Мне хотелось умереть, но кто принял бы мою отлетевшую душу; мне хотелось молиться, но кто услышал бы меня?
От сих мрачных размышлений меня оторвал голос сестры Клер де Сазильи, препиравшейся с Марией-Эдитой; перепалка была в самом разгаре, и, похоже, ни одна из них не расслышала шума колес экипажа беглянок.
— Держу пари, — говорила одна из споривших, — что доказательства находятся здесь, на этой самой кухне. Сейчас увидим, откуда взялась эта пресвятая кровь! — Мария-Эдита всегда разговаривала с начальницей школы так смело, как не отваживался никто, кроме нее. Но сегодня она зашла особенно далеко. — Я, дорогая моя, не дурочка! — (Мария-Эдита не верила в Бога.) — И не впечатлительная девчонка, — добавила она с громким и почти непристойным смехом, — так что тебе не удастся уверить меня, будто какой-то черт послал нам свое знамение.
Я не могла поверить собственным ушам. Судя по восклицаниям, выдававшим высшую степень взволнованности, и возгласам, заключавшимся во взывании к Богу, им с трудом верила и сестра Бригитта, вне всяких сомнений столь же пораженная, как и я, разразившейся на ее глазах перебранкой, в которой участвовали работница, экономка и директриса, коей в самом ближайшем будущем предстояло стать новой матерью-настоятельницей, в чем уже никто не сомневался.
— Ты, судомойка, — прошипела последняя, — как бы из-за своих слов тебе не пришлось убраться вон, и если…
— Ха! — воскликнула Мария-Эдита, отметая такую угрозу. — Да ты вконец испорчена, точно скисшее, заплесневелое молоко. Я тебя не боюсь… А вот тебе, именно тебе-то и нужно бояться, потому что тебе не одурачить меня, как не одурачить того Бога, в которого ты, по твоим словам, так веришь и ради которого ты так любишь себя мучить.
Клянусь, я физически ощутила тот немой ужас, который исходил от всех, слышавших эти слова.
— Остановись, — предостерегла ее сестра Бригитта; она, как и я, знала, что вдовая Мария-Эдита, которая теперь так сильно раскипятилась, крайне нуждается в заработке, ибо ей приходится содержать не только себя, но и дочь с помраченным рассудком, которая недавно родила во второй раз, и опять неизвестно от кого. Но работница не обратила никакого внимания на совет подруги и, протиснувшись между сестрой Клер и столом, подскочила к большому корыту, в котором у нас мыли посуду.
— Так я и знала, вот они! — воскликнула добрая женщина, что-то нашарив рукой в мутной холодной жиже и извлекая оттуда ступку и пестик, на гладкой деревянной поверхности которых еще виднелся красный налет. Предъявив пестик всем присутствовавшим, она коснулась его языком. — Очень похоже на клюкву, — последовал ее приговор, — смешанную с черной патокой… Если намазать на хлеб, то годится для завтрака, а без него сойдет для подделки знаков Страстей Господних. — Сквозь щелку я видела, как она метнула презрительный взгляд в сторону школы, после чего увесистая улика вернулась в корыто.
— Только вот страсти совсем не те, о которых, должно быть, ты думаешь, — возразила сестра Клер и, наклонясь к работнице, прибавила шепотом, похожим на шипение змеи: — И о которых имеет представление твоя дочь.
— Грязная душонка, — проговорила работница, осуждающе качая головой. — Это из-за твоих злых дел я вынуждена буду убраться отсюда, а не из-за моих слов!
— Но что это доказывает? — пробормотала наконец экономка, все еще глядя на холодную жижу в корыте. — Что, если Господь в бесконечной Своей…
— Попридержи язык, — приказала сестра Клер, обернувшись к сестре Маргарите, чье лицо стало белее апостольника, его обрамляющего. Погрузившись в раздумье, она прошлась вокруг большого стола. Все молчали. Когда сестра Клер проходила мимо всхлипывающей экономки, я услышала, как она произнесла: — Успокойся, дорогая . — Снова подойдя к Марии-Эдите, она оказалась с нею лицом к лицу; когда та отвела взгляд, будучи не в силах смотреть монахине в глаза, я услышала слова, которых больше всего боялась: — Пошла вон.
