Коса сверкнула на солнце, и, хотя толпу отделяло от этого места расстояние в сотню шагов, в напряженной тишине все услыхали, как прозвенело лезвие о сочные зеленые стебли…
— Крест бы снял, окаянный! Ведь сатанинское дело творишь! — крикнул Никону длинный, сухой Пантюха.
— Басурманы, собаки! В поганской земле не бывает такого злодейства! — выкрикнул кто-то другой.
Вслед за Никоном остальные холопы шагнули в озимые.
— Батюшки светы! Да что же они сотворяют над нами! — тонко заголосила испитая Христоня. — Не смей, сатана! Не смей! Отступись! — закричала она с надрывным плачем и помчалась к своей полосе, на которой хозяйничал дюжий рыжебородый холоп, сокрушая хлеба.
— Голодом поморят робятишек! — послышался чей-то возглас.
Христоня, с сынишкой подростком Митей, запыхавшись, по своей полосе добежала до холопа и с причитанием вцепилась в его косу:
— Уйди, уйди, сатана, отступись! Задушу тебя! Под косу лягу!
Рыжий холоп шибанул ее в грудь косовищем. Христоня вскрикнула и повалилась в скошенный хлеб. Митенька, как звереныш, не помня себя, кинулся на обидчика матери с кулаками, но подвернулся под косу и с пронзительным криком, подпрыгнув, свалился во ржи…
— Заре-езали! Сына убили! Мир, сына убили! — заголосила Христоня, бросившись к Митеньке…
Михайла стоял впереди всех, у самой дороги, высоко подняв голову и, казалось, не глядя на то, что творится. Уперев концом в землю свое косовище, он словно прислушивался к чему-то, что было слышно ему одному… Он был недвижен, пока подрезанный сын Христони не свалился в траву. Тогда Михайла вдруг оглянулся на всю толпу.
— А ну, мужики! — сказал он и, не прибавив больше ни слова, снял шапку, перекрестился. Толпа позади него поснимала шапки. Все молча крестились. Харитонов оглянулся еще раз на лица крестьян, перехватил поудобнее косу, но не вскинул ее на плечо, а, держа лезвием вверх, как будто собрался косить листья на придорожных вербах, пошел вперед… Не оглядываясь, он знал, что за ним с той же решимостью в сердце идет на защиту труда, на защиту хлеба толпа крестьян, превратившихся в этот миг в ратников…
Никто ни с кем не сговаривался, но толпа разделилась: часть пошла, обходя зеленя слева, часть — справа.
Увидев решимость толпы и впереди всех готового к схватке, неудержимого Михайлу с грозно поднятою вверх косою, холопы начали отступать к лошадям. Только тут из крестьянской толпы увидали, что к седлам у них приторочено по мушкету.
— Мушкеты у них! Не давай на коней садиться!
— Лупи!
— Бей боярских собак! — закричали в крестьянской толпе, и все побежали вперед.
Холопы кинули на землю косы, стали отвязывать с седел мушкеты, но не успели вскочить на коней, как толпа навалилась на них всей силой.
Под косою Михайлы свалился первый холоп, подрезавший сына Христони. Страшный взмах почти отделил ему голову…
Никон успел вскочить в седло, но две косы разом скользнули под брюхо коню, и вместе со всадником конь рухнул наземь. Никон лежа вскинул мушкет для выстрела, но шея и голова его обагрились кровью, и с хриплым воплем он уронил оружие…
Толпа крестьян бушевала.
— Под корень коси косарей боярских!
Михайла отбросил косу, схватил мушкет убитого им холопа, выстрелом сбил другого холопа с седла…
Молодой боярский слуга поразил наповал из мушкета Пантюху.
Кони и люди бились в крови и пыли у дороги. Только один из холопов успел вскочить на лошадь, пустился к боярской усадьбе. Михайла с косой в руке, за плечом с мушкетом, которого нечем было зарядить, понесся за ним, почти догнал возле самых ворот. Холоп повернулся, пальнул из мушкета. Михайла покачнулся в седле, и последний холоп успел увернуться от его беспощадной косы… Ворота тотчас захлопнулись.
Толпа крестьян, на лошадях и пешком, подоспела к боярскому дому.
Кучка холопов, оставшихся в доме, со двора подпирала и заваливала ворота, на которые навалились повстанцы.
Раненого Михайлу крестьяне бережно ссадили с седла, положили под толстым дубом, в стороне от ворот.
