчал. Он не знал, что сказать в ответ, прекрасно понимая, что Грановский ничего не воспримет, потому что существует в логике защиты государства, а не индивидуума.
— Мы же не знаем, сколько у них еще таких колес! — добавил полковник, улыбнувшись.
— Перенесите допрос на завтра! — приказал Иван Семенович и, не возвращаясь к подследственному, пошел по коридору прочь. Дойдя до конца, он обернулся и рассмотрел лицо полковника, обращенное ему вослед.
— Сегодня колите ему инсулин норму!
— Так точно, — отозвался Грановский, а про себя подумал: «Тряпка!»
Сев в машину, Иван Семенович решил съездить в больницу, проведать Никифора Боткина.
Уже въезжая в ворота клиники, он ответил на звонок мобильного телефона.
— Товарищ генерал-майор, — услышал он металлический голос медэксперта.
— Вы хотели узнать, что это за корешки такие?.. Так вот, это — садовая земляника обыкновенная, центнер с гектара!
— Что «центнер с гектара»? — не понял Иван Семенович.
— Собрать можно центнер, — уточнила медэксперт.
— Зачем им затолкали эту дрянь в нос? — скорее себя, чем медэксперта, спросил Бойко.
— Дело в том, что их туда никто не засовывал!.. Корешки обнаружены вросшими в плоть!
— Господи!..
— И еще, товарищ генерал-майор. — Металла в голосе подчиненной поубавилось. — Мы говорили о корешках… Теперь должна сообщить, что были и вершки, но их кто-то оборвал!
— Вы хотите сказать… — Иван Семенович чувствовал, что глупеет. — Вы хотите сказать, что это… плоды, так сказать, земляника… в носу…
— Земляника… Точно не знаю… Но что кустики с цветочками были — наверняка!
— Все? — Голос Бойко сел, и он прокашлялся. — Все?
— Все, — подтвердила медэксперт.
— Выводы!
— Никаких.
— А мне нужны выводы!!! — не сдержался Иван Семенович.
— Выводов не будет. — Металл из голоса женщины исчез бесследно. — Выше моего понимания…
Оба помолчали, пока генерал-майор не вспомнил, что приехал навестить хирурга Боткина.
Вылезая из автомобиля, Иван Семенович попросил медэксперта позвонить ему в любое время суток, если появятся какие-нибудь соображения. Нажав кнопку «отбой», он проговорил: «Господи, бред какой-то!» — и вошел в здание клиники.
В это время Катя только что закончила борьбу с пирамидкой в третий раз, и Никифор лежал с физиономией, словно искаженной инсультом.
В его мозгу вспыхивало, как на солнце, — убить! При этом тело было лишено всяческих сил, даже слезные железы иссякли…
Никифор расслабил кишечник.
Катерина смотрела на возлюбленного глазами круглыми, наполненными жалостью до краев, как финские озера во время таяния снегов выглядели глаза. То, что Боткин обгадился, ничуть ее не смутило, наоборот, беспомощность гения обрадовала, так как показывала Катеринину нужность, и девушка, вспомнив себя квалифицированной медсестрой, ловко перевернула больного на живот и совершила все необходимые гигиенические процедуры.
Она перевернула Никифора обратно.
— Я с тобой, Киша!
«Убить! — пылало в мозгу Никифора. — Сделать анатомическим пособием! Вагина от макушки до пят! Тварь!..»
В это время дверь в палату открылась, и вошел покрытый белым халатом Иван Семенович Бойко. Втянув носом воздух, понял, что не вовремя. Впрочем, генерал виду не показал, а улыбнулся Никифору, а также Катерине.
— Вот, — сказал Иван Семенович, скосившись на руку, зафиксированную буквой Г. — Заживает рука! А вы как? Вижу, что молодцом!..
Здесь Бойко откровенно врал, найдя Никифора Боткина в состоянии ужасном. Скошенные глаза, наполненные безумием, скривленные бледные губы и торчащий из-под повязки толстый рыжий волос.
— Слабенький он еще, — вмешалась девушка. — Часто сознание теряет. Но врачи говорят, что все в порядке будет.
