– Мой сын станет императором! – твердо пообещала мать.
– Станет, – подтвердил отец. – Только другой.
– Другой? – удивилась императрица.
– Мне нужен еще один сын.
– Но ты же знаешь, что я не могу больше рожать.
– Тогда родит другая. Интересы государства важнее, чем наши личные!
Даже через стену я услышал, как зашипела змеей моя мать. Наверное, она набросилась на отца и старалась раскорябать ему лицо.
– Кобель! – кричала она. – Грязная собака!
Раздался сочный звук пощечины. Мне было сложно понять, кому она досталась, но, хотя мать и защищала меня, я был целиком на стороне отца. Я совершенно не понимал, отчего так происходит, но мое стукающее в грудь сердце подсказывало, что мужчина, несмотря ни на что, должен брать только мужскую сторону.
– Ты нагуляла этого ребенка! – кричал Российский Император разгневанно. – И я даже знаю с кем!
– С кем же?! – с вызовом кричала мать в ответ.
– Да все знают об этом!.. Недаром у него на правой ноге нет ногтей!
– Говори же, чего молчишь, коли все знают!
– Весь народ смотрит на меня с сожалением!
– Ну?!!
– С Эль Калемом! – наконец выпалил отец.
Я с жадностью вслушивался в диалог, ожидая, что на это ответит мать.
– И что же ты намерен теперь делать? – неожиданно спокойным голосом спросила она.
– Так это правда?
– Да.
После ее «да» долго было тихо в родительских покоях. Потом заговорил отец.
– Я тогда не выпил его мочу, – с большой грустью в голосе сказал он. – Что-то подсказало мне тогда, что нельзя этого делать. Наверное, божественное провидение отвратило мои губы от рук моих. Я выплеснул ее янтарный яд в песок, и на том месте, где впитали жидкость недра, на следующий день образовалось стекло. Я посмотрел сквозь него на солнце и обнаружил светило черным.
Мать попыталась было что-то добавить еще, но отец перебил ее властно и сказал свой приговор:
– Уже через три дня ты умрешь. Дело только за тем, какую казнь я тебе изберу.
Сердце мое замерло от отцовской строгости, я натянул на голову жаркие простыни и задышал от нехватки воздуха песчаным шакалом. Я жмурил глаза до красных разводов и представлял себе эшафот, на который уже в воскресенье возведут мою мать – великолепную красавицу с рыжей кожей. Мне представлялось, как государственный палач взмахнет своим блестящим топором, отделит золото волос и бирюзу глаз от еще горячего тела, сложит эти драгоценности в ржавую от крови корзину и унесет на съедение собакам.
От этого видения, разрываясь между любовью к матери и солидарностью с отцом, я завыл тихонечко под простынями и горячечно зашептал:
– Мамочка! Я люблю тебя, моя мамочка!
Я дотронулся до правой ноги, ощупал ее и, убедившись, что на пальцах действительно отсутствуют ногти, вновь зашептал:
– Я люблю твои мягкие губы, мамочка, я обожаю твои полные руки и твою частую строгость! Прощай, моя любимая мамочка!..
Той ночью я заснул весь заплаканный, но ни до этого и никогда впредь я не спал так крепко и покойно.
Русской императрице придумали казнь особую. На дворцовой площади установили шест высотой в двадцать пять аршин со стальным кольцом на конце, через которое пробросили толстую веревку. Внизу, под шестом, расположили вертикально острые бамбуковые колья с бронзовыми наконечниками.
Народ на казнь был приглашен обыкновенный, еще за два часа до действа площадь бурлила всяческими разговорами.
– Ах, стервь! – поддерживало приговор большинство. – От Эль Калема понесла!.. Так ей и надо! Сбросить ее с шеста, суку!
Кое-кто был не согласен с таким оборотом дела и был сторонником независимой иностранной экспертизы для установления отцовства, но такие предпочитали вслух не высказываться, держась от греха подальше.
– Тебе не надо выходить на площадь! – сказал отец, одетый в траурный костюм с белым жабо.
– Я хочу! – твердо произнес я и вышел на балкон, украшенный черными лентами.
Вслед за мною явился народу и Император Российский, вызвав бурю приветствий. Он прокашлялся в громкоговоритель, свернутый раструбом из жестяного листа, и оповестил откровенно:
– Мне очень тяжело делать то, что приходится сотворить сегодня. Но у меня нет другого выхода, как поступить так и только так. Инна Ильинична Молокова, ваша государыня, моя жена… – говорил отец хрипло, – она… она… – Он набрался мужества и докончил:
– Она была любовницей Эль Калема и понесла от него наследника нашего государства Аджип Сандала!
