Одно время года сменяло другое. Прошло более шести месяцев со дня приезда отца Луи в К***, даже почти семь, когда жена прокурора впервые пожелала исповедаться. Сперва прокурор запретил жене и помышлять об этом. Предупрежденный людьми, которых он хорошо знал, он воздерживался от общения с новым священником. Но в конце концов жена так насела, что вынудила мужа пойти на попятную. Противиться далее оказалось выше его сил: она сделалась холодна и отлучила его от ложа. Когда прокурор сдался, его жене было назначено на четверг, сразу после полудня.
Однажды, когда духовник в урочный час выходил из гостиной прокурора, торопливо застегивая медные пуговки на жилете и одновременно закрывая за собой створки дверей, он буквально лоб в лоб столкнулся с юной Мадлен.
Та являла собой прелестное зрелище. Высокая, стройная, с черной косой, матово-бледной кожей и с теплыми карими глазами. Девица, как говорят, на выданье. Ягодка.
Какое только оружие не пускал в ход Луи из своего богатого арсенала. Он не отступал от матери, пока та не согласилась наконец поговорить с мужем. Отец Луи прав, заявила она: дочь нуждается в наставлениях. И опять прокурор сдался, и отец Луи сделался наставником юной Мадлен.
Мадлен де ла Меттри — таким было полное имя девушки, благородная частица де в котором была куплена давным-давно, еще дедом, — влюбилась по уши. Так сильно, как любит девушка всего раз или два в жизни. До самозабвения. Думала только о нем. И разумеется, отец Луи стал ее любовником. (Мадлен рассказывала все это, в то время как священник молча сидел на подоконнике.)
Но прежде имело место ухаживание — самое странное и немыслимое, ибо на первых порах оно происходило на глазах матери. Первые несколько пятниц они сидели все трое бок о бок в кабинете прокурора. На это ушло время, но Луи удалось убедить мадам, что ей ни к чему играть роль дуэньи.
Сперва они действительно занимались.
О, как трепетала Мадлен, когда Луи повышал на нее голос! Он клал на колени маленький хлыст для верховой езды и стегал себя по бедру каждый раз, когда девочка запиналась, переводя Овидия. И он, и она упивались этим смущением. Наконец, когда она, разбирая предложение по членам , нарочито выделила ударением это слово , Луи велел ей встать и задрать юбку. Она расплакалась. Он настаивал. Моля о пощаде, она сделала, как он приказал. Он резко ударил хлыстом между ног, по верхней части бедра. Хотя на девушке были чулки — больше такой ошибки она не совершала, — след не сходил три дня. Мадлен любовалась им. После этого ее переводы Овидия совсем испортились. К пятницам добавились воскресенья, затем понедельники и так далее. Прокурор запротестовал. Супруга его стала выказывать недоумение. Что до Мадлен, она выучилась латыни и много, много чему еще.
Вскоре в К*** появился секрет. Секрет, который обещал перестать быть таковым через девять месяцев.
Мадлен больше не показывалась на улицах. С помощью жившей в доме прокурора кухарки Луи передавал ей письма, пространные послания, которые та находила по утрам под тарелкой овсянки или засунутыми в корзиночку со сливами. Писал он не от любви, но из необходимости: он обещал ей найти выход. Священнику пришлось немало потрудиться, чтобы обойти запрет семьи получать от Мадлен ответы, потому что кухарка наотрез отказалась передавать их ему. В письмах Мадлен говорилось о том, как отец избивает ее, как заставляет часами принимать ванны, на две части состоящие из воды и на одну из горчицы — состав, известный среди тех, кому случалось вытравливать плод. Еще худшее обращение пришлось претерпеть матери, которую прокурор обвинил в злонамеренном попустительстве и безбожии. В письмах рассказывалось, что обеих заперли в их комнатах, окна которых, снаружи закрытые ставнями, изнутри были забраны цепями, словно решетками. Там говорилось, как у Мадлен изменяется тело, и выражался неизменный восторг по поводу того, что свидетельство их любви становится все более заметным. А еще она умоляла вызволить ее.
На людях прокурор начисто все отрицал. Его жена и дочь, утверждал он, поехали ухаживать за больной родственницей; их присутствие в доме тщательно скрывалось. Однажды ночью, вскоре после того, как дамы были посажены под арест, матери удалось убежать и скрыться: она слишком боялась мужа и слишком ненавидела дочь.
