Я не знаю, от чего зависит способность человека замечать качающуюся лиану среди неподвижных: то ли древний инстинкт, то ли изощренность чувств цивилизованного человека. Тем не менее в тишине и неподвижности ночного леса это воспринимается, как четкий сигнал. Мы тут же сделали стойку и воззрились вверх: эта лиана среди дюжины других свисала строго перпендикулярно с верхушки высокого дерева прямо вниз, в пропасть.
Стебель продолжал тихонько качаться взад-вперед, как длинная водоросль, колеблемая медленным течением. Время от времени по ней пробегала еще какая-то волна. Несомненно, по ней кто-то взбирался или спускался, поэтому я, оставив Альму на посту, помчался в лагерь, вытащил из чехла ружье, а другой рукой схватил фонарь. Каприата благодушно жевал свой пеммикан, но, увидев, что я хватаюсь за ружье, тут же бросил свой обед.
Когда мы прибежали к Альме, лиана все еще слабо раскачивалась. Каприата направил луч фонаря вверх, но верхняя часть лианы и существо, которое ее качало, были скрыты за массой бромелиевых. Мы светили со всех сторон, но ничего не могли рассмотреть, а движение не прекращалось. В конце концов Каприата спустился в ущелье и ухватился за нижний конец лианы. Он туго натянул ее, подержал с минуту, а потом отпустил. Она тут же снова стала качаться. Потом он несильно ее дернул, и до нас тут же донесся протяжный, тоненький, пискливый и ужасно жалостный свист, исходивший из густой листвы.
– Слушайте, слушайте! – шепнул снизу Каприата. – Это «бедняжка-я».
– Что-что? – хором переспросили мы.
– Очень грустный маленький зверек, сэр. Он всегда прячет мордочку в лапках.
– Как будем его ловить? – спросил я.
– Думаю, я взберусь быстро-быстро, – послышалось в ответ. И мы тут же увидели Каприату, летящего над пропастью на паре подвернувшихся под руку лиан. Каприата был одним из лучших природных «лесовиков», каких мне приходилось встречать, и, пожалуй, единственным прирожденным охотником, который встретился нам в наших скитаниях по всему западному полушарию. Своим знанием лесной жизни, любовью к ней и умением молниеносно принимать решения он мог бы состязаться даже с обитателями африканских зарослей. Каприата проявлял неподдельный, поразительный интерес к зоологии; доказательством этого горячего увлечения служит то, что и сейчас, спустя более чем год после нашего отъезда, он продолжает сотнями присылать мне животных, безукоризненно законсервированных, этикетированных и внесенных в каталог, – а ведь он всю жизнь проработал на полях!
Мы стояли над обрывом, светя фонарем, а он лез мимо нас все выше и выше. Поначалу его освещала луна, но потом черные тени от развесистых сучьев наверху поглотили его, и мы долго стояли в полном безмолвии и ждали. Теперь все лианы раскачивались, как в бурю, но, так как мне было не велено светить наверх, пока Каприата не даст сигнал, я стал оглядываться вокруг и смотреть вниз. Мне тут же бросилось в глаза нечто блестящее и ярко-оранжевое, прилепившееся к узловатому подножию дерева, росшего поблизости. Я никогда не видывал подобных грибообразных наростов, поэтому подошел поближе. Каково же было мое удивление, когда он вдруг заметно съежился, и, приглядевшись, я заметил, что от этого загадочного образования к земле тянется дорожка блестящей слизи. Пришлось почти уткнуться в него носом (он у меня довольно длинный), и только я наклонился, как оно вдруг похудело, вытянулось с одной стороны и приподнялось, слегка коснувшись упомянутой выдающейся и драгоценной части моего лица. Я настолько потерял власть над собой, что дернул головой и изрядно ушибся о деревце, без всякого злого умысла стоявшее сзади. Это окончательно вывело меня из себя, но не успел я опомниться и снять – точнее, отлепить – эту оранжевую массу с дерева и увязать в носовой платок, как сверху послышался крик Каприаты. Я быстро завязал платок и схватился за фонарь.
Белый луч высветил сплошную зеленую массу наверху. Я не видел ни Каприаты, ни его добычи, но Альма принялась прыгать на месте, повизгивая от восторга и размахивая руками.
– Да что там? – сварливо рявкнул я. Я все еще не опомнился от своего приключения и потирал ушибленную голову.