Навстречу этим признаниям народ слаженно ахнул, хотя все об этом знали уже накануне, но не ахнуть не могли, выражая тем самым уважение к императорской драме.
– Повелением моим, волей моей, – голос отца окреп и был слышен даже на небесах, – ради государственного блага и народного спокойствия я приговариваю свою жену, Государыню Российскую, к смертной казни через сбрасывание с шеста на бамбуковые колья!
Раздалась барабанная дробь, исполняемая на кожаных барабанах мусульманскими барабанщиками, и из недр дворца, через железную дверь, в сопровождении двух охранников с секирами на плечах, одетая в белую хламиду, явилась на площадь моя мать.
Она была бледна, но вымытые волосы, сияющие на солнце золотом, делали ее бледность благородной. Мать шагнула на булыжник, гордо окинув взором окрестности, перекрестилась грациозно, и народ, пораженный ее неземной красотою и смелостью перед страшной смертью, рухнул в гробовой тишине на колени.
Она прошествовала к месту казни самостоятельно, а я смотрел на нее с любопытством, и не было в моих глазах жалости, лишь нарастающая жадность до предстоящего зрелища.
Откуда-то из народных недр вышел к лобному месту палач и, поклонившись императорскому балкону, по высочайшему знаку начал процедуру. Он что-то шепнул моей матери, видимо, ободрил как мог, затем поддел острым ножом тесемку на шее императрицы, и хламида, укрывающая наготу от солнца, скользнула тяжелыми складками в площадную пыль.
Вторично за сегодняшнее утро раздалось всеобщее «ах», и ослепленное женской красотою мужское население засмущалось и ненадолго отвело глаза. Женщины же тихонько завидовали, но, впрочем, совсем незначительно, так как красоту должны были вот-вот извести навеки.
Астролог и звездочет Муслим, второй раз увидевший рыжую женщину голой, вновь затвердел животом и решил сразу же после казни войти в спальню своих жен необузданным жеребцом.
Я был горд за мать. Она была великолепна в своей последней минуте.
Палач завел ей руки за спину, обвязал кисти веревкой и под звуки нарастающей барабанной дроби потянул за узлы торжественно, как удостоившийся поднять на флагшток государственную символику.
Руки Инны Ильиничны вывернулись в суставах, она искривилась в лице от боли, ноги оторвались от булыжной площади, и медленно, живым флагом ее тело заскользило ввысь.
Поднятие на шест было долгим для матери и мгновенным для вечности. Несчастная так и не потеряла сознания до конца своего путешествия и, вознесенная на вершину, продолжала еще взирать вниз, встречаясь иногда взглядами с отцом и мною. Отец в такое мгновение отводил глаза и часто моргал белесыми ресницами, стряхивая маленькие слезы на белое жабо. Я же встречал материнский взгляд мужественно, не отводя глаз, пока сама родительница, не выдержав, не моргала угасающей бирюзой.
И вот наконец вывороченные руки императрицы достигли металлического кольца, палач укрепил внизу веревку и принялся шуршать лезвием кривого ножа о точильный камень. Делал он это для виду, так как нож был острым, словно бритва, но и у палача есть свои ритуалы, площадным театром завораживающие публику.
Под шестом появились и двое других необходимых участников казни – священник, крестящий перстами смертницу, воздетую к небу, и лекарь Кошкин, всем лицом скорбящий предстоящему.
Закончив истончать нож, палач выпрямился и воззрился в сторону балкона. Отец глубоко вздохнул и махнул рукой. Посредник между жизнью и смертью в мгновение чиркнул кривым лезвием по веревке, и мать, полетела вниз. Ее полет не был красивым, не было в нем птичьей грациозности. Ее падение было столь стремительным, что третье народное «ах» слегка запоздало и стало эхом ударившегося о землю тела. Рыжая кожа проткнулась в нескольких местах, а разрезанные бронзовыми наконечниками внутренности брызнули в воздух кровью.
– Ее-е-е-а-а-а! – пронесся над площадью павлиний крик. – Ее-е-е-а-а-а!
И было в его оповещении столько горя и боли, что стоящий на коленях народ заплакал навзрыд, прощаясь в мучениях совести со своей государыней.