Как-то утром на двери прокурорского дома появилась приколоченная к ней, равно как и к дверям расположенных на главной площади лавок и даже к церковному порталу, «Ода к прокурорскому внуку-ублюдку», которую тут же принялись распевать повсюду (то есть в пользовавшихся не лучшею славой трактирах) на мотив «J’ai rencontre un allemend ».
Требовалось принимать какие-то меры, и кое-что действительно было сделано.
Кухарку прогнали, ибо прокурор догадался, кому та сочувствует; ее место заняла пожилая фанатичка, которую далее в своем рассказе Мадлен называла своей тюремщицей, надзирательницей и мучительницей, ибо та относилась к девушке так, словно она была диким зверем. Она общалась со своей подопечной только при помощи рукоприкладства, отказывалась говорить с «этой брюхатой». Она таскала девушку за косу, если та недостаточно быстро выполняла ее незамысловатые команды, подаваемые отрывистым голосом, а то и посредством указательного пальца; чтобы подозвать ее, она просто топала ногой, а раз в день она стучала в потолок на кухне палкой от метлы, чтобы та сошла вниз поесть. Да, раз в день: больше ее не кормили. Ее трапеза состояла из каши, в которую при варке сыпали горькие травы. Еще туда добавлялись шарики сурьмы — когда те проскакивали через весь кишечник, их доставали из ведра, куда Мадлен испражнялась, очищали от кала и опять клали в тарелку с кашей — в надежде, что вызванный ими понос поможет выйти наружу «тому, что внутри». Подмешивала надзирательница в кашу и муравьиные яйца, потому что где-то узнала, что при переваривании те уничтожают следы беременности, вызванной сношением с дьяволом.
А кроме того, Мадлен заставляли теперь мокнуть в горчичной ванне два раза в день.
Мадлен по-прежнему писала письма, но, когда ее корреспонденция была перехвачена прокурором и к ней возвратились ее листки, на которых от расплывшихся темно-фиолетовых клякс нельзя было прочесть целые абзацы, она отказалась от дальнейших попыток связаться с любимым. (По правде сказать, она продолжала сочинять послания, адресованные ему и еще не родившемуся младенцу; писала по ночам, когда все думали, что она спит, и хранила их в конверте, приклеенном к днищу ее бюро.)
Что касается отца Луи, он в последний раз виделся с Мадлен за три дня до ее внезапного «исчезновения». Он не пытался встретиться с нею — за исключением одного раза, когда отважился постучать в дверь прокурорского дома. А с изгнанием кухарки последняя возможность общаться с девушкой пропала. И он продолжил прежнюю свою жизнь. Правда, исповедовал он уже не с тем пылом, что раньше, и кто-то шепнул, что его паруса потеряли ветер, но что он мог сделать? Он задавал сей вопрос и себе, и Богу. Не получив ответа, он предоставил всему идти своим чередом.
Затем, на пятое воскресенье с момента изоляции Мадлен от окружающего мира, отец Луи подвергся нападению на пороге церкви Сен-Пьер. Прокурор заплатил десять су какому-то забулдыге, чтобы тот огрел настоятеля тростью с медным набалдашником, когда тот сделает первый шаг, чтобы войти в нартекс. Страшный удар пришелся по шее ниже затылка, заставив священника упасть на колени. Забулдыга ушел, и его никто не задержал.
Это было первое оскорбление, нанесенное прилюдно. Этому случаю предшествовали другие, не столь значительные. То подбрасывали помет уведенного у него коня, то бросали в окно камень с привязанной запиской, скрученной в трубочку, — но теперь его впервые унизили и лично, и как священника.
Разумеется, и отец Луи, и все жители К*** знали, кто стоит за этим нападением. Как следует поступить священнику в такой ситуации? Какие дальнейшие шаги предпримут прокурор и его клевреты? На что они способны? Разозленный тем, что в течение трех недель не мог повернуть голову, кюре составил наконец план действий.