— Вот и чудесно, — улыбнулся Бойко, заметив, что губы девушки влажные, впрочем, как и глаза. — Я всего на минуточку, врачи более не позволяют!..
Никифор собрался с силами, свел глаза к переносице и произнес:
— Убить!!!
— Вот видите, — развела руками Катя. — Пока мозги еще путаются.
— Все будет хорошо! — уверил генерал-майор и уже толкнул спиной дверь, как увидел в кармане висящего на стуле пиджака краешек какой-то книжицы, показавшейся ему знакомой.
«Это же Палладий Роговский из Бологого», — вспомнил Иван Семенович и попросил книжицу на время.
— Конечно, конечно, — согласилась Катерина радушно. — Ему не скоро еще читать!
Она достала Роговского из кармана пиджака и протянула Бойко.
— Спасибо, — поблагодарил Иван Семенович, кивнул головой Никифору и вышел, плотно затворив за собою дверь.
Через несколько минут Катерина заметила вздымающееся одеяло и, вздохнув, наклонилась к животу Никифора. Вытаращив правый глаз, Боткин нащупал похудевшими пальцами эмалированное судно возле кровати, вознес его и опустил что было силы на голову девушки.
Катерина крякнула и, выронив измученную добычу, потеряла сознание.
Судно звучно покатилось по полу, Никифор удовлетворенно проследил за ним и потерял сознание вслед за медсестрой с удовольствием…
8.
Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул. Да как прыгнул!!! Как будто не человечьи ноги, а два расправленных крыла вознесли танцора чуть ли не к самому потолку, отчего у балетной старухи клацнули вставные челюсти.
Во время прыжка студент Михайлов исхитрился дважды поменять положение ног и рук, при приземлении сделал немыслимое движение головой, так что всем присутствующим показалось, что голова с чудесными белыми волосами сделала круг по часовой стрелке…
Здесь концертмейстер перешел на пьяно, и молодой человек превратился в грациозную птицу, то вспархивающую, то опускающуюся на землю в томливом поиске любовной пары. Казалось, его позвоночник мог гнуться в разные стороны резиной, шаг начинался чуть ли не из шпагата, шея вытягивалась, словно лебединая, глаза были столь бесстрастны, а их взор столь глубоко устремлен вовнутрь, в самую душу свою, что не оставалось сомнения — танцует гений.
В глазах Ахметзянова дрожали слезы. Он сам забыл обо всем на свете и просто наслаждался великим искусством. Слез прибыло, когда патологоанатом вспомнил мать, выпрыгнувшую со сцены в кулису на смерть. Когда же импресарио увидел слезный блеск в глазах присутствующих, все переполнилось в нем самом и полилось соленым морем на татарские скулы…
Истинным коварством обладал концертмейстер. С пьяно он перебросился на бешеное форте, заставляя универсальное тело студента Михайлова вращаться, словно волчок, как будто он не балерун был вовсе, а фигурист какой-то!..
Вскрикивал Карлович, а Лидочка сидела, вдруг согнувшись, уложив старенькую голову на ладошку, забыв о своей вечно прямой спине, и капала по-старчески мелко в тетрадь, растворяя чернильную вязь.
Неожиданно студент Михайлов остановился и, не поклонившись, отошел к окну, откуда стал разглядывать Малый театр.
Еще с минуту барабанил по клавишам концертмейстер, пока не уразумел, что все кончилось. Его пальцы вдруг ослабели, он почувствовал жуткую боль в плечах и решил уходить на пенсию к старому Новому году…
После финального аккорда еще шестьдесят секунд стояла гробовая тишина, завершившаяся сползанием Лидочки со стула и тихим ударом легкого тела об пол. Если бы не сам студент Михайлов, обернувшийся на звук, никто бы и не заметил, что народная артистка Лидочка лежит бездыханная на полу.
А тут все разом встрепенулись.
Карлович протяжно закричал: «Лидоч-ка-а-а!!!» Ахметзянов побежал к столу комиссии, заявляя, что он врач, чтоб никто тело не трогал!..