— Расходись, погана сволочь, мятежники! Коли сейчас от ворот не уйдете, то из пушки пальну!.. — выкрикнул князь Одоевский с караульной башенки над воротами.
Но толпу, только что одержавшую победу, овладевшую лошадьми и оружием врага, было теперь не унять.
— Косоглазый черт, только вздумай пальнуть — и живого сожжем! — кричали снизу Одоевскому.
— Погубитель людей!
— Корыстник нечистый!
— Пенькой тебе глотку забьем!
— На поганой осине повесим!
— Слышь, мужики! — крикнул сверху Одоевский. — Я вас губить не хочу! Свяжите, отдайте мятежника Харитонова Мишку. Идите после того по домам, и всем под присягою милость дарую!
Раненный в бок Харитонов, опершись на мушкет, встал из-под дуба, вышел так, чтобы его было видно.
— Мужики! — сказал он. — Хотите моей головой откупиться? Вяжите, вот я. Отдайте меня косоглазому ироду. Я не страшусь!
— Да что ж мы, июды-предатели, что ли? Чего ты плетешь, Михал Харитоныч! Тебе атаманом быть между нами! — заговорили крестьяне.
Вдруг, как из ясного неба гром, грохнули разом две пушки. Над луговиною, окружавшей боярский дом, взвизгнуло пушечной дробью.
— Бра-атцы-ы-и! Побьют всех! Бежи-им! — раздались голоса, и крестьяне, не знавшие ранее битв, смешались и побежали от дома.
На земле билась раненая лошадь, корчились двое крестьян. Еще один как упал ничком, так и лежал недвижимо.
По толпе, бегущей от боярского дома, пушки ударили еще раз. Пушечная дробь завизжала вдогонку, но выстрелы уже не достали толпу.
Сзади всех двое крестьян помогали уйти раненому Михайле. Он молчал и не кривил лица, лишь зажимал сочащийся кровью бок.
— Стой, робята! Сюды не достанут! — крикнул он, увидав, что больше никто не упал от выстрелов.
Услышав бодрый окрик своего новоявленного предводителя, крестьяне остановились…
Харитонов велел обложить усадьбу со всех сторон, чтобы Одоевский не смог отправить холопов за выручкой ни к ближним дворянам, ни к нижегородскому воеводе. Он послал подростков верхом на лошадях за подмогой к лесным беглецам и в соседние деревеньки.
Из деревни привели бабку-лекарку. Она осмотрела рану Михайлы, нащупала пулю, застрявшую между ребер, вязальным крючком подцепила ее и вынула вон, положила на рану какие-то травы.
Весь день подходили люди из деревень. Пришли беглецы, скрывавшиеся в лесу. В стане повстанцев все были с оружием: за опоясками — топоры, в руках — рогатины, косы, рожны, пики, у иных за плечами — луки и колчаны, полные стрел. Несколько человек пришли с пищалями, с которыми были еще в ополчении Минина и Пожарского.
В кузнице, недалеко от боярского дома, кузнецы ковали наконечники к пикам, рожнам. По деревенькам и в ближнем лесу строили лестницы, собирали в лесу сухой хворост, вязали вязанки, готовясь к ночному приступу на боярский двор…
Беглецы, возвратившиеся из лесу, рассказывали, что в лесах за болотами есть большие поляны, где можно селиться целыми деревнями вольно. Звали сгонять туда скот и идти всем скопом.
Из иных дворов у. же начали выносить скарб и вязать воза, готовясь к дороге. Решимость порвать с прежней, подневольною жизнью виделась в каждом взгляде…
Осажденные не показывались на башнях и на стенах. Мальчишки, залезшие на большие березы, говорили, что во дворе у боярина жгут костры и что-то варят в больших котлах.
— Смолу топят к приступу, — догадались крестьяне.
Век был достаточно неспокойный, чтобы люди могли научиться войне. Не меньше десятка случилось среди крестьян и таких, кто понюхал шведского и польского пороха, кто умел держать дозоры, строить засеки и ходить под пулями на стены городов.
Михайла лежал в шалаше. К нему приходили за советами. Спрашивали, с какой стороны лучше ставить на стены лестницы, где становиться с пищалями и мушкетами, с луками и стрелами… И Харитонов прикидывал в мыслях, давал советы… Он хорошо знал боярский двор, как и многие из крестьян. Они решили зажигать под стеною хворост с одной стороны и шуметь, словно там же хотят лезть на приступ, а лестницы к приступу ставить с другой стороны без всякого шума и молча кидаться на стены…
Как только смерклось, люди начали подползать к стенам с одной стороны с хворостом, перевязанным пеньковыми жгутами, с другой стороны — только с лестницами. Из старинных пищалей Михайла велел бить по холопам, которые станут тушить горящий хворост. С мушкетами решили взбираться по лестницам, тотчас же занимать башни и сверху, с башен, обстреливать боярский двор…
Михайло поднялся с кучи сена, на которой лежал весь день.