Насилие над священнослужителем есть акт кощунства и богохульства! Он поедет в столицу, обратится в парижский парламент, к самому канцлеру, а если понадобится, то и к Людовику XIII лично! Он потребует правосудия! Потребует, чтобы его врагов — ведь не являются ли они все скопом также и врагами церкви? — схватили и примерно наказали.
А кроме того, он уже давно не бывал в Париже. Перемена обстановки, рассуждал он, пойдет ему на пользу. Конечно, путь туда не близок. Но в Париже есть возможность отыскать старых друзей и завязать новые знакомства, к тому же и поразвлечься; ему рассказывали, что у Нового моста живет одна бывшая цирковая танцовщица, которая вытворяет языком такие чудеса, что может…
Итак, отец Луи, по наивности поделившийся слишком со многими в К*** своими намерениями, отбыл в Париж.
Отъезд кюре в Париж был как раз тем опрометчивым поступком с его стороны, на который и надеялась составившая свой заговор клика, возглавляемая прокурором. Ее первые действия, направленные против кюре, были сущим пустяком по сравнению с тем штурмом его позиций, который теперь можно было предпринять за его спиной. Так что, пока тот трясся в дилижансе, направляясь в Париж, прокурор совершил куда более короткое путешествие в П*** и встретился там с епископом.
Все документы были заготовлены еще несколькими неделями ранее. Теперь, когда кюре затеял свой судебный процесс в Париже, прокурор мог сам открыть против него дело на местном, так сказать, уровне, как бы в собственную защиту. То был великолепный план, им гордилась вся клика. Бумаги были предоставлены правителю епархиальной канцелярии как официальному представителю епископа. Отцу Луи, защищавшему свои интересы в парижском парламенте, предстояло по возвращении в К*** обнаружить, что он осужден «за склонение к распутству бесчисленного количества замужних дам; за растление пяти юных жительниц К***; за нечестие, осквернение святынь и оскорбление веры; за то, что никогда не пользовался требником и предавался блуду под святыми сводами церкви». Викарный священник церкви Сен-Пьер готов был засвидетельствовать истинность последнего обвинения, ибо видел своего настоятеля кувыркавшимся с женщиною на каменном полу ризницы менее чем в пятнадцати шагах от Святых Даров.
Отец Луи, обратясь к правосудию, сам, по сути, стал виною тому, что оно не свершилось.
Хотя за многие часы, проведенные им за кафедрой проповедника, он научился уснащать свою речь благородными оборотами и вообще говорить как заправский вития, ему не удалось произвести должное впечатление на парижский парламент. Его умение очаровывать, увы, не отличалось той силой, которою обладают законы, и его рассказ о своих бедах и плетущихся против него интригах мало тронул судей.
Прокурору повезло куда больше. Он добился у своего друга епископа следующего приговора: кюре предписывалось не просто поститься каждую пятницу, а сидеть в этот день на хлебе и воде в течение трех месяцев, и ему запрещалось отправлять церковные таинства целых пять лет.
Вернувшись в К*** из Парижа, Луи узнал о наложенном на него прещении. Какая чушь! Это ни на что не похоже! Осужден? В его отсутствие? Он подаст жалобу!
Но вскоре ему пришлось узнать, что жаловаться он не может, ибо прокурор уже подал апелляцию на вынесенный приговор: поскольку епископ и церковный суд имели право карать за подобные преступления только мечом духовным, прокурор также послал петицию в парижский парламент, прося теперь уже светских судей рассмотреть вопрос о наказании телесном . Сия петиция, представленная в парламент через два дня после того, как отец Луи проиграл свое дело, имела весомую подпись епископа П***; в ней содержалась обращенная к парламенту просьба рассмотреть такие возможные в данном случае разновидности наказания, как «повешение, колесование, клеймление или отправка на галеры». (Жестокость предлагаемых епископом наказаний объяснялась влиянием на него прокурора, которому прелат был обязан, ибо этому служителю закона случалось раз или два смотреть сквозь пальцы на кое-какие «упущения», имевшие место в их диоцезе.)
Приговор епископа оставался в силе, пока парижский парламент рассматривал его по существу.