В аудиторию проникли показывающиеся и показавшиеся, с любопытством взирая на происходящее и громко шепчась.
— Прочь все! — закричал Карлович, махая полными руками. — Прочь, бездари!!!
Аудитория вмиг опустела.
Ахметзянов, склонившись над Лидочкой, вдруг ощутил запах лета и земляники… Прикладывая пальцы к шее старой балерины, он уже знал наверняка, что пульса не отыщет, что мировая звезда умерла, не выдержав рождения новой.
Он уже хотел заявить трагическим голосом, что лауреатка Сталинских премий скончалась от разрыва сердца, но вдруг увидел рядом со своим лицом бледный лик господина А. Молодой человек смотрел в самые остановившиеся глаза Лидочки, и вдруг патологоанатом уловил под своими пальцами слабое биение.
Пульс поначалу был ниточкой, но через тридцать секунд наполнился, а запах лета и земляники пропал. Лидочка открыла глаза и спросила:
— Где я?
Ее подняли и усадили.
Карлович хлюпал носом и икал. У него не было друзей, кроме Лидочки, а потому он тер ей височки и капал в стакан валокордин.
— Все, все! — отмахивалась старуха. — Прошло все! Да отстань ты, Алик!!! А это кто? — уставилась она на Ахметзянова и тотчас вспомнила сама.
— Импресарио!
— Да-да! — подтвердил Ахметзянов. — Импресарио этого молодого человека, который явил вам талант, не имеющий себе равного в истории.
— Выйдите из аудитории все! — распорядилась Лидочка и глотнула валокордина, словно рюмку водки махнула. — И ты, Алик, оставь нас тоже!
— Это же мой протеже! — возмутился Карлович. — И сын… Аечки!.. — Но под пронизывающим взглядом Лидочки как-то сразу сник и поплелся к выходу.
Зато концертмейстер покидал аудиторию победителем. Какие он имел на то основания, никто не разумел, но в глазах пианиста было по большой гордости в каждом, и себя он выносил с выпяченной грудью и оттопыренной губой. Также никто не знал, что назавтра маэстро напишет заявление об уходе на заслуженный отдых и больше никогда не сядет за рояль.
Когда дверь аудитории закрылась, оставляя троих в гулкой тишине, Лидочка позволила себе короткую речь.
— Вот что, молодой человек, — проговорила старуха. — Есть в вас талант, не спорю…
— Гений! — уточнил Ахметзянов.
— Айка, кстати, посредственностью была, — продолжила Лидочка, коротко скосившись на патологоанатома. — Так вот, молодой человек…
Старуха осеклась, так как поняла, что студент Михайлов не слышит ее, рассматривая что-то в окне. Сначала все вскипело в старческой груди от невнимания к ее исторической персоне, затем также охолонуло… Лидочка сама понимала, что перед ней — гений, а что с гениями разговаривать, гениев надо пользовать! Обижаться же на них бессмысленно, даже глупо.
— Пожалуй, станцуете для начала Спартака! Я договорюсь с руководством.
— Спартака? — оторвался от окна студент Михайлов. — Кто это?
— Он — дегенерат? — поинтересовалась Лидочка у Ахметзянова негромко, но достаточно для того, чтобы новоявленный гений услышал.
— Я не дегенерат, — ответил молодой человек. — Просто я вследствие чего-то утерял память.
— Автокатастрофа, — зашептал Ахметзянов. — Сильнейший удар головой!
Лидочка невозмутимо отнеслась к информации и просветила гения, что «Спартак» — это балет, в котором он станцует заглавную партию через месяц и докажет свои возможности.
— Или не докажете! — добавила старуха. — Такое тоже бывает. Очень часто. Тогда в солдаты!