– Не знаю, не знаю, но я это хочу! – услышал я в ответ. Голос Альмы звучал как-то особенно, хотя и знакомо: я привык связывать эти особые нотки с огнями парижских витрин.
Признаюсь, я с облегчением понял, что разделяю ее чувства, когда наконец разглядел нечто небольшое, округлое и мягкое на вид: оно болталось футах в двух ниже полога листвы, цепляясь за ненадежный стебель лианы. В ярком свете зверек казался совершенно беспомощным, глядя на нас несчастнейшими глазами, какие только можно себе вообразить.
– Сюда, сюда, спускайтесь по лианам! – заорали мы Каприате.
– Эту пару я видел, – глухо послышалось сверху. – Тут наверху лазает еще один, большой. Вы не можете дать мне фонарь?
– Нет! Ради всего святого, спускайтесь и ловите этого!
Мы ждали дальнейших событий, а маленький зверек безостановочно кружился вокруг стебля лианы, пока не решил, что пора отступать в укрытие. Когда он приблизился к пологу бромелиевых, оттуда высунулась голова Каприаты, показавшаяся нам головой великана, затем рука протянулась вниз, схватила зверька и, оторвав от лианы, вознесла вверх. Немного времени спустя зверек появился снова, увязанный в красный носовой платок; болтаясь на конце тонкой длинной лианы, он медленно опускался вниз.
Как только зверек оказался в пределах досягаемости, мы оба бросились освобождать его от красочной обертки. При виде его Альма издала писк, достойный грудного младенца, и я бы уж не преминул ее за это высмеять, если бы не увидел своими глазами неотразимо очаровательную мордочку малыша. Мордочка малого муравьеда (Cyclopes didactylus) не похожа ни на одну звериную физиономию, даже сравнивать не с кем. Она суживается в своеобразный длинный клювик, покрытый шерстью, с парой маленьких черных глаз в придачу, которые бывают и зажмурены, как в тот момент, хотя век мы не заметили. Глазки были полны слез.
Сидя у меня на руках, этот печальный зверек испустил еще один жалостный свистящий звук и затем свернулся в плотный клубок, засунув свою диковинную мордочку между передними лапами, а длинный хвост закинув за шею. Голая подушечка на самом кончике хвоста – бледно-розовая и в морщинках, точь-в-точь как подушечки ваших пальцев, – прикрепилась к пучку волос на крупе; зверек был одет густой, плотной, пышной и при этом шелковистой бурой шерсткой. Он казался таким беспомощным, пропащим и несчастным, что я передал его Альме, которая быстро сложила ладони и приняла зверька.
Однако это вызвало мгновенную реакцию: зверек развернулся, как пружина, и оказался далеко не беззащитным. Он был вооружен мощными загнутыми внутрь когтями – на «ручках» они были сомкнутые, крепкие и острые, как зубья остроги; когти смыкались у запястья с ладонью, а на задних лапках – с пяткой, где кожица была нежная и розовая, как у человека. В эту минуту маленький муравьед решил замкнуть свои природные капканчики, защипнув при этом кожу Альмы в четырех местах. Для своих размеров зверек обладал недюжинной силой; его хватка причиняла жуткую боль, потому что два самых длинных когтя на передних лапах впились глубоко в тело. Мне пришлось применить всю свою силу, чтобы разжать мертвую хватку, но, когда я, отцепив одну лапу, переходил к следующей, первая тут же вцеплялась в другое место.
Когда Каприата снова спустился к нам, неутомимый маленький зверь все еще не угомонился, хотя Альму я кое-как вызволил. Я протянул его Каприате, но он тут же передал мне в обмен точную копию зверька, только уменьшенную раз в восемь. Поначалу я глазам своим не поверил – мне казалось, что Каприата дурачит нас какими-то трюками. Оказалось, что это детеныш, который цеплялся за спину матери, когда мы сняли ее со стебля лианы. Теперь мы снова вернули его матери, которая не обратила на свое дитя никакого внимания, но малыш бесцеремонно и очень ловко вскарабкался на свое привычное, безопасное место и закрепился там, запустив все острые кривые коготки в густой и пушистый мех матери.