— Отлежался — и буде, — сказал он. — Не такая она и рана, чтобы долго лежать.
Он двинулся с теми, кто лез на приступ.
Как только вспыхнуло под стеной пламя от зажженного хвороста, так тотчас же в ту сторону ударили боярские пушки. Тогда, не теряя мгновенья, крестьяне выскочили с лестницами из-под кустов, где затаились вблизи стены, и побежали на приступ. Холопы, сидевшие в башне по эту сторону, поздно заметили, что на стену карабкаются люди. Целая сотня крестьян ворвалась во двор. Отстреливаясь и отбиваясь врукопашную, боярские слуги побежали со стен к дому…
Полсотни холопов с Одоевским успели запереться в каменном крепком строенье боярского дома, в которое было ворваться не так-то легко…
— Черт с ними, пускай сидят! Сбивай замки, хлеб выноси из боярских житниц. Клади на воза, да в лес. Боярских коней запрягай, мужики. Они свезут больше. Все равно нам на старом месте теперь не дадут житья. Гони и боярску скотину в лес. Не к чему тут покидать добро, — распоряжался Михайла, словно всю жизнь он был вожаком.
Ворота боярского двора распахнулись. Не меньше трехсот человек крестьян ввалились во двор. Все делали одно общее дело. Боярские слуги изредка посылали в толпу выстрел из окон дома.
— Эй, иудино племя! Станете побивать людей, то никому из вас не дадим пощады! — крикнул Михайла холопам. — Вместе с Федькою вас обдерем живыми. Хошь милости от мужиков — брось палить!
На воза нагружали гречку, горох, рожь — все везли в лес.
— Пушки с башен стащить бы, — сказал кто-то.
Сняли пушки. В подвале боярского дома нашли несколько бочонков пороху и захватили с собою в новые, им только ведомые места, куда уходили на новую жизнь. Воза отправляли женщины и ребята. Мужики оставались в боярском дворе, чтобы расправиться со своими врагами.
Уже рассвело, когда догорел фитиль, заложенный в бочонок с порохом в подвале, под стеною боярского дома. Земля дрогнула гулом, и угол стены боярского дома рухнул, обдав пылью и засыпав осколками камня боярский двор.
С сотню крестьян ворвались через пролом в самый дом Одоевских, искали во мраке сводчатых комнат двери, рубили их топорами. За каждою дверью находили двух-трех холопов, оставленных для охраны. Иные из них успевали выстрелить из мушкета, убить или ранить кого-нибудь из крестьян. Этих тут же на месте кончали…
В последнем прибежище нашли князя Федора перед иконами на коленях, схватили за шиворот и потащили во двор.
Его повесили на воротах боярского двора.
В лесу за болотами копали широкий ров, валили вековые стволы для постройки засеки и сторожевого острожка…

В Черкасске

После большого казацкого круга в Черкасске Разин не опасался отправить своих казаков назад в Кагальник. На стороне Степана было почти все казачество, и немногие сторонники старой старшины его не пугали.
Отправив свои кагальницкие полки домой под началом Федора Каторжного, Разин остался в войсковой избе с Еремеевым, Наумовым и несколькими казаками из черкасских станиц, которых выбрали в есаулы черкасские жители от себя.
Фрола Минаева Степан приставил считать войсковую казну, порох, свинец, ядра, пищали, мушкеты, пушки.
Около тысячи кагальницких казаков, однако, не ушли на свой остров, а остались для несения караульной и дозорной службы в степях по дорогам. Сотни три из них обосновались табором тут же на площади, у войсковой избы, раскинув вокруг шатры. Иные из них спали в самых сенях войсковой избы. Степан понимал, что его казаки не доверяют черкасским и незаметно стараются ближе держаться, чтобы охранить его жизнь от внезапного покушения со стороны домовитых… Ночной холодок, стелившийся над Доном в тумане, заставлял казаков по ночам на площади жечь костры. У костров пелись песни…
Дня через два, когда жизнь в Черкасске начала входить в колею, Разин вызвал Серебрякова, оставшегося войсковым судьей.
