Как всегда бывает в таких случаях, переход от плохого к худшему не заставил себя ждать. Я тоже начала посещать в неурочное время комнаты матери-настоятельницы, чтобы праздно проводить там время. Я тоже курила испанские сигарки и пила коньяк, который мы нашли между простынями на дне сундука, замок на котором взломали, — вот до чего дошло мое легкомыслие. Я тоже производила дотошный осмотр великолепного гардероба настоятельницы, в котором хранилось так много ослепительно мирских платьев.
Но в один прекрасный день этому настал конец. Перонетта уже провела в С*** несколько недель, и теперь шел конец августа. Пчелы с гудением летали по всему монастырю, чтобы затем вернуться в свой улей к пчеле-матке. Точно так же воспитанницы начали возвращаться к сестре Клер де Сазильи, словно влекомые вечным зовом природы. На небе в разгар дня появились низкие грозовые облака, и я последовала за Перонеттой в покои ее тетушки, как это случалось уже бесчисленное количество раз. В конце лета ливень может начаться внезапно. Дождь льет около четверти часа, а то и меньше, причем одновременно может сиять солнце. Такого следовало ожидать и в тот день — стоявшая жара просто не могла более длиться.
Мы с Перонеттой часто навещали покои матери-настоятельницы. Так было у нас заведено — длившиеся не более получаса занятия плавно переходили в не менее чем двухчасовое безделье, во время которого мы любили уединяться в заветных покоях матери Марии, пока та занималась мирскими делами в конторе монастыря — я не знаю уж, в чем они состояли. В последние дни я заметила, что Перонетта скучает; она словно напрашивалась на неприятность, оставляла дверь в наше убежище открытой настежь, будто желала быть пойманной. Она дерзко надевала к мессе перстень матери-настоятельницы, приводила в беспорядок ее постель… Игры, в которые мы играли в комнатах ее тетушки прежде, неизменно доставляли мне удовольствие; нравились они мне и сейчас — одного счастья быть в обществе Перонетты было достаточно, — но Перонетту теперь в них привлекала возможность попасться. И оттого она становилась все более дерзкой. Я с беспокойством ждала, что же будет… И вот в тот день, когда мы лежали поперек кровати настоятельницы — пресыщенные, покуривая сигарки, с головою, идущей кругом от коньяка, выпитого в изрядном количестве, изнывая от дневной жары и предвкушая прохладу, которая наступит после дождя, — Перонетту посетила неожиданная мысль.
— Вставай, — скомандовала она. — Быстро.
Я вскочила:
— В чем дело? Кто-то идет?
Я заметалась было по комнате, разгоняя предательское облачко голубого дыма, сливая в бутылку остатки коньяка из рюмок… Но остановилась, увидев, что Перонетта снимает с себя одежду.
Она повернулась ко мне спиной, и я застыла в полном изумлении. У меня опустились руки и отвисла челюсть. Я еще никого не видела обнаженным. Никогда . Ведь я многие годы избегала многолюдной мыльни, предпочитая ей кухню, где по ночам никого не было, или даже свою кладовку. Именно в этот момент я осознала, что не знаю, как выглядит женское тело. Разумеется, о мужском я имела еще меньшее представление. А тут передо мной стояла красивая, почти нагая женщина, ибо Перонетта уже не была похожа на девушку.
Она сняла с себя последнее, что на ней оставалось, повседневное форменное платье лежало у ее ног. Шагнув, переступила через кучу серой шерсти и кисеи. Хихикнула, смеясь собственным мыслям, но ничего не сказала. Я стояла словно вкопанная, смотрела, как Перонетта направляется к большому шкапу.
— Дождь еще идет? — спросила она. — Иди посмотри. Марш!
Я не могла отвести от нее глаз. Вместо того чтобы подойти к окну, я окинула ее взглядом, всю, с головы до ног. Я чуть не присела, чтобы лучше их разглядеть.
— Да, идет, — пробормотала я. Небеса могли разверзнуться потоками святой воды, могли падать облатки, в саду сам Папа мог плясать под руку с чертом, а я и понятия не имела, какая тогда была погода.
Перонетта подбежала к окну. Ее затея, в чем бы она ни состояла, по-видимому, была связана с дождем.
— Отлично, — обрадовалась она. — Льет как из ведра.
Наблюдая, как она перевешивается через подоконник, я увидела ее небольшие острые груди, восхитилась их розовыми кончиками. Я упивалась изящными, плавными изгибами всего ее тела, начиная от высокого лба и заканчивая миниатюрными ножками.