— О нет! — вскричала сестра Бригитта. — Прости ее, сестра, ибо она всего лишь чистосердечно сказала, что пришло ей в голову, когда…
— Ах вот как, — обратилась сестра Клер к старшей монахине, сидевшей вне поля моего зрения. — Ну что же, давай становись на ее сторону, пожалуйста, говори дальше. Только запомни, моя дорогая сестра, — и в ее приглушенном голосе зазвучала угроза, — ты уже стара, и когда я займу тут высокое положение, а вскоре так случится, то я, и никто другой, стану решать, как пройдут здесь оставшиеся тебе дни. Но прошу тебя, продолжай, говори дальше, пожалуйста!
— Да, я стара, это правда; и, наверно, не мне вмешиваться в твои дела. Но не забывай: Господь видит твой грех, и тебе следует опасаться, как бы в них не вмешался Он.
Услышав это, сестра Маргарита горько заплакала, но сестра Клер заставила ее замолчать единым взглядом и обратилась к сестре Бригитте:
— Читай молитвы, перебирай четки и помни, что, если будешь помалкивать, тебя не тронут.
— Негодяйка! — не утерпела Мария-Эдита и, сгорая от стыда, кипя от негодования, схватилась за накидку и сумку; мешок с устрицами она решила прихватить тоже. — Да, я говорила сегодня от чистого сердца, и с епископом я буду говорить точно так же, когда…
— Говори! Ну конечно же, говори! — И сестра Клер громко расхохоталась. — А когда ты, — продолжила она, склонившись к работнице и перейдя на едва слышный шепот, — когда ты, язычница, ты, нищая и безграмотная мать шлюхи, наконец добьешься аудиенции у Его Преосвященства, а ты ведь, конечно , получишь ее, передай ему мои наилучшие пожелания. Ах да, я прошу прощения, ты ведь вовсе не безграмотна, разве не так? Ну не совсем безграмотна; ведь ты брала кое-какие уроки у нашей крошки… — Здесь сестра Клер в нерешительности остановилась, раздумывая, каким имечком меня наградить; она словно не желала снизойти до настоящего моего имени. — Но расскажи мне, — продолжила она так, чтобы все слышали, — из каких средств тебе удавалось платить за уроки? Мне уже давно хочется об этом узнать… Кстати, можно ли считать простым совпадением, что у экономки стали каждую неделю пропадать деньги? Может, ты об этом расскажешь епископу, ежели он позволит такой грязнухе, как ты, увидеть, как выглядит изнутри его исповедальня? Так что я повторяю еще раз: пошла вон.
Прошло совсем немного времени, и я услышала звук хлопнувшей двери, а затем, когда Мария-Эдита, не сказав больше ни слова, пересекла монастырский двор, раздался визг несмазанных петель на воротах, и она покинула монастырь. Я знала, что она не вернется, знала, что не станет искать встречи с епископом. Неужели она и вправду пошла на кражу, чтобы мне заплатить? И это при том, что я столько раз пыталась отказаться от денег? Я услыхала, как удаляются хорошо знакомые мне шаркающие шаги сестры Бригитты; остались лишь двое, сестры Клер и Маргарита, они стояли совсем рядом с дверью, ведущей в кладовку.
Затем они подошли еще ближе и оказались меньше чем в трех шагах от меня. Сестра Клер облокотилась на косяк и проговорила, обращаясь к экономке:
— Ты должна получить свою кладовку, моя дорогая, а я… я должна получить свой монастырь.
— Да, — пролепетала та, всхлипнув, — но… но…
— Успокойся, Марта, и ответь: ты со мной? Ты понимаешь, что мы задумали?
— Понимаю, — ответила та взволнованно. — Только вот… Молоток и гвоздь, чтобы подделать знаки Страстей Христовых, это как-то…
— А ну-ка скажи, — настойчивым тоном проговорила сестра Клер, — чем нашей малютке повредит, если она поближе познакомится с искупительной жертвою и страданиями своего Спасителя? Говори! А заодно ответь на такой вопрос: разве мы не достаточно долго страдали от мягкотелости этой женщины? Разве сами девочки не потерпели от распущенности, свойственной вялому правлению этой… этой артистки ?!
— Да, но как же малышка… Ну эта девочка, Елизавета? Ведь ее раны могут…
— Глупая, как ты не возьмешь в толк, что она скоро поправится? — прошептала сестра Клер. — Я ведь только пристукну по гвоздю и не стану вгонять его глубоко. И притом Клотильда ей даст столько успокаивающей микстуры, что она вообще почти ничего не почувствует. Подумай сама, дорогая, зачем нам эта девчонка нужна мертвой? И что значит преходящая боль в сравнении с благом нашего монастыря? Ведь это поможет избавиться сразу и от артистки, и от племянницы, и от ее способной на все подружки. А кстати, сколько тебе нужно полок?
