В собор, где служил протопоп, сходилась вся, теперь многочисленная, знать Арзамаса. На этот раз прежде других появился сам воевода Урусов, одетый со всем богатством и пышностью, а за ним — важная свита его ратных начальников. Соборная церковь быстро наполнялась народом. У всех на виду протопоп, выйдя из алтаря, подошел к отставленному воеводе, окольничему князю Урусову. Откинув седые волосы, он подставил князю Урусову ухо, и князь что-то ему прошептал. Тогда протопоп удалился в алтарь… Когда уж весь город собрался к молитве, в церкви послышался шепот и дворяне раздались, пропуская вперед Долгорукого.
Боярин прошел на самый перед и остановился рядом с Урусовым. Он хотел спросить окольничего о причинах молебствия, но тот так усердно молился, что «не заметил» прибытия боярина. Долгорукий увидел, что все наблюдают его неудавшуюся попытку заговорить с князем Петром Семенычем. Он кашлянул и покраснел… В это время протопоп вышел из алтаря и обратился к толпе молящихся:
— Братие! Милостью и промыслом божиим и молитвами всех христиан и верных богу людей совершилось добро: вор и безбожный разбойник, мятежный изменник Стенька Разин в Синбирском городке побит на боях государевыми ратными людьми стольника князя Юрия Никитича Барятинского. Толпы мятежные рассеяны в прах, сам вор дважды ранен и, истекая кровью, бежал с поля боя. Есаулы и заводчики мятежа кои побиты в бою, а кои всякими кажнями кажнены, и город Синбирск ныне в руках государевых воевод. За избавление державы от смуты и мятежа, за одоление государевой христолюбивой рати, умилясь в сердцах, господа бога нашего возблагодарим и господу миром помо-лим-ся-а-а-а! — внезапно по-молитвенному заголосил протопоп.
Гулкий голос его отдался под куполом церкви. Откликнулся дьякон. Дьячок подскочил с дымящимся кадилом и сунул его дьякону в руки. На церковной колокольне по-праздничному затрезвонили колокола. Началось благодарственное молебствие…
С завистью к удачливому воеводе Барятинскому, падали на колени окрестные воеводы благодарить создателя за помощь в подавлении мятежа. С радостью стукался лбом в землю Урусов, довольный успехом Барятинского. Слушая молебен, крестясь, он сочинял про себя доношение к государю: «…а ныне сам вор, быв поранен, покинул свой воровской стан и бежал на низовья, да, чаю, на том и быть прекращению мятежу…»
Дворянам и воеводам и женам их грезилось мщение за пролитую дворянскую кровь, мщение за погоревшие их поместья, за страх, с которым они бежали, спасая свои животы… Пена бешенства накипала на их языках, злобная жажда крови рождалась в сердцах, наконец начавших отходить от трепета… И все, от Долгорукого и Урусова до самых мелких дворян, молившихся в церкви, обдумывали, каким страшным казням они предадут усмиренных мятежников, размышляли о том, сколько плах и виселиц понаставят они в своих поместьях, как отведут свое сердце, хлеща плетьми и кнутами взбунтовавшихся мужиков, чтобы ни детям, ни внукам их вперед не повадно было восставать на своих господ… В дыму молитвенного ладана чуялся им запах пыточной башни — горелого мяса и крови…
Протопоп, читая молитвы, настроен был мирно, он предвкушал праздничное угощение в доме «победителя», каким выставлял себя князь Урусов, еще до начала молебна пригласивший протопопа на обед…
Долгорукий, молясь, обдумывал, принять ли праздничное приглашение государева ослушника. Хотя могло получиться и так, что в связи с известием о победе государь простит и ослушание Урусова, и бегство его из Алатыря…
«Дам ему добрый совет: самому поехать в Москву к государю с радостной вестью, — решил наконец Долгорукий. — Если поедет в Москву, то и полк мне отдаст, и упорство свое покинет! А может, и вместе нам взяться воров выводить? Хоть ратную славу мне тут не стяжать, да и так ее хватит. А ныне возьмусь выводить измену крепкой рукой. Спасение отечеству ныне не в битвах, так в каре жестокой. И тут тоже надобен разум и воеводская хватка!»
Праздничным звоном отвечали собору и другие арзамасские церкви. В них сошелся простой люд: стрельцы, подьячие и посадские разных городов, убежавшие от войны в Арзамас. Тут же были и арзамасские горожане.