— Старой, бери-ка перо да бумагу, станем письма писать, «Старой, бери-ка перо да бумагу, станем письма писать…» — «Прелестные» (от слова «прельщать») грамоты — своеобразные прокламации с призывом к восстанию — «Побить на Москве и в городах бояр и думных и всяких приказных людей и дворян за измену». Грамоты обещали населению уничтожение рабства. Рассылались в больших количествах по территории Среднего Поволжья, появлялись даже в Карелии и в Слободской Украине. Писались от имени Разина, а иногда и от имени царевича Алексея Алексеевича и опального патриарха Никона.

— сказал он.
— Куда письма, сын?
— На Волгу, на Яик, на Терек и в Запороги — во все казацкие земли, чтобы с нами шли заедино, — сказал Степан. — Да еще в города — в Царицын, в Астрахань, в Черный Яр, — им велеть воевод гнать ко всем чертям от себя по шее да казацким обычаем выбирать себе атаманов.
— А кто понесет? — заботливо спрашивал старый судья.
— Гонцов у нас хватит! — уверенно сказал Разин.
— А лих его знает, куды задевались перо да бумага, сынку! Да, может, оно и не так велика беда: перо и бумагу мы сыщем, а только я грамоты, сынку, не ведаю… Лих его знает, пошто ты учился!
— Каков же, отец, ты судья, коли «аза» да «буки» не знаешь! — с усмешкой сказал Степан.
— А праведный я судья! Судье правду ведать, а книжность ему на что! — возразил старик. — Покличем-ка краше Митяя: он может.
Еремеев явился. Начались поиски чернил, пера.
— Ну, складывай, что ли, письменный, — сказал атаман, когда разыскали чернила, перо и бумагу.
Когда-то Еремеев, парнишкой, учился грамоте. Дружа с Черноярцем, Митяй знал, что тот из восставшего Пскова писал письма по всем городам с призывом вставать на бояр.
На псковский призыв тогда откликнулись Новгород, Порхов, Печора, Гдов, Остров. Голос восставшего Пскова прозвучал в Переяславле-Рязанском, в Твери, в Клину и в самой Москве. Но уж очень давно Черноярец рассказывал о том, как писали они эти письма. Да и выученная в юности грамота позабылась в походах, и перо не держалось в руке, больше привычной к сабле, мушкету да пике.
Однако атаман глядел на Митяя с надеждой и верой. Нельзя ударить лицом в грязь. Еремеев смело схватил перо, обмакнул в чернильницу, капнул на чистый лист жирную кляксу и замер… Где же найти слова? Как писать? Как тогда говорил Иван? Припомнить бы лучше!
Но память была тупа к книжным словам, а надо было найти их такие, чтобы дошли до каждого сердца…
Степан сочувственно посмотрел на есаула.
— Чего? — спросил он.
— Пособил бы ты, что ли? — ероша свои светло-желтые волосы, жалобно воскликнул Еремеев.
— Да как я тебе пособлю: не больно я грамотен, друже. Может, войскового письменного кликнуть?..
— Куды нам старшинскую рожу?
— А плевать! Укажу — и напишет что надо, а не послушает — башку отсеку!..
Еремеев покрутил головой:
— Не разумеешь, батька! Тут от сердца надо, а не под страхом. Под страхом писать, то никто не пойдет за нас.
— Может, горелки чарку? С ней дума идет веселей…
— Давай!.. — отчаявшись, махнул рукой Еремеев.
Подошли Дрон Чупрыгин, Наумов и тоже склонились к листу бумаги, украшенному густой кляксой, подставили чарки.
— Пиши, Митяй: «Ко всем казакам запорожским, волжским и яицким и всему народу донской атаман Степан Тимофеев Разин с есаулы и с войском поклон посылает», — сказал Степан Тимофеич, держа в руке чарку с горелкой.
— Вот ладно, батька! Да ты, гляди, сам писаря за кушак заткнешь! — воскликнул Серебряков.
— Складно молвил! — одобрил немногословный Дрон.
Перо Еремеева неуверенно ткнулось острым носом в бумагу, легонько брызнуло и поползло, рисуя замысловатые кренделя.
— Пиши дальше, Митя: «Сколь можно боярской и старшинской неправды терпеть и жить у богатых в басурманской неволе!»
Митяй с удовольствием качнул головой.
— Твои слова не гусиным пером писать — золотым.
— А ты забеги к Корниле во двор —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55