— Ты что? — еле выдавила я из себя. Сердце так и подскакивало у меня в груди, словно плоский камешек, брошенный прыгать по тихой глади пруда. — Что ты собираешься делать?
— Слегка повеселиться, — ответила Перонетта, спускаясь на пол и кружась по комнате. Затем она вновь подошла к шкапу, такому большому, что она смогла бы в нем спрятаться. Но не сделала этого, а наклонилась и стала в нем рыться. До меня донесся ее приглушенный голос: — И даже очень повеселиться. Приготовься. Смотри, идет ли еще дождь.
— Смотрю, — проговорила я, — уже смотрю… но зачем?
Перонетта не отозвалась. Вместо этого она еще глубже залезла в шкап. Я стояла совсем рядом и вдруг почувствовала невероятную слабость, заставившую меня прилечь на кровать; это стоило мне усилия. Все еще находясь позади Перонетты, я теперь смотрела на нее снизу вверх. И тут я поняла то, что, оказывается, каким-то образом знала всегда. Поняла, что я другая, не такая, как все . Ибо, когда я смотрела на стоящую передо мной голую женщину, наклонившуюся вперед, увлеченную своим замыслом и содержимым шкапа, я видела лишь изгиб ее широких бедер, ее крупные, ядреные ягодицы, а также… глубокую, поросшую темными волосами расселину, признак пола, а там, где-то там , далеко, в темноте, я видела мягкие складки губ.
Но я… Я другая. Я не смотрю… Мое… Я не могла думать. У меня было такое ощущение, словно из легких моих выкачали воздух. Слезы струились по моим щекам, слезы смятения, вызванного тем, что зерно знания прорастало и зрело.
Затем Перонетта обернулась, чтобы взглянуть на меня. Я на нее смотреть не могла. Боялась. Она вынула из шкапа какое-то платье, но не потому, что застыдилась наготы, а в качестве прелюдии к задуманному.
— Как ты думаешь… — спросила она взволнованным голосом, но осеклась, увидев, что я плачу.
Она выпустила платье из рук, и тут я поняла еще одну истину, которую подспудно знала и прежде: что я совсем, совсем другая, совсем не такая, как все. Она подошла и встала на колени подле меня.
— Глупышка, не плачь, тут нет ничего плохого, просто чуточку повеселимся. — Ее соски отвердели, кожа пылала. Рука ее, касавшаяся меня, была горяча.
Я обрадовалась, что она неверно истолковала мои слезы.
— Мы не попадемся. Можешь не бояться. — Она встала, подняла с пола платье, и я увидела, что оно из тех, что мать Мария чаще всего носила, — то была повседневная монашеская роба без талии, сшитая из коричневой шерстяной ткани; сестры носили такие зимой. Затем Перонетта подошла к окну. — Чудесно! Дождь заканчивается. Скоро они выползут на солнышко. Чудесно!
Я все еще не имела ни малейшего представления о том, что она задумала. И не отваживалась спросить. Вместо этого я наблюдала, как складывается из разрозненных мозаичных кусочков картинка-головоломка.
Перонетта надела коричневую робу, сняла со стены большое распятие и бросила его на кровать. Напудрила лицо. Обмотала вокруг головы красную шерстяную юбку, извлеченную из глубин шкапа, — она должна была изображать волосы. Затем она вручила мне тетушкину скрипку, запеленатую в синий бархат. Она извлекла ее из специально изготовленного и украшенного резьбой футляра, где та покоилась, как в уютном гнездышке, а футляр поставила на стол посреди комнаты. Полированное дерево скрипки блестело, смычок был хорошо натянут.
Я принялась отказываться, говоря, что не умею играть и вообще ничего не понимаю в скрипках.
— Тем лучше, — заявила Перонетта, на миг прекратив пристально наблюдать за тем, что происходит за окном. — Ведь не концерт же скрипичной музыки мы собираемся устроить.
— Но тогда что это будет? — спросила я. — К чему мы готовимся?
— Мы готовимся к пришествию Сатаны, готовимся плясать сатанинскую пляску на этом вот подоконнике.
— О нет, Перонетта, — взмолилась я. — Этого нельзя делать! — Не знаю, слышала ли она меня, но явно не собиралась послушаться. Она лежала на подоконнике, перегнувшись через него, глядя с высоты трех этажей на монастырский двор, ожидая, когда туда выйдет какая-нибудь воспитанница.