Слыша весть о победе над Разиным, иные из них недоверчиво молчали, другие же, считая неизбежной победу царского войска, желали лишь одного: чтобы все поскорей закончилось, чтобы можно было опять по-мирному жить в домах, без стесненья, принесенного нашествием воевод и дворян… Большинство простого народа желало победы Разина, считая, что если он победит, то жизнь будет легче, но, видя в городе такое скопление воевод и ратных людей, жители Арзамаса были устрашены этой грозной силой и не смели надеяться на победу правды. Многие к тому же предпочитали, чтобы война, разрушения, смерти, кровь прошли где-нибудь стороной, не касаясь ни их добра, ни жилищ, ни близких людей, а чтобы Разин «там», где-нибудь по другим городам и селам, одолел бы, а у них тут устроилась бы сама по себе справедливая жизнь, без войны и без крови…
Молебен окончился. Праздничная толпа воевод и дворян выходила из собора. Многие оставались на паперти: окликнув друг друга, кидались в объятия, обнимались и целовались, как будто на пасху, поздравляли друг друга с победой и окончанием богопротивного мятежа.
Они не могли расстаться и разойтись. Взявшись за руки, делились они своей радостью, наперерыв говорили друг другу лишь об одном: как вернутся в свои поместья и вотчины и какую там учинят расправу… Жалуясь друг другу на полное разорение своих домов в деревеньках и городках, обсуждали, что можно купить в Арзамасе, чтобы везти с собой по домам.
— Я лишь плетей бы отсюда повез, а прочее все мужики нанесут в покорность! — повторял всем одно и то же дородный, брюхастый, седой дворянин. — Нанесу-ут! Весь дом устроят богаче, чем был! Жен и детей нагишами оставят — моих оденут! Арзамасски кожевники издавна плети плести искусны, продадут по дешевке!..
Боярин Долгорукий и князь Урусов вышли из церкви последними вместе с протопопом. На лицах их ясно светилось примирение, дружелюбие и приязнь друг к другу. Еще в соборе, ожидая, пока разоблачится священник, они успели договориться о том, что теперь, для полного искоренения мятежа, надо выслать сразу большие силы, которые грозной карой пройдут по всему восставшему краю, нагоняя страх, без пощады казня заводчиков и главарей смуты, строя виселицы на площадях и перекрестках дорог, расправляясь кнутом, топором и пламенем…
Выступление войска Урусова было отложено до другого дня, когда Долгорукий подготовит к походу свои полки, предназначенные уже не для битвы, а для расправ и казней…
В доме Урусова матушка-протопопица с женами нескольких воевод — все радостные, разрумянившиеся, довольные — хлопотали, готовя праздничный стол.
В городе с разрешения арзамасского воеводы Шайсупова, почуявшего себя хоть в чем-то хозяином, открыл торговлю кабатчик. Ратные люди Урусова и Долгорукого праздновали в кабаке победу над Разиным и примирение своих воевод…


В приказной избе Арзамаса Долгорукий засадил всех арзамасских и беглых из других городов подьячих писать увещательные письма мятежникам о том, что Разин разбит и бежал, и о том, что боярин и воевода им предлагает сдаться, сложить оружие и, в знак покорности государю, принести вины и поцеловать крест на верность. Пока подьячие в десятках списков переписывали это письмо, боярин созвал воевод и начальных людей на совещание о том, как лучше действовать против воров. Дворянское войско усмирителей должно было двинуться из Арзамаса тремя полками в разные стороны, при этом каждый из трех полков обязан был рассылать от себя небольшие отряды, по сотне и по две, для занятия городов. Очищая от мятежников города, следовало сажать на места воевод и приводить местных жителей к крестному целованию или к шерти — по их вере — и тотчас же набирать в городах пополнение ратных людей и направлять их в деревни и в села, в дворянские вотчины и поместья для усмирения крестьян…
Каждый полк, кроме оружия, брал с собой воз батогов, кнуты и плети. Кроме того, Долгорукий послал в Москву гонца с требованием выслать сто человек палачей и сколько возможно пыточных приборов для пытки атаманов и «пущих» воров.
Во все стороны перед выходом войска были высланы из Арзамаса разъезды, чтобы открыть места пребывания рассеянных толп мятежников, бегущих от Симбирска и других городов…
Один из таких разъездов поймал в лесу пробиравшегося с нижегородской стороны казака. Его привели к Долгорукому. Молодой «вор» не противился схватившему дозору и сам потребовал доставить его к боярину. Связанного пленника поставили перед воеводой. Долгорукий взглянул на него. Донская шапка на голове, синий кафтан под грубой епанчой, татарские сапоги, руки связаны за спиной. Лицо безбородое, совсем молодое, левый глаз косоват. Казак смотрел в лицо боярину без всякой боязни.
