Ее голова с черными крыльями волос взметалась надо мною всею ночью и опускалась пастью кусающей волчицы, заставляя меня взвывать уже не от горя, а от тупого наслаждения.
Она выпила меня до основания, до края, до нервного срыва, а потом села буднично на краешек кровати и пригладила волосы в одно движение.
– Ты будешь жить со мною? – спросил я.
– Нет, – покачала она головой.
– Почему?
– Потому что я не женщина.
– Как это?
– Так. Во мне, как и в тебе, есть аномалия.
Я приподнялся на локтях.
– У тебя тоже нет ногтей?
– С ногтями у меня все в порядке.
– Тогда что же?
– У меня нет самого основного.
– Чего же?!. – не выдержал я.
– Того, чего ты больше всего во мне желаешь.
Она посмотрела на меня пристально и спокойно.
– Во мне нет входа.
– Какого входа? – не понял я.
– Ты никогда не сможешь овладеть мною полностью, потому что у меня отсутствует то, чем обладает даже самая безобразная женщина. Я не смогу впустить тебя в себя, даже сходя от вожделения с ума. В меня нет входа! Понимаешь?
– Но я же видел и чувствовал…
– Это лишь декорация! – прервала меня Полин. – Это такая моя аномалия. Во мне есть дверца, за которой нет комнаты, а лишь непробиваемая стена.
– Так не бывает!
– Ты никогда не сможешь войти в меня, а оттого будешь мучить невыносимо! Ты не Пиноккио, и тебе не удастся проткнуть своей деревяшкой нарисованный очаг!..
Она улыбнулась.
– А что говорят врачи?
– Они не смогут помочь мне ближайшие триста лет. Я никогда не смогу родить тебе ребенка!
Я сел рядом с Полин, потрясенный услышанным. Еще горячий ее телом, я тряс головой, не в состоянии поверить в услышанное.
– Я люблю тебя и хочу с тобою жить!
– Потерпи!
– Не буду!
– Дурак.
Она взяла мою руку и положила на свой плоский живот, подтягивая пальцы к самой устрице, распахнувшей навстречу свои теплые створки, за которыми действительно не было входа…
– Мне все равно, – сказал я, прислушиваясь к своим пальцам. – Я хочу с тобою жить!
Неожиданно она обхватила своими стремительными руками мою голову, прижала щекой к своей, стучащей громким сердцем груди и зашептала жарко мне в ухо:
– Я согласна!.. Я готова рискнуть!.. Я люблю тебя!.. Я хочу быть с тобою, пускай ты меня потом выбросишь, как ненужную тряпку!..
– Нет, что ты!.. – встрял я, но Полин закрыла ладонью мои губы.
– Не перебивай меня! Я брошу его сегодня же! Я к нему никогда не вернусь! Я лягу спать с тобою!.. Он не мужчина!.. Ах, Господи, не то!.. Я открою тебе запасной вход!..
Она шептала что-то еще несвязное, лаская мои волосы грубовато, обратившись взглядом куда-то глубоко в себя, в самое нутро, отыскивая в нем силы для противления опасности, сокрытой во мне до времени.
Полин действительно осталась у меня ночевать, заснув поперек кровати, а на следующее утро, наевшись горячих круассанов, подогретых Настузей, мы вместе отправились на работу.
Директор вызвал меня в конце рабочего дня и, усадив в кресло, долго ходил вокруг, всматриваясь своими прозрачными глазами в пустоту.
– Значит, она уходит? – спросил он наконец совершенно убитым голосом.
– Да, – ответил я, и мне стало его очень жаль.
– К вам?
Я кивнул.
– А вы знаете?..
– Я знаю все!
Директор вздрогнул и сгорбился дряхлым стариком.
– Она вам все рассказала…
– Да, я все знаю и все видел!
Он побледнел и стал тереть рука об руку, как будто замерз, а потом заговорил быстро-быстро:
– Вы бросите ее! Она с вами погибнет! Зачем она вам нужна! Вы молоды, найдете себе нормальную! Я скоро умру! У меня никого нет! Оставьте мне ее, прошу вас, умоляю!
Он бросился передо мною на колени, схватил за руку и стал отчаянно, исступленно целовать ее.
– Прошу вас!
Я оттолкнул его, трясущегося, и вскочил из кресла, отходя на безопасное расстояние к окну.
– Не сходите с ума! Я вам ее не отдам никогда! Если сможете, поймите!
Директор взял себя в руки, приговаривая: «Да-да, значит, так тому и быть», и сел за стол, заваленный бумагами.