— После дождя во двор выскакивают самые младшие, — отметила она. — Ох уж эти маленькие любительницы пошлепать по лужам.
Я все еще не пришла в себя после того, как увидела ее… голой; собственно, мне было все равно, что она задумала. Я готова была повторять за ней все, что она станет делать. И мы обе знали об этом.
— Идет! — сообщила Перонетта радостно; она произнесла это слово быстро и тихо, словно выдохнула его. — Они выходят, вот первая… — И, широко улыбаясь, она принялась жестами показывать, где я должна стоять со скрипкой в руке.
Сама же она вскочила на широкий подоконник, подошла к самому краю и стала смотреть вниз, наклоняясь все дальше, так что я испугалась, как бы она не упала. За Перонеттой покачивались верхушки деревьев, и сквозь их верхние веточки просвечивало зеленое море, соединявшееся у самого горизонта со светлым летним небом. Я поспешила ухватить подругу за подол робы, сжав ткань в кулаке изо всей силы. Я просила, я умоляла ее передумать. Перонетта начала крутиться, пытаясь вырвать подол из моей руки.
— Приготовься, дура!.. А ну назад, живо!
Ее лицо исказила уродливая гримаса; не знаю, что на нее в ту минуту нашло, но словно какая-то маска прикрыла ее красоту; та исчезла. Мне стало страшно, и я отшатнулась… Вскоре я уже пиликала на скрипке, извлекая из нее визгливые звуки, под которые Перонетта извивалась в похотливом и сладострастном танце, словно змея в корзине факира, зачарованная звуком дудки.
— Быстрее, быстрее ! — требовала она, и я играла быстрей, хотя конские волоски на смычке рвались один за другим.
В левой руке Перонетты появилось распятие.
— Играй! — (И я опять и опять водила уже мало на что годным смычком по струнам. Я так сильно прижимала скрипку к себе, что боялась, как бы не обломился ее тонкий гриф.) — Громче! — (Смычок елозил по струнам со скрипом и визгом. Ужасный звук, вполне подходящий для бесовской джиги!) — Да, да… вот так, еще громче!
Перонетта продолжала кружиться и раскачиваться на подоконнике под эту инфернальную музыку. Я же все время оставалась скрытой за плотной занавесью. Непристойные движения Перонетты были настолько размашисты, что я не сомневалась в ее скором падении с подоконника. Войдя в раж, она принялась неистово мотать головой, размахивая таким образом и париком, роль которого играла красная юбка. Я готова была умереть со стыда, видя, что вытворяет она с распятием, то и дело зажимая его между ног через ткань монашеского одеяния. Но все, что я могла сделать, — это водить смычком по струнам! Я не решалась остановиться. Не решалась ослушаться. И тут я услышала вопль, заглушивший какофонию звуков скрипки. Резкий, пронзительный, он словно вскарабкался вверх по каменной стене, чтобы попасть нам в уши. Перонетта спрыгнула с подоконника и выхватила у меня из рук смычок.
— Хватит, — проговорила она с улыбкой и довольно зловеще добавила: — Получилось.
Через несколько секунд распятие вернулось на стену, скрипка — в футляр на столе, а комнате был возвращен прежний порядок. Перонетта стерла с лица пудру, быстро сняла через голову робу. И снова она предстала передо мной нагая. Роба и красная юбка вернулись в шкап. Затем девушка быстро накинула платье, не потрудившись надеть нижнее белье, которое запихнула ногой под кровать: крючки и пуговицы отняли бы слишком много времени, а его не хватало. Нужно было спешить. Куда? Зачем? Я не имела представления.
— Идем, — приказала Перонетта, указывая во двор. — Видишь, что творится внизу? — Я бросилась было к окну, так сильно мне хотелось узнать, что за ним происходит, но Перонетта, шикнув, остановила меня: — Arrete , дурочка! Тебя же увидят. Встань у занавески и тогда смотри.
— Да, конечно, — пробормотала я. — Разумеется, нас не должны видеть… — И я встала у края окна, чтобы глянуть во двор. То, что я увидела, я смогла описать словами лишь гораздо позже; а в ту минуту, когда я отпрянула от занавески, единственным, что послужило для Перонетты подтверждением успеха ее затеи, стало выражение ужаса на моем лице. Она в последний раз обвела взглядом комнату и, решив, что та выглядит удовлетворительно, позвала меня:
— Иди за мной, быстро!