— Отколь, куда пробирался, вор? — спросил Долгорукий.
Пленник не выдержал, прыснул смехом и загигикал:
— К тебе добирался, боярин Юрий Олексич. Не ведал, что ты так почетно встретишь! Да что ты, боярин! Аль не признал?!
Долгорукий удивленно взглянул на пленника.
— Господи, Ваня! Право, ведь Ваня! Да как же ты в эком нелепом обличий? — воскликнул старый боярин, узнав нареченного зятя, младшего князя Одоевского. — Да что ж вы стоите-то, олухи! Распутывай князя Ивана Яковлича! — прикрикнул воевода на дозорных стрельцов, приведших пленника. — Пошли вон отселе! — приказал он, как только были срезаны с рук Одоевского веревки. — Ну, сказывай все ладом — как, откуда? — подставив для поцелуя щеку и усадив Одоевского, спросил воевода.
— Вот как, боярин! Через скопища воровские, через нечистые их собрания я к тебе пробрался! Лихо, а?! — похвалился Одоевский. — Три тысячи нас, дворян, к тебе шло, ан под Нижним у переправы стоит воровское скопище. Мы в схватку сошлись… Куды там! Побили да за Оку нас погнали… Звал я дворян, кто смелый, со мною к боярину пробираться. Никто не пошел. А я — вот, князь-боярин! Я тут, возле вотчинки нашей, все с детства в седле обскакал… Пустился по памяти…
— Сколь же воров там скопилось у переправы? — в нетерпенье перебил боярин.
— Да кто же их считал, боярин! Сказывали дворяне: не менее — с десять тысяч. А подлинно — кто же ведает! В лесу казак на меня наскочил, заколол его да раздел, а свое-то платье кинул в лесу — вот и стал казаком. По пути сколь раз воры меня спрошали. Я врать-то ловок! Такого им набрехал! — в увлеченье собой продолжал Одоевский.
— Как там воры оружны? — опять перебил воевода.
— Пушки у них, пищали, мушкеты, а самих — не менее тысяч с пятнадцать.
— Ты только что молвил, что десять тысяч, — остановил воевода.
— Не-ет, более будет! — настойчиво возразил Одоевский. — Да тут по пути-то повсюду ворье — по просекам, на мостах, на всех росстанях по дорогам… Тут недалечко есть нашей вотчины атаман — Харитонов Мишка. Как бы попал я ему — уж содрал бы он шкуру. Я его добро знаю: с братишкой его галочьи гнезда в лесу зорил, как малые были…
— Три тысячи, говоришь, дворян шло? Куды ж вы посланы были? Чего же Оку не перешли?
— К тебе шли, боярин Юрий Олексич. Да как перейти? Из-за Оки-то воров не собьешь! Едино лишь — на них с тылу грянуть, через леса подобраться к Павлову перевозу. А то и на Нижний отселе тебе не пройти…
— Что ты врешь! — рассердился боярин. — Вор Стенька разбит и бежал назад в Астрахань. Теперь, я чаю, воры все побросали, от Нижнего утекают…
— Когда вор разбит? — удивился младший Одоевский.
— Вечор получил вести. Молебен служили по всем церквам.
— Ну, слава богу! А ведаешь ты, боярин Юрий Олексич: у бати в Земском приказе сидят воры, кои в Москве по торгам вели речи, что Разин скоро бояр побьет и его стречать всей Москвой с хлебом-солью… Многи дворяне глядят из Москвы, куды в дальние вотчины ехать!
— Вот ведь дал тебе бог языка, князь Иван! — оборвал Долгорукий. — Я про Нижний спрошаю, а ты мне пустое — про воровскую брехню на Москве!.. Сможешь ты войску вожем быть? Проведешь ли до Павлова ратных людей лесами? Мы весь скоп воровской захватим под Нижним, покуда ворье не прознало, что Разин побит, да все по домам не ушли. Разбегутся — тогда их не выловишь в деревнях. Надо нам поскорее выходить…
— Проведу! Я, как ехал сюды, примечал дорогу. Под самый великий скоп, к Павлову, выведу, — обещал Одоевский.