Это животное относится к одной из трех групп настоящих муравьедов, обитающих в тропических регионах обеих Америк. Cyclopes – самый маленький из всех, не крупнее белки. Рты у этих зверьков – трубкообразные, полностью лишенные зубов, а язык – необычайно длинный и тонкий. Все это – для более успешного поедания муравьев, которые служат им пищей. Помню, я задавался вопросом, откуда муравьеды добывают достаточное количество муравьев себе на пропитание и притом ухитряются не наглотаться еще и мусора из самого муравейника; если я что-нибудь и читал по этому поводу, то не запомнил, а теперь, наблюдая за живым зверьком, все понял.
Его язык покрыт обильной, липкой слюной; считается, что она действует на муравьев примерно так же, как липучка на мух. Но, как оказалось, это еще далеко не все: свежая слюна, если ею просто капнуть на лесную подстилку, привлекает муравьев. Кроме того, когда зверек уплетает свою привычную пищу – а нам удалось наблюдать и двух других муравьедов за этим занятием, – слюна крупными каплями вытекает изо рта, когда язык полностью втянут. Оказалось, что со слюной выбрасываются только кусочки земли из муравейника – муравьи, все до одного, остаются во рту.
Процесс питания протекает, судя по всему, таким образом: муравьед сует язык в пролом муравейника и не втягивает его некоторое время. Муравьи, привлеченные слюной, сбегаются полакомиться. Через несколько секунд они добираются и до самого языка. Когда достаточное количество муравьев впивается в язык, зверек быстро вбирает его в рот. Причем он втягивает щеки, и наблюдателю хорошо видно, как с языка постепенно стряхивается несъедобный мусор, который собирается в передней части рта и склеивается слюной. А когда язык снова высовывается, эта масса выталкивается и падает на землю.
Мы ужасно обрадовались своей добыче, и Альма побежала в лагерь со зверюшками, надежно увязанными в носовой платок, а мы с Каприатой тем временем принялись при свете фонаря разыскивать предполагаемого отца семейства. Как я уже говорил, кроны деревьев были густыми и вдобавок увешанными гирляндами бромелиевых. Это растения-паразиты, очень похожие на поросль ананасов, их и зовут в некоторых странах «дикими ананасами».
Немного времени спустя мы услышали наверху какую-то возню, и по широким листьям внизу забарабанил целый каскад всякого мусора – точь-в-точь дождь по оцинкованной крыше. Проследив, откуда доносится шум, мы определили, что он идет из кроны высокой пальмы; крона, как я убедился лично, прочесывая ее самым тщательным образом в течение целого часа, напоминала целый ботанический сад в уменьшенном масштабе. Она была увешана невообразимым количеством разных паразитических растений – лиан, лишайников и мхов, среди них были и самые обычные растения, которым полагалось расти на земле. Мы ползали по сучьям, вглядываясь в буйную поросль со всех сторон, но возня не прекращалась, и на нас непрерывно сыпался дождь не поддающегося описанию древесного мусора.
Ночная охота в лесу с фонарем – один из самых добычливых способов сбора как самих животных, так и сведений об их образе жизни. Но порой, несмотря на все преимущества, ночная охота превращается в изнурительный и неблагодарный труд. Гигантские лиственные леса Африки ночью, освещенные изнутри лучом сильного фонаря, в этом смысле удобны, потому что вверху свет достигает нижних слоев кроны гигантов, а внизу свободно проникает в заросли молодых деревьев и подроста. Ночные вылазки в заливаемых приливом лесах Малайи[iii] тоже трудностей не представляют – одиночные деревья там растут каждое на своем участке. Зато на Тринидаде порой приходишь в отчаяние. Днем, несмотря на густоту и обилие листвы, небо все же проглядывает сквозь кроны, ночью же лес кажется сплошной непроницаемой массой и почти полностью закрывает небо даже при яркой луне. Может быть, меня подводит воображение, но я почему-то убежден, что животные в западном полушарии норовят забиться в самую гущу листвы, а те ночные существа, с которыми я сталкивался в Африке, да и в других местах, всегда сами вылезают на особенно голые и открытые ветки.