Я повиновалась, но вот что я увидела на немощеном монастырском дворе, еще покрытом грязью и лужами, оставшимися после недавнего дождя.
Группа воспитанниц, в основном самых младших, окружили распростертую на земле фигурку. Девочка лежала бездвижно; она казалась такой маленькой, такой безжизненной, что я испугалась, не мертва ли она. Глупо, конечно. Одна из монахинь — кажется, сестра Клер, хоть я и не могу быть уверена, — склонилась над упавшей. Кто-то уже торопливо протягивал ей нюхательную соль, и сестра Клер (это, скорее всего, была именно она) пыталась привести бедняжку в чувство. У той оказался простой обморок. (Вскоре я узнала, что это была юная Елизавета, о которой мы прежде даже не слышали.) В тот самый момент, когда, спрятавшись за складками занавеси, я увидела, что Елизавета приходит в себя, та, возбужденная и находящаяся под воздействием паров соли — без сомнения, очень сильной, — вдруг села сама, вскрикнула и указала на то самое окно, у которого я стояла. Я поспешно отскочила. Неужто меня увидели? А что, если кто-то из девочек проследил, куда показывает ее палец? Выглянуть еще раз я не решилась, но ответ последовал тут же, поскольку снизу донеслось множество криков, слившихся вскоре в один, и я четко расслышала слово: «Сатана». Оно повторялось снова и снова, передаваясь от одной девочки к другой. Тут я и услышала приказ Перонетты: «Иди за мной, быстро!» Не скомандуй она, я бы так и осталась стоять в той комнате, словно пораженная громом, среди складок занавеси, в то время как толпа воспитанниц и монахинь бегом — я была в этом уверена — поднималась по главной лестнице, чтобы вот-вот ввалиться в покои матери-настоятельницы.
Перонетта схватила меня за руку, словно ребенка. Мы открыли дверь в коридор и тут же услышали топот и шарканье множества ног, доносившиеся со стороны лестницы. Еще одна армия воспитанниц наступала со стороны дормитория.
Перонетта закрыла дверь и заперла ее.
— Теперь они точно меня исключат, и я…
— Спокойно, — прервала меня Перонетта. — Дай подумать. — Она прикрыла лицо руками. Плакала ли она? Осознала ли наконец, что ее розыгрыш зашел слишком далеко и?.. О нет. Когда секунду спустя она отняла от лица руки, на нем играла радостная улыбка. — Ну конечно же, — произнесла Перонетта, обращаясь к самой себе, — разумеется.
И она приказала мне вновь извлечь скрипку из стоявшего на столе футляра. Я повиновалась.
— Что делать теперь? — спросила я, оборачиваясь посмотреть, что делает моя подруга, и увидела, что Перонетты нет, а дверь открыта, и услышала приближающийся топот множества ног.
Я бросилась к шкапу, но не смогла открыть его. Тут я услышала знакомый приглушенный смех и поняла, что Перонетта крепко держит дверь изнутри.
— Что здесь происходит? — спросил чей-то голос.
Я обернулась и с облегчением увидела мать Марию, входящую в комнату и закрывающую дверь. Она заперла ее перед самым носом собравшихся на лестничной площадке младших девочек, очевидно ждавших появления сестры Клер, преградив также путь воспитанницам постарше и побойчее, которые несколько мгновений спустя подбежали со стороны дормитория и принялись барабанить в дубовые филенки.
— Что здесь происходит? — повторила мать Мария торопливо, но тихо.
— Я… Мы… — Я стояла в полной растерянности, не выпуская из рук смычок и скрипку. — Я… Мы…
— Где она? — спросила настоятельница, и я в ответ, должно быть, невольно бросила взгляд в сторону шкапа, ибо та повернулась, чтобы открыть дверцу, но не смогла.
Стук в дверь все усиливался. За ней слышались голоса десяти, может быть, двадцати воспитанниц, напоминающие жужжание пчел в улье. Затем послышался окрик сестры Клер де Сазильи: «Именем Христа, откройте дверь».
Мать Мария грубо схватила меня за плечи.
— Разве я не предупреждала тебя? — спросила она. И прибавила, что мы не представляем, что сделали, а затем наконец крикнула через плечо: — Иду! Одну минуту, сестра.
— Сестра Клер! — воскликнула я. — Прошу вас, матушка, не надо!
Мать Мария сняла руки с моих плеч.
— Тогда ступай туда, — проговорила она. — Спрячься за занавесью. И чтобы ни звука!