— Шесть, — ответила ключница.
— Ну так шесть и получишь. — И подруги отошли от двери кладовки. Сестра Маргарита несколько успокоилась, но все равно была на грани того, чтобы расплакаться. Сестра Клер продолжала ее успокаивать, и вскоре я расслышала звук поцелуя; мне представились ее сухие, безжизненные губы. — Со временем, — проговорила она, — я увешаю тебе полками все стены на кухне, если захочешь… А теперь иди, подогрей девочек еще сильнее, как мы договорились. И запомни, что в лазарете не должно быть ни единой души, только одна Елизавета. И не связывайся с артисткой, предоставь ее мне. А что касается соучастницы, то, если она отыщется, задержи и глаз с нее не спускай. И еще, сестра! — окликнула уже собравшуюся уйти экономку сестра Клер. — Ведь мы будем хранить наши секреты, да? — Та ничего не ответила и ушла: я слышала, как за нею закрылась дверь.
Слышала я и то, как сестра Клер села на стул: его ножки скрипнули по каменному кухонному полу. Затем донесся звук, свидетельствующий, что она положила на стол что-то тяжелое; затем послышалось мерное поскрипывание, будто чем-то терли о что-то, но чем занималась директриса, я не смогла догадаться. Сестра Клер явно давала время ключнице, отправившейся в спальню девочек, выполнить поставленную перед ней задачу. Но как долго тянулись минуты ожидания!
Наконец послышалось какое-то движение. Это сестра Клер встала со стула — по-видимому, чтобы покинуть кухню. Но прежде чем сделать это, она задержалась у двери кладовки. На какой-то миг она перекрыла проникавший туда дневной свет, и в то же мгновение раздался звук, показавшийся мне похожим на выстрел. Это она швырнула в дверь горсть заостренных напильником гвоздей — лишь один остался в ее руке, — и те рассыпались на полу посреди рубанков и сосновых стружек. В другой руке я увидела молоток и поняла, что худшие мои опасения оправдываются, ибо она решила довести злую шутку Перонетты до еще более злого конца.
Сестра Клер ушла; кухня опустела. Я была так ошеломлена и напугана, что не могла двинуться с места. Ни для того, чтобы спасти Елизавету, ни чтобы спасаться самой.
Прошло какое-то время — может, полчаса, а может быть, два часа, — и зазвонил Ангелус, созывая воспитанниц в церковь; тогда я поняла, что не могу более медлить. Я откинула крышку лаза и прислушалась. Оказывается, сестра Бригитта вернулась. Я узнала ее тихие, медленные шаги и замерла. Шаги стихли, только слышно было, как, перебирая четки, она тихо шепчет молитвы, скорей напоминающие вздохи, чем различимые слова. Она уселась в любимое свое кресло. Я видела, как она сидит у края стола и перебирает голубые прозрачные шарики скрюченными, непослушными пальцами с большими и твердыми, словно камень, костяшками.
Я беззвучно вылезла из погреба. Интересно, смогу ли я незаметно прокрасться мимо нее в полумрак узенькой и крутой лесенки, что вела в ее комнаты и по которой она иногда ходила, хотя и рисковала при этом сломать ногу? Оттуда я смогла бы пробраться в коридор второго этажа, по коридору — к окну в самом его конце; затем через окно на террасу над галереей, а по ней в безлюдный дормиторий. Получится ли? Но разве у меня был выбор?
Итак, я тихо, затаив дыхание, выскользнула из кладовки и по стенке, по стенке стала пробираться за спиной погруженной в бормотание молитв монахини. Однако нужно было еще прошмыгнуть мимо нее, ибо она сидела недалеко от лесенки, откинувшись на спинку своего похожего на трон кресла; ее голова была низко опущена, так что подбородок касался груди; казалось, она вот-вот уснет, если еще не заснула. Но когда я попыталась прокрасться мимо нее, она, не поднимая головы, вскинула руку и цепко ухватила мою руку скрюченными, узловатыми пальцами. Прежде чем я успела вскрикнуть, она устремила на меня взгляд покрасневших, больных глаз — тут я увидела, что по ее ввалившимся, белым как бумага щекам текут слезы, — и протянула мне четки со словами: «Иди с Богом, дитя мое. Иди прочь из этого места как можно скорее!»