– Вы уволены, – скучным голосом произнес он, напяливая на нос очки. – И она тоже. Ее вещи я пришлю к вам по адресу в автомобиле. У нее много вещей. Я много дарил ей… Надеюсь, вы тоже поймете меня.
– До свидания, – попрощался я и закрыл за собою дверь.
Полин стала жить со мною и Настузей, открывая для меня свои запасные входы, и, многажды проходя через них за ночь, я просыпался на следующий день далеко за полдень и проводил остаток светлого времени суток в баре «Рамазан», проедая скопленные деньги на устрицы, запасаясь морскими силами для следующей ночи и надеясь выплеснуть в нее свою накапливающуюся неудовлетворенность.
Как-то, приканчивая очередную дюжину моллюсков, я запивал обед кофе, лениво листал какую-то газету и обнаружил на второй ее странице не большую заметку, в которой говорилось, что в крохотной стране России, находящейся рядом с Арабскими Эмиратами, в возрасте пятидесяти девяти лет скончался Русский Император, место которого занял наследный принц Порфирий, справивший в недавнем времени свое восемнадцатилетие.
Тогда я понял, что у меня есть брат, который вместо меня взошел на престол. И еще я понял, что мой отец умер и я остался совершенным сиротой. Хотя нет, вру. У меня есть Настузя и спортивный лук, из которого я продолжал стрелять по воскресеньям в далекие мишени.
Я жил с Полин восемь лет. Все эти годы каждый сочельник в нашу дверь стучался директор гидроэлектростанции, и мы наливали ему чаю в большую пивную кружку.
Он выхлебывал ее часами, а мы наблюдали за ним, не испытывая неприязни, слушая пустую болтовню человека, вышедшего на пенсию.
– Обещал скоро умереть, а вот не умер, – улыбался директор. – Отчего люди редко умирают от горя? Вы не знаете?
– Они должны дохлебать отпущенные им муки до конца, – отвечал я. – Как вы свой чай.
– Вы правы.
Во времена директорских посещений Полин обычно молчала, стараясь заниматься какими-нибудь домашними делами и не смотреть в глаза нашего бывшего начальника, которые с годами стали еще более прозрачными и бесцветными.
– Как хорошо, что вы счастливы! – умилялся директор, оглядывая нашу уютную комнату с большой кроватью. – Это стоит моего несчастия.
Если бы он знал, что у нас происходит ночами, то больше бы уже никогда не умилялся в своей жизни, а приходя к нам, давился байховым чаем до кровавой блевотины…
Я избивал ее со всем изощрением, на какое способен человек. Я стегал ее плетью по нежной спине, оставляя на коже кроваво-мясные рубцы. Я бил ее по голове смоченным узлом полотенца, от ударов которого Полин приходила в неистовство и, стоя на четвереньках, абсолютно голая, с таким соблазнительным псевдовходом, темнеющим осиным гнездом между мраморных ягодиц, ошалело трясла избитой головой и пускала к полу розовые слюни… Она как-то странно, по-собачьи, взвывала от ударов ноги под печень и улыбалась в ответ своими крепкими губами, окрашенными кровавой пенкой.
Я бил ее диким образом все восемь лет нашей совместной жизни и, возвышаясь над ее искореженным телом, кричал:
– Где твой вход?! Где твой основной вход?! Я хочу войти в него, или я сойду с ума!
Тогда она собиралась с силами и, подползая к ногам, целовала мою правую ступню, с каким-то мучительным наслаждением облизывая пальцы, на которых не было ногтей…
Она повесилась за неделю до сочельника. Я обнаружил ее болтающейся в петле, когда вернулся из кафе «Рамазан», набив брюхо до отказа свежими устрицами.
Ветер из форточки качал ее заголубевшее тело с вытаращенными глазами, которыми она пучилась на меня, заставляя выблевывать моллюсковое варево прямо на нашу кровать, в которой мы тщетно все эти годы искали ВХОД.
На столе лежали две записки. В одной говорилось, что Полин просит никого не винить в ее смерти, а во второй она открывалась мне в своей любви и в невозможности далее мучить меня своей непробиваемой стеной.
На этот раз меня долго не таскали. Следователь оказался молодым парнем, только что с университетской скамьи, а потому ограничился дознанием, где интересовался всего двумя вопросами. Почему на теле женщины свежие следы побоев, и что является истинной причиной самоубийства?
Я рассказал ему, что Полин страдала сексуальной неудовлетворенностью в силу своего аномального физического обустройства и, дабы компенсировать недостаточность наслаждений, прибегала к садомазохистским экзекуциям.
– Вы помогали ей в этом? – поинтересовался молодой следователь.
– Да.
