Ведь совсем недавно в постели с капитаном она была натянута, как струна, в горле стоял комок, в животе кол, тошнота и отвращение ко всему, что в ней и вне её. Выйдя из комнаты, когда капитан наконец её отпустил, за тазом с водой, Тереза почувствовала, что её вырвет, и её вырвало.
Сейчас же, в мокром от дождя ситцевом платье, она жмется к груди Даниэла, который трогает её грудь, губы, омытое дождем лицо. Терезой овладевают доныне неведомые ей чувства и ощущения: ноги её подкашиваются, где-то внизу живота она чувствует холод, но щеки пылают от жара, ею завладевает неожиданная грусть, желание плакать и в то же время смеяться, радость, очень похожая на ту, когда она на ферме взяла в руки куклу внучки доны Брижиды – оставь куклу, чума! – жажда чего-то и хорошее самочувствие – всё сразу, вперемешку, ах, как хорошо!
Как только Тереза услышала шум удаляющегося грузовика, она побежала мыться той самой водой, что принесла было капитану и которой он не воспользовался, торопясь уехать на праздник. Тереза запаздывала; когда зазвонил церковный колокол, было уже девять часов – в девять ровно, сказал ангел, – она еще была не одета и не успевала вымыться вся целиком. В тазу, в котором по вечерам Тереза мыла ноги капитану, она постаралась смыть всю грязь, оставленную на её теле, но текущую по ногам сперму смыть не смогла, как и оставшуюся внутри, что пачкала её внутренности.
Там, за порогом, дождь, он её отмоет и сделает чистой; сердце Терезы бьется рядом с сердцем Дана, она всматривается в лицо ангела, спустившегося с неба; его губы завладевают её ртом, язык пытается в него проникнуть. Тереза не сопротивляется, позволяет Дану целовать себя, но не отвечает, она еще во власти страха и отвращения. Здесь, во дворе, когда наступила эта не знающая конца ночь и Даниэл приоткрыл ей рот и кончик его языка проник в него, в Терезе вновь закипела ненависть, то самое чувство, которое помогало ей сопротивляться капитану целых два месяца, пока не возник у нее панический страх, сделавший её рабыней. Страх отступил, но ненависть вернулась, и какое-то время она торжествует над возникшей было грустью и радостью Терезы, она скована, напряжена, и это не ускользает от опытного Даниэла, который смиряет свой натиск. Непрекращающийся дождь помешал Дану увидеть вспышку гнева в глазах Терезы, но способен ли он был понять этот гнев, если бы увидел?
Ничего не знающий Даниэл поборол страх и ненависть Терезы, он опять целует её, целует губы, глаза, лицо; Тереза слабеет, она уже не думает о капитане, приходит успокоение. Когда Дан на мгновение оставляет её губы, она улыбается и говорит:
– До рассвета он не вернется. Если хочешь, мы можем войти в дом.
Тогда Дан берет её на руки и, прижав к груди, несет под дождем к двери – так в старых журналах Помпеу и Мухолова новобрачный из какого-нибудь кинофильма несет невесту в брачную ночь.
У входа он опускает её, не зная, куда идти. Взяв его за руку, Тереза проводит через гостиную и коридор до двери в маленькую комнату, заставленную лотками с фасолью, маисом, каким-то банками, тюками вяленого мяса и свиного сала, к топчану из жердей. В темноте Даниэл наткнулся на что-то острое.
– Мы останемся здесь?
Тереза кивнула головой. Даниэл почувствовал, что она дрожит всем телом, должно быть, боится?
– А здесь есть свет?
Тереза зажгла подвешенную к потолку лампу. При тусклом свете Даниэл увидел её виноватую и грустную улыбку. Даниэл принимает её за извинение. Да она совсем девочка.
– Сколько тебе лет, моя милая?
– Пятнадцать исполнилось позавчера.
– Позавчера? И сколько лет ты с капитаном?
– Больше двух.
Зачем он спрашивает? Вода стекает с плаща Даниэла и платья Терезы, облепившего её тело, на полу образуется лужа. Тереза не хочет говорить о капитане, вспоминать прошлое. Как хорошо было в темноте двора, она чувствовала его губы и руки. Зачем этот ангел спрашивает о капитане – первый он у неё и единственный ли? – почему спрашивает, когда и она, и он насквозь промокли и им холодно? Первый и единственный, другого не было, тому свидетель архангел, что на картинке. Она не вслушивается в его вопрос, она во власти музыки его голоса, еще более завораживающего, чем взгляд, голос спокойный, размеренный (когда я слышу твой голос, я скорее хочу лечь в постель, говорила ему дама высшего общества Баии мадам Салгейро), не отвечает, как попала к капитану, где её родственники, родители, братья и сестры. Убаюканная голосом, она берет в руки лицо Даниэла – так сделал он в первый день их встречи – и целует его в губы. Дан принимает этот неопытный поцелуй Терезы Батисты и длит его.
– Я угадал день твоего рождения и принес подарок. – Он дает ей фигу, оправленную в золото.
– Как ты мог узнать? Это знаю только я. – Тереза мягко улыбается, глядя на безделушку. – Милая вещь, только я не могу принять её, мне негде спрятать.