И уже из-за складок шоколадно-коричневой камчатной ткани, за которыми я, увы, не могла чувствовать себя в такой безопасности, как моя соучастница, залезшая в шкап, я услышала, как мать Мария отпирает дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Но в один прекрасный день этому настал конец. Перонетта уже провела в С*** несколько недель, и теперь шел конец августа. Пчелы с гудением летали по всему монастырю, чтобы затем вернуться в свой улей к пчеле-матке. Точно так же воспитанницы начали возвращаться к сестре Клер де Сазильи, словно влекомые вечным зовом природы. На небе в разгар дня появились низкие грозовые облака, и я последовала за Перонеттой в покои ее тетушки, как это случалось уже бесчисленное количество раз. В конце лета ливень может начаться внезапно. Дождь льет около четверти часа, а то и меньше, причем одновременно может сиять солнце. Такого следовало ожидать и в тот день — стоявшая жара просто не могла более длиться.
Мы с Перонеттой часто навещали покои матери-настоятельницы. Так было у нас заведено — длившиеся не более получаса занятия плавно переходили в не менее чем двухчасовое безделье, во время которого мы любили уединяться в заветных покоях матери Марии, пока та занималась мирскими делами в конторе монастыря — я не знаю уж, в чем они состояли. В последние дни я заметила, что Перонетта скучает; она словно напрашивалась на неприятность, оставляла дверь в наше убежище открытой настежь, будто желала быть пойманной. Она дерзко надевала к мессе перстень матери-настоятельницы, приводила в беспорядок ее постель… Игры, в которые мы играли в комнатах ее тетушки прежде, неизменно доставляли мне удовольствие; нравились они мне и сейчас — одного счастья быть в обществе Перонетты было достаточно, — но Перонетту теперь в них привлекала возможность попасться. И оттого она становилась все более дерзкой. Я с беспокойством ждала, что же будет… И вот в тот день, когда мы лежали поперек кровати настоятельницы — пресыщенные, покуривая сигарки, с головою, идущей кругом от коньяка, выпитого в изрядном количестве, изнывая от дневной жары и предвкушая прохладу, которая наступит после дождя, — Перонетту посетила неожиданная мысль.
— Вставай, — скомандовала она. — Быстро.
Я вскочила:
— В чем дело? Кто-то идет?
Я заметалась было по комнате, разгоняя предательское облачко голубого дыма, сливая в бутылку остатки коньяка из рюмок… Но остановилась, увидев, что Перонетта снимает с себя одежду.
Она повернулась ко мне спиной, и я застыла в полном изумлении. У меня опустились руки и отвисла челюсть. Я еще никого не видела обнаженным. Никогда . Ведь я многие годы избегала многолюдной мыльни, предпочитая ей кухню, где по ночам никого не было, или даже свою кладовку. Именно в этот момент я осознала, что не знаю, как выглядит женское тело. Разумеется, о мужском я имела еще меньшее представление. А тут передо мной стояла красивая, почти нагая женщина, ибо Перонетта уже не была похожа на девушку.
Она сняла с себя последнее, что на ней оставалось, повседневное форменное платье лежало у ее ног. Шагнув, переступила через кучу серой шерсти и кисеи. Хихикнула, смеясь собственным мыслям, но ничего не сказала. Я стояла словно вкопанная, смотрела, как Перонетта направляется к большому шкапу.
— Дождь еще идет? — спросила она. — Иди посмотри. Марш!
Я не могла отвести от нее глаз. Вместо того чтобы подойти к окну, я окинула ее взглядом, всю, с головы до ног. Я чуть не присела, чтобы лучше их разглядеть.
— Да, идет, — пробормотала я. Небеса могли разверзнуться потоками святой воды, могли падать облатки, в саду сам Папа мог плясать под руку с чертом, а я и понятия не имела, какая тогда была погода.
Перонетта подбежала к окну. Ее затея, в чем бы она ни состояла, по-видимому, была связана с дождем.
— Отлично, — обрадовалась она. — Льет как из ведра.
Наблюдая, как она перевешивается через подоконник, я увидела ее небольшие острые груди, восхитилась их розовыми кончиками. Я упивалась изящными, плавными изгибами всего ее тела, начиная от высокого лба и заканчивая миниатюрными ножками.
— Ты что? — еле выдавила я из себя. Сердце так и подскакивало у меня в груди, словно плоский камешек, брошенный прыгать по тихой глади пруда. — Что ты собираешься делать?