Откуда взялась царская птица на площади, никому не было известно. С момента моего рождения и умерщвления осточертевшего крикуна, павлинов в России не объявлялось. Их не заводили из-за красивой никчемности, и этот, один орущий во всей площади, вызвал всеобщее недоумение.
– Е-е-е-а-а-а!!! – разносилось в пространстве.
Распустившая свой хвост птица бегала по кругу, постепенно сужая его, приближаясь к умерщвленной императрице. Достигнув окровавленного лобного места, птица остановилась над изуродованным телом, заклекотала утробно и, прикрыв труп своими прекрасными перьями, перетопталась по нему чешуйчатыми ногами.
Со стороны это действие могло показаться непристойным, но оно было столь кратким, что никто, кроме меня, не обратил на него внимания. Затем павлин собрал свой хвост в пучок и зашагал прочь от смертоносного бамбука. Он шагал в сторону императорского балкона и смотрел на меня бирюзовыми глазами. Возле самого подъезда птица повернулась на девяносто градусов и, наклонив голову почти до земли, побежала с площади вон. Отталкиваясь от булыжника мощными ногами, она в несколько шагов достигла народного кольца и, перепрыгнув его легко, исчезла в жарких песках.
Лекарь Кошкин для проформы осмотрел тело убиенной и, забравшись пальцами под глазное яблоко, констатировал смерть легким кивком головы в сторону императорского балкона.
От созерцания казни астролог и звездочет Муслим лишился на всю последующую неделю способности радовать своих жен восставшей плотью и был удручен очень.
В момент снятия материнского тела с бамбуковых палок кто-то закричал из толпы:
– И ублюдка ее бросить с шеста!
– Правильно! – поддержали многие.
– Не потерпим Эль Калемовского отродья! На куски его разорвать!
Сначала я не понял, что эти крики относятся ко мне, но встретившись с отцовским взглядом, наполненным печалью, я вдруг осознал, что нахожусь совсем рядом с коротким полетом и что лишь чудо способно спасти меня от адского путешествия.
А к балкону неслось враждебное:
– Смерть Аджип Сандалу!
– Вспороть выродку брюхо!!!
Я растерялся от такого напора и смотрел на отца недоуменно. Лицо же родителя выражало борьбу противоположных решений и пугало неизвестностью. Император подергивал бакенбардой и морщился от криков оголтелой толпы.
– Смерть Аджип Сандалу! Смерть!!!
– Иди в свою комнату, – приказал отец, и я, не заставляя повторять его дважды, скрылся в прохладных недрах дворца.
На следующий день он призвал меня в свой кабинет и, усадив напротив, сказал:
– Завтра, ранним утром, ты уедешь.
– Куда? – спросил я.
– Ты поедешь в Европу.
– Что я буду там делать?
– Ты будешь жить в Париже простым смертным, имея лишь средства на скромное существование в течение нескольких лет.
– Я поеду один?
– Нет.
Отец хлопнул в ладоши, и в кабинет вошла девушка лет семнадцати. Она была абсолютно черной, с большой кудрявой головой.
– Ты поедешь с ней. Это твоя новая нянька.
– Она негритянка? – с удивлением спросил я.
– Папуаска, – уточнил отец. – Я купил ее, когда тебя не было на свете. Она жила и воспитывалась в Европе, а потому с ней ты не пропадешь.
– Как ее звать?
– Настузя, – ответила девушка и, улыбнувшись, слегка поклонилась.
– Насколь долго я уезжаю?
Отец поднялся из кресла и отошел к окну. Он посмотрел на вечернее небо и сказал:
– Ты уезжаешь навсегда.
На следующий день я и девушка Настузя сели на груженную нехитрыми пожитками арбу и, увлекаемые старым верблюдом, тронулись в путь.
Я оглянулся на исчезающую за барханами Россию и, густо вдыхая носом жаркий воздух пустыни, старался не заплакать. Мне было горько от того, что я потерял своих мать и отца, а также родину, к которой привык и которую, наверное, любил. Но цивилизованная Европа манила меня своими яркими фонарями, а оттого я сдерживал всхлипы, посасывая для мужественности сахарные конфетки.
Черная девушка Настузя поглядывала на меня и все время улыбалась белозубой с коричневыми деснами улыбкой. Меня это злило, я не ругался в ответ, но и не угощал свою новую няньку конфетами.