Нечто, засевшее на нашей пальме, действительно ухитрилось запрятаться так, что дальше некуда. Я начинал выходить из себя, подстегиваемый укусами крупных муравьев (еще одно прискорбное обстоятельство, неизбежное при ночных вылазках), которыми была усыпана вся окружающая растительность. Каприате не изменял его обычный энтузиазм, так что мне пришлось собрать все свои силы ради интересов науки, «престижа белого человека», таинственного мусорного дождя и прочего, чтобы не сдаваться. Но все эти благородные побуждения испарились, когда, преодолев особенно колючую живую изгородь, я увидел цветок бализё и из его ярко-красного, напоминающего формой соусник, венчика на меня уставились два черных глаза. Я уставился на них сам, и они постепенно и опасливо скрылись в глубине чашечки, то и дело украдкой поглядывая через край. Глазки были небольшие, выпуклые до шарообразности и принадлежали сплющенной мордочке бледно-желтого цвета, выражавшей, несмотря на малый размер, достоинство, если не величие.
Я крайне осторожно подвинулся поближе и заглянул внутрь цветка. Как обычно, его бокаловидная чашечка была до краев наполнена водой. Там притаилась крохотная лягушка, которая изо всех сил дышала и глазела, – мне всегда кажется, что эти хрупкие существа тратят на пыхтенье и глазенье последние силы. Мне сразу бросилось в глаза загадочное явление – спинка у лягушки, похоже, лопнула, и из нее вылезали малоприятные на вид внутренности. Это было не очень эстетичное зрелище: что бы там ни лезло наружу, оно просвечивало и отливало тошнотворной синевой, как клубок тонких кишок, распираемых газами.
Единственный способ ловить лягушку (если под рукой нет нашей патентованной ловушки из тонких проволочных рамок, обтянутых черной сеткой, которую захлопываешь, как гигантские ножницы, – но тогда мы ее еще не изобрели) – хватать ее и все, что попадется вместе с ней, в горсть без промедления и не колеблясь. Так я и сделал, но слишком переусердствовал: вода из чашечки цветка брызнула во все стороны, окатив и мою голую шею. Это меня несколько отвлекло, а когда я разжал ладонь, лягушки там не оказалось. Трудно передать, какая досада и горечь накатывают на человека в таких случаях: кругом бездонная ночная тьма, а тут крохотные лягушечки прыгают бог знает куда. Я механически по привычке стал осматривать все вокруг, но фонарь, пострадавший от брызг, был при последнем издыхании.
Мне показалось, что я вижу ускользнувшую добычу на большом листе, но стоило пошевельнуться, как она пропала. При малейшем моем движении что-то опять принималось прыгать туда-сюда. Эта пантомима длилась несколько минут, причем я вращался, как пляшущий дервиш, снятый «рапидом»,[iv] а муравьи грызли меня как хотели. Фонарь светил так слабо, что я решил наконец его протереть. Взглянув на стекло, я увидел прилипшую к нему лягушку с раскинутыми лапками; она все так же усердно дышала и пялила глазки, но при этом стала совершенно прозрачной, как на рентгеновском экране. То, что сидело на листе или металось в разные стороны у меня перед глазами, и вправду было лягушкой, сидевшей на фонаре, а я сам вызывал эти загадочные перемещения. Когда лягушка (самочка, как выяснилось позднее) оказалась у меня в руках, я во все горло стал звать Альму, начисто позабыв про зверька в кроне, охота на которого требовала полной тишины, о чем мне и напомнил Каприата. К моему стыду, Альма была у меня под боком; она протянула мне пробирку – как раз такую, какая была нужна, и, естественно, спросила, зачем я так ору.
В это время Каприата пришел в неописуемое волнение:
– Глядите, глядите! Я его вижу! Ружье давайте! Скорей!
Мы оба осторожно приблизились и направили лучи двух фонарей туда, куда он показывал. С пальмового листа свешивался тонкий хвостик; его обладатель был невидим. Пока мы смотрели, высунулся другой хвост и раздался громкий визг. Вниз посыпалась масса всякой трухи, лист пальмы раскачивался как пьяный, хвосты то свешивались, то убирались в листву; наконец я выпалил наугад. Новая лавина мусора сорвалась вниз, пальмовый лист, перебитый почти пополам, переломился и упал наружу, на зеленую массу растений. Мы ждали, прислушиваясь, когда шорох мусора затих. Ничего – полнейшая тишина. Визг снова послышался – только с другой стороны. Мы обогнули ствол, и все почти в точности повторилось. Затем снова воцарилось молчание, после чего опять посыпался мусор.
Я был уверен, что дробь задела зверьков. Мы все считали, что один из них свалился внутрь кроны дерева, а второй, видимо, ранен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31