— Слегка повеселиться, — ответила Перонетта, спускаясь на пол и кружась по комнате. Затем она вновь подошла к шкапу, такому большому, что она смогла бы в нем спрятаться. Но не сделала этого, а наклонилась и стала в нем рыться. До меня донесся ее приглушенный голос: — И даже очень повеселиться. Приготовься. Смотри, идет ли еще дождь.
— Смотрю, — проговорила я, — уже смотрю… но зачем?
Перонетта не отозвалась. Вместо этого она еще глубже залезла в шкап. Я стояла совсем рядом и вдруг почувствовала невероятную слабость, заставившую меня прилечь на кровать; это стоило мне усилия. Все еще находясь позади Перонетты, я теперь смотрела на нее снизу вверх. И тут я поняла то, что, оказывается, каким-то образом знала всегда. Поняла, что я другая, не такая, как все . Ибо, когда я смотрела на стоящую передо мной голую женщину, наклонившуюся вперед, увлеченную своим замыслом и содержимым шкапа, я видела лишь изгиб ее широких бедер, ее крупные, ядреные ягодицы, а также… глубокую, поросшую темными волосами расселину, признак пола, а там, где-то там , далеко, в темноте, я видела мягкие складки губ.
Но я… Я другая. Я не смотрю… Мое… Я не могла думать. У меня было такое ощущение, словно из легких моих выкачали воздух. Слезы струились по моим щекам, слезы смятения, вызванного тем, что зерно знания прорастало и зрело.
Затем Перонетта обернулась, чтобы взглянуть на меня. Я на нее смотреть не могла. Боялась. Она вынула из шкапа какое-то платье, но не потому, что застыдилась наготы, а в качестве прелюдии к задуманному.
— Как ты думаешь… — спросила она взволнованным голосом, но осеклась, увидев, что я плачу.
Она выпустила платье из рук, и тут я поняла еще одну истину, которую подспудно знала и прежде: что я совсем, совсем другая, совсем не такая, как все. Она подошла и встала на колени подле меня.
— Глупышка, не плачь, тут нет ничего плохого, просто чуточку повеселимся. — Ее соски отвердели, кожа пылала. Рука ее, касавшаяся меня, была горяча.
Я обрадовалась, что она неверно истолковала мои слезы.
— Мы не попадемся. Можешь не бояться. — Она встала, подняла с пола платье, и я увидела, что оно из тех, что мать Мария чаще всего носила, — то была повседневная монашеская роба без талии, сшитая из коричневой шерстяной ткани; сестры носили такие зимой. Затем Перонетта подошла к окну. — Чудесно! Дождь заканчивается. Скоро они выползут на солнышко. Чудесно!
Я все еще не имела ни малейшего представления о том, что она задумала. И не отваживалась спросить. Вместо этого я наблюдала, как складывается из разрозненных мозаичных кусочков картинка-головоломка.
Перонетта надела коричневую робу, сняла со стены большое распятие и бросила его на кровать. Напудрила лицо. Обмотала вокруг головы красную шерстяную юбку, извлеченную из глубин шкапа, — она должна была изображать волосы. Затем она вручила мне тетушкину скрипку, запеленатую в синий бархат. Она извлекла ее из специально изготовленного и украшенного резьбой футляра, где та покоилась, как в уютном гнездышке, а футляр поставила на стол посреди комнаты. Полированное дерево скрипки блестело, смычок был хорошо натянут.
Я принялась отказываться, говоря, что не умею играть и вообще ничего не понимаю в скрипках.
— Тем лучше, — заявила Перонетта, на миг прекратив пристально наблюдать за тем, что происходит за окном. — Ведь не концерт же скрипичной музыки мы собираемся устроить.
— Но тогда что это будет? — спросила я. — К чему мы готовимся?
— Мы готовимся к пришествию Сатаны, готовимся плясать сатанинскую пляску на этом вот подоконнике.
— О нет, Перонетта, — взмолилась я. — Этого нельзя делать! — Не знаю, слышала ли она меня, но явно не собиралась послушаться. Она лежала на подоконнике, перегнувшись через него, глядя с высоты трех этажей на монастырский двор, ожидая, когда туда выйдет какая-нибудь воспитанница.
— После дождя во двор выскакивают самые младшие, — отметила она. — Ох уж эти маленькие любительницы пошлепать по лужам.