Его удовлетворила моя искренность, а так как в деле имелась предсмертная записка с просьбой самоубиенной никого в ее гибели не винить, следователь со спокойной совестью закрыл дело.
Что со мною происходило после того, как гроб с телом Полин уехал по рельсам в печь крематория и когда я к вечеру дотащился до дома, знает одна Настузя.
Целые сутки я стоял на коленях перед унитазом, выкорчевывая из себя по кусочкам внутренности, смывая их в канализацию с шумной водой. Сосуды в глазах полопались, и я стал похож на вурдалака, шатаясь ночью по дому и принюхиваясь в каждом углу, пытаясь обнаружить в них хотя бы запах Полин.
Настузя бродила за мною по пятам черной тенью и при возможности гладила меня ночной ладошкой по спине. Тогда я плакал совсем тихонько, уткнувшись в нянькину грудь и шепча бессвязные слова.
А в сочельник пришел бывший директор.
– Умерла? – удивился он, грея руки о пивную кружку с чаем. – Вот штука!..
Улыбаясь, он смотрел то на меня, то на Настузю и шмыгал замерзшим носом.
– Вероятно, я не буду больше к вам приходить в сочельник.
– Отчего же?
– Так нет ее больше.
– Есть я.
Он поставил недопитую кружку на стол и поплелся к дверям.
– А вы, молодой человек, мне не нужны!..
К девятому дню ее смерти, стоя у лунного окна, я вспомнил пророческие слова.
– Уж не знаю, прав ли я или мистифицирую, – говорил из прошлого пожилой следователь. – Но все женщины, встретившиеся вам на пути, закончат жизнь подобно бедной Бертран!
И подобно несчастной Полин, подумал я…
– Каплю перекиси! – попросил Hiprotomus.
– Минуту, – отозвался я, необычайно тронутый рассказом жука. – Вам побольше или поменьше?
– Еще немного, – прошептал он после того, как я смочил из пипетки шишку на руке.
– Как пожелаете…
Мой Hiprotomus отправился по волне своей памяти в чудесную страну, а я, отмассированный Лучшей Подругой, лежал, нежась в приятной истоме, и думал о вас, родная Анна. Как там вы? Как наша маленькая под сердцем?..
А потом я смотрел телевизор.
А потом пришел мой товарищ Бычков.
Если бы я не знал о том, что с ним происходит в последнее время, то, вероятно, подумал бы, что моего товарища съедает изнутри тяжелая болезнь, поедая в его могучем теле жировую прослойку.
Бычков похудел почти на треть. Одежда болталась на нем хламидой, а щеки, лишившись мясной подпорки, отвисли ненужной кожей над плечами.
Зато глаза его были наполнены озерами свежей воды и лучились в мою сторону небесной благодатью.
– Неужели нашел? – вскричал я.
Он помотал головой, но известил меня, что уже близок к своему счастию, так как обнаружился верный след.
– Ее видел полицейский патруль в Кусковском районе Санкт-Петербургской области, – рассказал Бычков. – Она ехала на телеге, запряженной старой кобылой, некогда в яблоках, а сейчас в расплывшихся по бокам пятнах. По этим пятнам полицейские и определили, что кобыла была старой. Ею управлял мужчина лет пятидесяти, от которого исходил холод.
– Это твои домыслы?
– Нет. Полицейские так и сказали – «от него перло холодом»!
– Ты думаешь, это был он?
– Да. Это был Эдерато. Я просто в этом уверен… Семь агентов разъехались по районам и разыскивают старую кобылу в яблоках. Ведь кому-то лошадка принадлежит и кто-то одолжил ее Эдерато.
Бычков сглотнул слюну и улыбнулся мне.
– Лошадь не человек, лошадь быстро найдут!.. Кстати, – он порылся в кармане и выудил из него почтовый конверт. – Вот – тебе. Валялся перед твоей дверью. Наверное, почтальон в ящик промахнулся.
– Положи на стол, позже прочту.
– Она была такая несчастная и ехала на телеге, понуря голову.
– Это тебе тоже полицейские сказали?
– Господи, если бы ты знал, как я ее люблю! Мне без нее жизнь не нужна совершенно. Что я буду делать, скажи на милость?
– Служить Родине.
– А-а, – махнул рукой Бычков. – Знаешь, вот так живешь, уверенный, что делаешь самое любимое и нужное в жизни дело, отдаешься ему целиком, а потом встретишься глазами с одной-единственной небожительницей и вдруг трезвеешь в мгновение, понимая, что все ничтожно перед любовью к своей женщине; перед ее святыми глазами все меркнет! Все становится таким необязательным вокруг!..
– А может быть, наоборот? – спросил я. – Не трезвеешь, а пьянеешь?