— Коли вывести можешь, пойдем-ка, покуда не спит Леонтьев, я тебя проведу к нему. Да не беда. Идем так. После оденешься в доброе платье. Найдем для тебя по плечу, — нетерпеливо сказал Долгорукий, заметив, что молодой дворянин растерянно оглядел свой «воровской» наряд.
Они вышли во двор. Наступил уже вечер. Долгорукий взглянул на небо.
— Зарево? Али заря до сих пор играет? — сказал Долгорукий.
— Ночь на дворе. Какая, боярин, заря!
Оба остановились. Осеннее мглистое небо на юго-востоке все светилось то тускнеющим, то вновь разгорающимся широким багряным заревом.
— Должно, там какой-то пожар, — сам не зная чем вдруг взволнованный, произнес Долгорукий.
— Пожар… — подтвердил Одоевский.
И вдруг они оба услышали в той стороне отдаленные и глухие удары пушек.
На ночной тихой улице послышался бешеный конский топот. У воеводских ворот всадник отпрукнул коня и, бросив его у калитки, вбежал во двор, вгорячах не заметив боярина.
— Чего ты? — спросил Долгорукий вдруг дрогнувшим голосом.
— Несметными силами воры идут в Арзамас, боярин! — воскликнул гонец. — Кадом взяли. Ратных людей побили… Кадомский воевода убит!.. — Гонец указал на небо: — Вишь, горит. Верст пятнадцать отсюда, у засеки, битва…
— Молчи! — весь дрожа, неистово прошипел Долгорукий.
Это был славный поход «четырех атаманов», которые взяли Саранск, Верхний и Нижний Ломов, Шацк и Кадом и шли теперь разорять воеводский оплот — Арзамас…

Черное сердце

Пока Степан занимал Поволжье, азовцы и крымцы подняли головы. Они не раз набегали на низовые станицы, и разинские есаулы, для обороны Дона оставленные в Черкасске, сами призвали к оружию домовитых.
— Сам батька Степан Тимофеич велел тебе, атаман, владать твоим войском, — сказал Корниле Ходневу Семен Лысов, который, оставшись в Черкасске, стремился к миру и ладу со всеми. — Сколь мы на Дону меж себя ни повздорим, а все же и вы, как и мы, — донские казаки и христиане. Аль вам не дорого ныне наш Дон боронить от нечистых!
Корнила внимательно посмотрел на Лысова.
— Руки голы у нас, — сказал он. — Ни пушек, ни пороху нет. Я своих казаков и мигом прибрал бы. За Дон встанут горой…
— Собирай. Пушки, порох я дам вам на крымцев, — пообещал Лысов.
Уже после этого на Дон пришел Фрол Минаев с разинскими казаками. Сильным ударом он забил азовцев обратно в их земли, а сам двинулся под Маяцкий город, Валуйки и Острогожск, отрядив часть своих нести службу в верховьях Дона, другую часть — на Донец, а третью пустив дозорами по рубежу от крымцев…
Домовитые снова притихли, но несколько пушек и порох, данные Лысовым, так и остались у них.
Через людей, которых время от времени присылал Корнила в стан Разина и которых Прокоп узнавал по заветному слову «низовье донское», Горюнов знал о всем, что случилось за это время в Черкасске. Он знал, что если Степана сейчас повезти в Черкасск, то у низовых достаточно сил, чтобы его захватить и отправить в Москву.
— Пошто его в Астрахань везть? — спросил он Наумова. — Мыслю я, везть его надо домой, в Кагальницкий город. Кто лучше своей хозяйки залечит раны! И воеводы, знать, нынче по Волге ударятся вниз, а на Дон не дерзнут. На Дону все казачество встанет стеною за волю…
— Сам батька не раз говорил! — возразил Наумов, который и сам был согласен, что лучше донских казаков никому не сберечь атамана.
— Не бог ведь и батька! Не мог он вперед угадать, что трапится… Трапится — случится (укр.)

А ныне, я мыслю, все же краше нам на Дон…
Они шли ночами на веслах, днем таились от глаз людских. Миновали Самару. Наумов выслал лазутчиков в город. Самарские жители слышали про разгром. О разинцах говорили недобрые речи. Иные склонялись к тому, чтобы выслать посланцев с повинной. Уже не страшился никто в городе говорить за бояр, против Разина…
Возле Саратова наконец Наумов решился окликнуть несколько казачьих челнов, которые также шли поодиночке, то отставая от них, то опять обгоняя…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55