Я все еще не пришла в себя после того, как увидела ее… голой; собственно, мне было все равно, что она задумала. Я готова была повторять за ней все, что она станет делать. И мы обе знали об этом.
— Идет! — сообщила Перонетта радостно; она произнесла это слово быстро и тихо, словно выдохнула его. — Они выходят, вот первая… — И, широко улыбаясь, она принялась жестами показывать, где я должна стоять со скрипкой в руке.
Сама же она вскочила на широкий подоконник, подошла к самому краю и стала смотреть вниз, наклоняясь все дальше, так что я испугалась, как бы она не упала. За Перонеттой покачивались верхушки деревьев, и сквозь их верхние веточки просвечивало зеленое море, соединявшееся у самого горизонта со светлым летним небом. Я поспешила ухватить подругу за подол робы, сжав ткань в кулаке изо всей силы. Я просила, я умоляла ее передумать. Перонетта начала крутиться, пытаясь вырвать подол из моей руки.
— Приготовься, дура!.. А ну назад, живо!
Ее лицо исказила уродливая гримаса; не знаю, что на нее в ту минуту нашло, но словно какая-то маска прикрыла ее красоту; та исчезла. Мне стало страшно, и я отшатнулась… Вскоре я уже пиликала на скрипке, извлекая из нее визгливые звуки, под которые Перонетта извивалась в похотливом и сладострастном танце, словно змея в корзине факира, зачарованная звуком дудки.
— Быстрее, быстрее ! — требовала она, и я играла быстрей, хотя конские волоски на смычке рвались один за другим.
В левой руке Перонетты появилось распятие.
— Играй! — (И я опять и опять водила уже мало на что годным смычком по струнам. Я так сильно прижимала скрипку к себе, что боялась, как бы не обломился ее тонкий гриф.) — Громче! — (Смычок елозил по струнам со скрипом и визгом. Ужасный звук, вполне подходящий для бесовской джиги!) — Да, да… вот так, еще громче!
Перонетта продолжала кружиться и раскачиваться на подоконнике под эту инфернальную музыку. Я же все время оставалась скрытой за плотной занавесью. Непристойные движения Перонетты были настолько размашисты, что я не сомневалась в ее скором падении с подоконника. Войдя в раж, она принялась неистово мотать головой, размахивая таким образом и париком, роль которого играла красная юбка. Я готова была умереть со стыда, видя, что вытворяет она с распятием, то и дело зажимая его между ног через ткань монашеского одеяния. Но все, что я могла сделать, — это водить смычком по струнам! Я не решалась остановиться. Не решалась ослушаться. И тут я услышала вопль, заглушивший какофонию звуков скрипки. Резкий, пронзительный, он словно вскарабкался вверх по каменной стене, чтобы попасть нам в уши. Перонетта спрыгнула с подоконника и выхватила у меня из рук смычок.
— Хватит, — проговорила она с улыбкой и довольно зловеще добавила: — Получилось.
Через несколько секунд распятие вернулось на стену, скрипка — в футляр на столе, а комнате был возвращен прежний порядок. Перонетта стерла с лица пудру, быстро сняла через голову робу. И снова она предстала передо мной нагая. Роба и красная юбка вернулись в шкап. Затем девушка быстро накинула платье, не потрудившись надеть нижнее белье, которое запихнула ногой под кровать: крючки и пуговицы отняли бы слишком много времени, а его не хватало. Нужно было спешить. Куда? Зачем? Я не имела представления.
— Идем, — приказала Перонетта, указывая во двор. — Видишь, что творится внизу? — Я бросилась было к окну, так сильно мне хотелось узнать, что за ним происходит, но Перонетта, шикнув, остановила меня: — Arrete , дурочка! Тебя же увидят. Встань у занавески и тогда смотри.
— Да, конечно, — пробормотала я. — Разумеется, нас не должны видеть… — И я встала у края окна, чтобы глянуть во двор. То, что я увидела, я смогла описать словами лишь гораздо позже; а в ту минуту, когда я отпрянула от занавески, единственным, что послужило для Перонетты подтверждением успеха ее затеи, стало выражение ужаса на моем лице. Она в последний раз обвела взглядом комнату и, решив, что та выглядит удовлетворительно, позвала меня:
— Иди за мной, быстро!
Я повиновалась, но вот что я увидела на немощеном монастырском дворе, еще покрытом грязью и лужами, оставшимися после недавнего дождя.