– Тебе сколько лет? – спросила Настузя, когда мы остановились на ночлег на постоялом дворе.
– Десять, – ответил я. – Скоро будет одиннадцать. А что?
– Ничего, – ответила девушка, почесывая розовыми ноготками голову. – Как здесь мало воды.
– Пустыня.
– Пройдет совсем немного времени, и тебе нянька будет не нужна.
– Ты мне и сейчас не нужна! – с вызовом заявил я, укладываясь на полосатый матрац, набитый соломой.
Девушка опять широко заулыбалась и легла рядом, обняв меня потеплее.
– Давай спать. Завтра сядем на пароход и через неделю будем в Европе…
Европа поразила меня своей огромностью, а больше всего холодом. Наш приезд совпал с зимними заморозками, и, проезжая через Голландию, я увидел странных людей, скользящих на ножах по каналам, покрытым стеклянной пленкой.
– Что это? – вскрикивал я от изумления.
– Это конькобежцы, – объясняла папуаска. – Когда наступает зима и вода превращается в лед, все голландцы становятся на коньки и целую неделю катятся по стране.
– Ага, понимаю, – отвечал я, хотя на самом деле ничего не понял.
Амстердам мы проезжали вечером, и Настузя сказала, что ночевать в городе не будем, поедем в пригород, там дешевле.
Разглядывая столицу конькобежцев, я вдруг увидел за витринами одного из домов, за прозрачностью их стекол, почти голых женщин. Они стояли, наряженные в цветное белье, и скучающе глазели на дорогу.
Я, видевший обнаженным лишь материнское тело, да и то рыжее, удивился такому откровенному многоцветию голландок и почему-то очень занервничал, кидая взгляды то на женщин, то на Настузю.
Домов с выставленными в витринах голыми женщинами оказалось в Амстердаме достаточное множество для того, чтобы я удивился совершенно и поинтересовался у своей чернокожей няньки, что происходит в этой странной стране, где мужчины катаются на ножах по воде, а женщины вечерами раздеваются и стоят в окнах бесстыжими?
– Это проститутки, – пояснила Настузя. – Они торгуют своим телом, когда мужчины катаются на коньках.
– Они хотят стать рабынями, как ты?
Девушка загрустила и задумалась. Вероятно, ей самой было неловко обсуждать эту тему, а потому Настузя раздумывала, как мне объяснить все попроще.
– У них нет денег, и они продают свое тело на время, – наконец сказала папуаска. – Есть мужчины, которые согласны заплатить несколько монет, чтобы… как бы тебе это объяснить… Чтобы не скучать, когда их жены уезжают куда-нибудь.
– Когда у нас кончатся деньги, ты тоже встанешь на витрину? – спросил я и увидел, нет, скорее почувствовал, как зарделись щеки Настузи, как она засмущалась, представив шоколадку своего тела выставленной в витрине. Скорей всего моя нянька тогда сама трудно представляла себе, что следует за покупкой тела; она была наслышана теорией, а в остальном оставалась скромной семнадцатилетней девушкой.
– Когда у нас кончатся деньги, я пойду работать.
Я кивнул головой в знак того, что понял…
В Париже мы наняли крохотную квартирку под самым чердаком, и я, привыкший к дворцовым просторам родительского дома, вначале стеснялся маленькой ванной, которую приходилось делить еще и с Настузей, причем сначала мылся я, а затем в ту же воду садилась и нянька, объясняя, что вода в Париже дороже денег. Но прошло короткое время, и я, как все подростки, увлеченные сегодняшней жизнью, вскоре позабыл и о родном доме, и об удобствах, полагающихся в моей стране особе императорского происхождения.
Настузя определила меня в школу, и я, проявляя серьезные способности, за один год догнал своих сверстников в европейских науках. В том же, что касается факультативных знаний, я поражал педагогов фундаментальными сведениями из области астрологии, а также знанием привычек пресмыкающихся российской пустыни.
Как-то я спросил Настузю, где она родилась.
– Меня родили в Новой Гвинее.
– Там все такие черные, как ты?
– Да, – ответила девушка. – Многие еще чернее, чем я.
– Не может быть!
– Может. Мой отец был вождем одного из папуасских племен. У него в уши были вставлены гирьки, и мочки растянулись до самых бедер. Путешествуя по Новой Гвинее, твой отец купил меня, за аршин кашихонской сетки и отправил жить в Париж, наградив фамилией своей тетки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33