Луи перестал исповедовать и не выходил из дому. Но думал он в это время вовсе не о Мадлен, а о своем друге Рене Софье, еще недавно служившем священником в Т***; его сожгли заживо всего шесть лет назад, признав виновным в «духовном кровосмесительстве и надругательстве над религией». Рене был ему закадычным другом и, по правде сказать, успел его кое-чему научить. Неужто и Луи ожидает подобная судьба? Не может быть! Разве люди, рассматривающие обвинения, выдвинутые против него, эти видные деятели церкви и судьи, не справедливы и умны, не сведущи в науках и неподкупны? И разве бессчетное количество клириков не совершают проступков куда более предосудительных? В чем, собственно, его вина? Сказано же: «любите друг друга»; вот он и любил.
Прошло десять дней, но из Парижа не пришло ни единой весточки. Добрые люди, проживавшие в К***, оставались без отпущения грехов. Прошел слух, что процессом заинтересовался сам всемогущий Ришелье. Луи начал подумывать о том, чтобы уехать из К***. Некоторые из его друзей и возлюбленных советовали так и поступить, даже молили его об этом, обещая помочь незаметно пробраться в Итальянские Альпы или укрыться среди миролюбивых швейцарцев… Но нет; он решил, что останется и будет бороться.
Наконец из Парижа прибыл гонец: парламент затребовал доказательств его богоотступничества.
Прокурор, несмотря на все прилагаемые верной ему кликой усилия переубедить его, продолжал отрицать присутствие в своем доме беременной Мадлен. Незаконнорожденный ребенок, который вот-вот должен был появиться на свет, не мог стать доказательством. А потому, чтобы честь его славного дома не была опозорена, прокурор предпочел закрыть дело, и расследование прекратилось.
Без доказательств и апелляция, и все чудовищные обвинения против отца Луи были оставлены без последствий, а приговор епископского суда аннулирован. Кюре восстановили в правах и в должности.
Набравшись еще большего бесстыдства, отец Луи вновь предался греху и продолжал утешать готовых на все жителей и жительниц К***.
Что же до прокурора и его клики, они решили выждать и посмотреть, чем все обернется дальше.
ГЛАВА 12Creatura Ignis: Прокурорский «синклит»

Месяцем позже прокурор уведомил епископа, что процесс против кюре следует возобновить. В П*** было направлено прошение за подписями видных жителей и жительниц К*** (многие из которых к тому времени умерли). Причины, требовавшие нового разбирательства, не являлись бесспорными, однако делу был дан ход. Епископ обязан был так или иначе отреагировать на обращение горожан. Он не мог игнорировать его, ибо в нем испрашивалось разрешение принимать святое причастие «не из грязных рук печально известного своим нечестием приходского священника, а из чьих-либо иных».
Епископ, считая, что его долг прокурору уже уплачен сполна, предпочел действовать в духе постановления парламента и ничего не предпринимать без каких-либо доказательств. А в частном письме он недвусмысленно намекнул, что незаконно прижитый от клирика ребенок в число оных не входит. Епископ желал иметь более существенные подтверждения того, что кюре предался дьяволу, а именно: убедительные свидетельства либо его пребывания под властью злых чар, либо его одержимости бесами, либо совершенных им святотатственных действий. И он хотел, чтобы их представили ему как можно скорее, ибо нельзя более «спокойно наблюдать, как происходящее в К*** смущает умы добрых христиан».
Прокурорская клика приняла вызов, брошенный ей епископом, и перешла к более решительным действиям.
Рядом с главной площадью К*** стоял дом, над застекленной дверью коего красовалась вырезанная из дерева вывеска, изображающая пестик, которым толкут медицинские снадобья; на ней можно было прочесть: «М. Адам, аптекарь». Открыв дверь, вошедший попадал в помещение, где вдоль стен тянулись ряды полок, провисавших под тяжестью различных склянок, наполненных чем-то густым и темным. Сквозь мутноватые стекла некоторых из них на вас таращились зародыши каких-то существ — белесые, сморщенные, словно подвешенные между жизнью и смертью. В других склянках, с наклеенными на них этикетками на латыни, хранились неведомые экстракты и порошки — должно быть, приготовленные из ягод, а также сотни разновидностей сушеных трав. Имелись и свежие травы. Три летучие рыбки были пришпилены булавками к наклеенной на одну из стен тонкой пробковой панели; лучики солнца играли на их высохших расправленных крылышках, тонких, как пергаментная бумага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74