Лестница оказалась такой темной, что даже не было видно ступенек, и мне пришлось крепко держаться за служившую перилами веревку, пропущенную через кольца, привинченные к стене, а несколько раз даже буквально повиснуть на ней, хотя ржавые крепления грозили в любой момент выскользнуть из своих гнезд. Мне пришла в голову мысль, что хорошо бы навеки укрыться в такой спасительной тьме. У меня еще оставалась возможность передумать, вернуться. Пока еще путь назад был свободен. Почему я им не воспользовалась? Неужели мне и вправду так сильно хотелось красться по коридорам и галереям и рисковать самой жизнью моей, чтобы вновь проникнуть в пустой дормиторий? Зачем? Чтобы забрать скудные свои пожитки? Я ведь могла переждать на этой почти винтовой лесенке и затем исчезнуть в ночи. Но куда я пошла бы тогда? Что стала бы делать? Ночевать под кустом, свернувшись калачиком? Отнимать у белок запасенные ими ягоды и орехи?.. Нет, надо было идти вперед, хотя бы лишь для того, чтобы взять деньги и одежду.
Очень медленно и со значительным усилием я приоткрыла дверь в комнату сестры Бригитты и заглянула внутрь. Дверь в коридор оказалась закрыта. Я поднажала и широко распахнула дверь — она поддалась с оглушительным скрежетом — и осторожно, как кошка, вошла в комнату Лучики света проникали в нее через одинокое оконце с покосившейся рамой. Никого. Я огляделась: обыкновенная келья; белесые стены, кровать с тонким покрывалом на ней, ночной столик с изогнутыми ножками, подставка для простенькой умывальной чаши из белого фаянса; над ней зеркальце — я даже не решилась глянуть в него — и, разумеется, непременное распятие над кроватью.
И тут я вспомнила, что кипарисовый крест, единственное мое оружие, остался в погребе. «Merde!» — воскликнула я громко. Что делать? Теперь уже поздно за ним возвращаться. Но как мне обойтись без него, что взять в руки вместо его твердых, как камень, древ? Я успокаивала себя тем, что заберу его позже, когда снова проберусь в погреб, если, конечно, мне это удастся.
Я долго прислушивалась, не проникнет ли из коридора через дубовую дверь какой-нибудь звук. Там было тихо. Медленно, очень медленно я отворила дверь. В моей голове еще раз прозвучало напутствие сестры Бригитты. «Иди, — сказала я себе, — иди! »
Выйдя в коридор, я направилась в самый его конец, к окну. С трудом открыла его и вознесла хвалу Господу: то, что я такая сильная, наконец-то пригодилось. Затем — все дальше и дальше: на террасу, низко пригнувшись, прячась за вьющимися по шпалерам голубыми ипомеями, которых жар полуденного солнца уже лишил утренней свежести, — прямо к дормиторию. Через окно я увидела аккуратно застеленные койки. Поблизости никого не было видно; как я и ожидала, все дружно ушли молиться. Еще бы! Кто осмелится увильнуть, когда по монастырю разгуливает Сатана? Это их страх позволил мне пробраться сюда незамеченной. И тут мне словно кто подсказал: воспользуйся их страхом.
И коридор, и терраса, хоть я там никого не видела, показались мне обитаемыми . Пробираясь по ним, я ощущала чье-то присутствие. Я все время озиралась по сторонам, вглядывалась, ожидая увидеть кого-то или что-то. Но никого, ничего… только это присутствие.
Вскоре я очутилась перед своей кроватью. Сундучок стоял на полу раскрытый. Из него забрали все. Когда я заполучила мой потрепанный сундучок — а он достался мне после смерти одной из сестер, — то вместе с ним ко мне перешли кое-какие ее вещи; теперь же я в нем нашла лишь серебряное распятие, которое сестра Клер де Сазильи окропила моей кровью. Можете представить, какая меня охватила ярость! Ведь в этом сундучке с драной обивкою и сломанным замком хранилось все то жалкое имущество, которое одно только и было моим на всем белом свете; конечно, вещей там лежало совсем мало, но все они были мои. Исчезли не только припрятанные мной деньги, но и книги, подаренные матерью Марией, и пара отвергнутых Перонеттой серег, которые я даже не отважилась ни разу надеть, опасаясь, а скорей зная , что любая попытка украсить себя окажется и нелепой, и высмеянной. Пропало все — и одежда, и обувь. Бесследно . Я взяла распятие и с такой силой шнырнула его на пол, что оно заскользило по каменному полу через всю спальню, звонко ударяясь о железные ножки кроватей и подпрыгивая на неровностях, пока наконец не замерло посреди прохода, вызывающе поблескивая.
Простыни, разумеется, забрали в первую очередь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74