На этом Лидочка сегодня закончила просмотр, встала со стула и, распрямив спину в струну, зашагала из аудитории. На ходу она раздумывала над тем, что колени танцора вовсе не похожи на суставы балеруна. Выворотность отсутствовала абсолютно, ходил молодой человек, как обычный мужик, — мысками вперед, но на то он и гений, чтобы отличия иметь…
Уже закрывая за собой дверь, старуха подумала о ом что физиономия импресарио неуловимо напоминает ей морду Альберта…
Ахметзянов сидел поникший. Он вспоминал мать, небольшого роста танцорку, и представлял ее в интимной сцене с Карловичем.
— Она не была бездарной, — прошептал патологоанатом.
— Я знаю, — отозвался студент Михаилов.
— Вам-то откуда это знать!
— Матери не бывают бездарными никогда. Пойдемте!
— Куда?
— Мы договорились с милиционерами отужинать сегодня в гостинице, — напомнил молодой человек.
— А ну их!..
— Я же вас не подвожу.
— Будете танцевать Спартака? — поинтересовался Ахметзянов.
— Буду.
— Честное слово?
— Давайте собираться. Они прошли в раздевалку.
Оказалось, что никто и не думал расходиться. Все смотрели на студента Михайлова, и была во взгляде общества объединяющая цельность. Балетные в одном общем порыве завидовали этому блондинчику-красавцу с пронзительно голубыми глазами, смутно сознавая сей объединительный мотив. Но когда он вошел, ничуть не замечая и не чуя подпорченной атмосферы, балетная куча подалась в сторону, давая возможность стороннему счастливцу переодеваться свободно.
На сей раз женщины и мужчины не разглядывали его наготы, отвернулись демонстративно, сами же не переодевались, считая, что быть свойскими в этой ситуации неуместно.
Покидая гримерную, Ахметзянов сказал:
— Добрее надо быть!.. — сам почему-то злой как собака…
Вечером встретились с ментами.
Сели в ресторане гостиницы «Звездочка» и, пока не выпили по первой, угрюмо молчали. Гибэдэдэшники пожаловали в цивильной одежде, оба в костюмах и с медальками на лацканах.
Первая, самая сладкая, потекла по организмам живой водой, размораживая кишочки, проделывая ручейком длинное русло аж до самого паха каждого.
Хрустнули корнишончиками, запили второй, куснули от холодца из свиных ножек и только здесь помягчали.
Менты откинулись на спинки стульев, глаза подернулись слезой счастья, ноздри задышали расслабленнее, и мир, ранее поделенный на гибэдэдэшников и остальных, вдруг стал общим.
Разлили по четвертой, и майор-афганец произнес тост: «Со свиданьицем!»
С ним согласились и закусили теперь жульенами из шампиньонов.
— Если бы не майор, — сказал капитан, улыбаясь, — я бы тебя замочил утром!
У капитана были выдающиеся зубы. Белые, как снег в заповеднике, крупные, словно волчьи, без зазоринки, один к одному, и Ахметзянов, глядя в самые ментовские глаза, ничуть не сомневался, что мог уже с десяток часов занимать место в холодильной камере или же пухнуть от тепла в коридоре морга.
Между столами болтался пьяный дедок с ноготок, с орденской колодкой на груди, побирался, протягивая грязный стакан.
— Ты сколько воевал? — поинтересовался патологоанатом у капитана, пока тот перемалывал своими зубами скрипучую от закваски капусту.
— Восемь месяцев зверей мочил! — ответствовал капитан. Походя он слегка оттолкнул побирающегося деда в грудь: — Отвали!..
— А я, друг ситный, — произнес Ахметзянов, — я, друг, три года в Афгане духов щелкал!
— У вас не война была, — продолжал жевать капитан. — Не война, говорю, а тихая прогулка по пескам.
Ахметзянов смолчал, был старше и терпимее, тем более в желудке плескалось двести.
— Ты утром говорил, что шестнадцать духов спать уложил, а я раз в одной деревне штук сто зверей из огнемета поджарил. Смотрел фильм «Чужие»?.. А сколько таких разов было!
Здесь в разговор вступил майор. Он за столом был самый старший, у него за душой имелось двое пацанов-близнецов, натурой он был хоть и нервной, но только на дороге, за столом же считал своим человеческим долгом расслабляться, отдыхать и конфликтов не учинять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29