Группа воспитанниц, в основном самых младших, окружили распростертую на земле фигурку. Девочка лежала бездвижно; она казалась такой маленькой, такой безжизненной, что я испугалась, не мертва ли она. Глупо, конечно. Одна из монахинь — кажется, сестра Клер, хоть я и не могу быть уверена, — склонилась над упавшей. Кто-то уже торопливо протягивал ей нюхательную соль, и сестра Клер (это, скорее всего, была именно она) пыталась привести бедняжку в чувство. У той оказался простой обморок. (Вскоре я узнала, что это была юная Елизавета, о которой мы прежде даже не слышали.) В тот самый момент, когда, спрятавшись за складками занавеси, я увидела, что Елизавета приходит в себя, та, возбужденная и находящаяся под воздействием паров соли — без сомнения, очень сильной, — вдруг села сама, вскрикнула и указала на то самое окно, у которого я стояла. Я поспешно отскочила. Неужто меня увидели? А что, если кто-то из девочек проследил, куда показывает ее палец? Выглянуть еще раз я не решилась, но ответ последовал тут же, поскольку снизу донеслось множество криков, слившихся вскоре в один, и я четко расслышала слово: «Сатана». Оно повторялось снова и снова, передаваясь от одной девочки к другой. Тут я и услышала приказ Перонетты: «Иди за мной, быстро!» Не скомандуй она, я бы так и осталась стоять в той комнате, словно пораженная громом, среди складок занавеси, в то время как толпа воспитанниц и монахинь бегом — я была в этом уверена — поднималась по главной лестнице, чтобы вот-вот ввалиться в покои матери-настоятельницы.
Перонетта схватила меня за руку, словно ребенка. Мы открыли дверь в коридор и тут же услышали топот и шарканье множества ног, доносившиеся со стороны лестницы. Еще одна армия воспитанниц наступала со стороны дормитория.
Перонетта закрыла дверь и заперла ее.
— Теперь они точно меня исключат, и я…
— Спокойно, — прервала меня Перонетта. — Дай подумать. — Она прикрыла лицо руками. Плакала ли она? Осознала ли наконец, что ее розыгрыш зашел слишком далеко и?.. О нет. Когда секунду спустя она отняла от лица руки, на нем играла радостная улыбка. — Ну конечно же, — произнесла Перонетта, обращаясь к самой себе, — разумеется.
И она приказала мне вновь извлечь скрипку из стоявшего на столе футляра. Я повиновалась.
— Что делать теперь? — спросила я, оборачиваясь посмотреть, что делает моя подруга, и увидела, что Перонетты нет, а дверь открыта, и услышала приближающийся топот множества ног.
Я бросилась к шкапу, но не смогла открыть его. Тут я услышала знакомый приглушенный смех и поняла, что Перонетта крепко держит дверь изнутри.
— Что здесь происходит? — спросил чей-то голос.
Я обернулась и с облегчением увидела мать Марию, входящую в комнату и закрывающую дверь. Она заперла ее перед самым носом собравшихся на лестничной площадке младших девочек, очевидно ждавших появления сестры Клер, преградив также путь воспитанницам постарше и побойчее, которые несколько мгновений спустя подбежали со стороны дормитория и принялись барабанить в дубовые филенки.
— Что здесь происходит? — повторила мать Мария торопливо, но тихо.
— Я… Мы… — Я стояла в полной растерянности, не выпуская из рук смычок и скрипку. — Я… Мы…
— Где она? — спросила настоятельница, и я в ответ, должно быть, невольно бросила взгляд в сторону шкапа, ибо та повернулась, чтобы открыть дверцу, но не смогла.
Стук в дверь все усиливался. За ней слышались голоса десяти, может быть, двадцати воспитанниц, напоминающие жужжание пчел в улье. Затем послышался окрик сестры Клер де Сазильи: «Именем Христа, откройте дверь».
Мать Мария грубо схватила меня за плечи.
— Разве я не предупреждала тебя? — спросила она. И прибавила, что мы не представляем, что сделали, а затем наконец крикнула через плечо: — Иду! Одну минуту, сестра.
— Сестра Клер! — воскликнула я. — Прошу вас, матушка, не надо!
Мать Мария сняла руки с моих плеч.
— Тогда ступай туда, — проговорила она. — Спрячься за занавесью. И чтобы ни звука!
И уже из-за складок шоколадно-коричневой камчатной ткани, за которыми я, увы, не могла чувствовать себя в такой безопасности, как моя соучастница, залезшая в шкап, я услышала, как мать Мария отпирает дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74