– А какая разница?
Я пожал плечами, думая, что, действительно, разницы нет никакой.
– Я ее найду! – с уверенностью сказал мой товарищ Бычков. – Я собственными ногами прочешу все деревни и поселки в Кусковском районе. Я сверну шею этому Эдерато!
– Может быть, это ее муж?..
От этого вопроса у него испортилось настроение. Бычков смотрел на меня не мигая и ждал продолжения.
– Может быть, это ее муж, – повторил я. – И она вернулась к нему. А ты собираешься свернуть ни за что ни про что человеку шею!
– Нет-нет! – уверенно сказал Бычков. – Он ей не муж!
– Откуда такая уверенность?
– Я проверял загсы. Нигде не зарегистрировано такое имя – Эдерато!
– Может быть, это она так его зовет – Эдерато, а на самом деле он какой-нибудь Эдуард или Эдвард?..
– Почему ты так жесток? – неожиданно спросил Бычков. – Ведь ты мой друг? По-моему, ты хочешь сделать мне больно.
На мгновение я поймал себя на том, что мне действительно хотелось увидеть в его глазах страдание. Наверное, потому, что в моей жизни тоже все было не слава Богу.
– Прости, если что не так. Но я просто пытаюсь мыслить логически. Я вовсе не хотел причинить тебе боль.
– Это ты меня прости! Я сейчас в таком состоянии, что от всех ожидаю подвоха!
Зазвенел мобильный телефон. Бычков вытащил его из кармана и слушал трубку несколько секунд, за которые его лицо совершенно изменилось – потускнело и посерело, как алюминиевая кастрюля на морозе.
– Что? – спросил я.
– Они нашли лошадь, – вздохнул Бычков. – Со вспоротым животом. Она замазала все сугробы окровавленными внутренностями.
– А хозяин лошади?
– Ее наняли в соседнем районе. Нанимала женщина. Она.
– Не отчаивайся. Ищи!
– Зачем он лошадь убил? – спросил себя Бычков. – Как будто она что-то могла рассказать…
Он ушел в свой трудный поиск, а я взял со стола конверт, ожидая, милая Анна, обнаружить в нем ваше послание. Надорвав краешек, я вытащил сложенный вчетверо лист бумаги. Развернув его, обнаружил странный предмет – тоненькую, засушенную в форме вопросительного знака змейку. А по всему листу бумаги было написано одно имя – РАКЬЕВЯРЕ.
Я понял, что это вовсе не змейка лежит передо мною на столе. Этот засушенный вопросительный знак принадлежал когда-то Зое и служил ей хвостом… Его отрезал цирковой импресарио, финн Ракьевяре…
С любовью
Ваш Евгений Молокан

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

Отправлено 20-го февраля
по адресу: Москва, Старый Арбат, 4.
Евгению Молокану.
Очень и очень рада, мой дорогой Евгений, за две вещи. Конечно, первое то, что вы со счастием восприняли факт, что в скором времени станете отцом этакой востроносенькой девчонки с голубыми глазами, проказницы и грозы мальчишек со всех окрестностей. Второе – это то, что вам пришлась Лучшая Подруга, которая, как и положено, рьяно выполняет свое предназначение! Вы правильно поступили, что не насилуете руку несвойственными ей обязанностями, а предоставляете полную свободу выбора…
В начале этой недели опять ездила к Ангелине Войцеховне, и врачиха сказала, что беременность проходит нормально, хоть и с небольшим токсикозом.
– Наверное, мальчишка будет! Они всегда такие ядовитые!
– Девочка! – возразила я, уложив ладони на четко обозначившийся живот. – Совершенно не мальчик!
Ангелина Войцеховна была удивлена таким моим напором, но в ответ лишь развела руками и сказала, что на все воля природы, зависит от того, как семя завяжется и как за ним Вселенная ухаживать будет.
Я не совсем поняла ее странные словеса, но думать над ними не стала.
Напоследок врачиха попыталась было рассказать историю из своей уголовной практики, но я уже ее не слушала, а покатилась обратно восвояси.
Весь следующий день я смотрела телевизор, преимущественно канал для Путешественников.
Особенно мне запомнился один документальный фильм, в котором говорилось о разных измерениях, коих насчитывалось до недавнего времени всего четыре, а в современности многие ученые считают, что измерений в действительности гораздо больше и, может быть, их бесконечное число даже. Все пространственные и временные измерения соединены между собою своеобразными входами, через которые перемещаются Вселенные… Также в программе рассказывалось о некоем гипотетическом сосуде, существующем лишь теоретически, который в нутре своем объединяет все временные и пространственные измерения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33