– Ну хоть куда-нибудь, придет время, и ты сможешь приколоть её. – Запах вяленого мяса и свинины вынуждает Дана спросить: – А нет ли другого места?
– Его комната, но я боюсь.
– Чего, если он вернется поздно? Я уйду раньше, чем он вернется.
– Боюсь, что он обнаружит, что кто-то был в его комнате.
– А может, есть другая?
– Есть, такая же, как эта, полная товаров, там спит Шико, там его постель и вещи. А! Есть еще матрац.
– Матрац?
– Да, один здесь, другой на ферме. Где он…
– Я уже слышал, пойдем туда, здесь невозможно.
Сколько на этом матраце перебывало девиц, капитан брал их силой, если они не сдавались; как правило, это были девочки, сколько здесь они хлебнули горя, стонали, отбивались ногами, но он их брал кричащими, давал пощечины, зуботычины и бил плеткой (плётка длинная, из кожи, не такая, как там, на ферме); на бесцветной ткани матраца до сих пор видны пятна крови, а грудь капитана украшает ожерелье из золотых колец. Простыня еще хранит запах пота последней девчонки, которая здесь лежала дней двадцать назад, несчастная сумасшедшая, увидев Жустиниано Дуарте да Роза нагим и во всеоружии, принялась громко молиться Пресвятой Деве и всем Святым, воскликнув в экстазе: «Это же Святой Себастьян!», чем вызвала дикий хохот капитана. Капитан взял ее молящейся; молитвы, обращенные к Деве Марии, крики, хохот, плач – ничто не спасло её, – Святой Себастьян или Дьявол из Преисподней. Тереза в тот день своего отдыха не могла сомкнуть глаз, лежа одна на кровати на другом конце дома. Больше четырех дней капитан не выдержал молитв этой несчастной и, так как в пансионе Габи не нашлось места для безумной, вернул её родителям, вручив им банкноту на две тысячи рейсов и кое-какие продукты.
33
Но здесь по крайней мере они не вдыхали запахов соленой рыбы, свинины и вяленого мяса. На один из гвоздей Даниэл повесил плащ, пиджак и галстук. И, увидев плеть, присвистнул, вздрогнув при воображаемой боли от удара.
– Снимай, дорогая, платье, иначе ты простудишься.
Но снял с неё платье он, платье и бюстгальтер, оставив Терезу в ситцевых трусах в цветочек, цветы на красном выцветшем фоне. Тереза опять молчит, ждет. Груди подняты, смотрят вперед, она их не прикрывает руками. «Бог мой, – думает Даниэл, – возможно ли, что она осталась нетронутой девочкой?» Держится так, будто никогда не была наедине с мужчиной, не знает, что в таких случаях ложатся и занимаются любовью. Да нет, должна знать, конечно, должна, ведь она живет с капитаном более двух лет, иначе что же за животное этот Жустиниано Дуарте да Роза, владелец этой плети? Даниэл – угодник старушек, дам из высшего общества, жиголо девушек, но случалось ему переспать и с замужними женщинами (многие с многолетним супружеским стажем, матери детей, но девственницы… Понятие «удовольствие» им не ведомо, они просто взяты и сделаны беременными). Ведь дома с супругой муж полон уважения, понимания стыда, знает, что их супружеская постель предназначена для воспроизведения рода, а на улице, с любовницей или девицей – удовольствие, шикарная постель, – таково поведение большинства мужчин высокой семейной морали. Сгорающие от желания женщины при первой встрече с любовником начинают стыдиться, испытывать угрызения совести, плачут от совершенного грехопадения: «Ах, мой бедный муж, я сумасшедшая, жалкая, несчастная, что я теперь буду делать? Ах, моя честь замужней женщины!» Но Дан, профессионал в своем деле, в первую очередь успокаивал даму, осушал её слезы. Ему доставляло удовольствие обучать добродетельных жен, этих жертв строгой морали, всей гамме удовольствий. Потрясенные, они мгновенно обучались, были благодарны, ненасытные, они тут же освобождались от какой-либо вины, очищались от греха, отбрасывали угрызения совести и находили много доводов в пользу адюльтера. Как относиться к мужу, который из мужских предрассудков или особого уважения к супруге смотрит на нее как на инертное тело, сосуд, вещь или кусок мяса? Только наставить ему рога, великолепные ветвистые рога на благородном лбу.
С Терезой, между тем, совсем иное. Не супруга, не мать детей и даже не сожительница или любовница, а просто девчонка, какое уважение мог иметь к ней капитан? Но и она стоит, не двигаясь, и молча ждет.
Она даже не умеет целоваться, губы нерешительны, осторожны. Она не плачет, не говорит об угрызениях совести, не отказывается, не жалуется; стоит и ждет. Девочка пятнадцати лет, с еще формирующейся фигурой, с признаками красоты и в то же время зрелая, хоть и не достигла еще возраста зрелости, но способен ли кто-нибудь считать возраст по календарю страданий? Только не Даниэл, не столичный молодой человек, легкомысленный и дерзкий в доступной любви; для красавца Дана, угодника старух, девочка Тереза – непонятная, трудно разгадываемая тайна.
Но она красива и лицом, и фигурой, и это уже доставляет удовольствие. Тереза вся из меди и угля, угольного цвета и глаза, и распущенные волосы. Груди – два речных, отшлифованных водой камешка, длинные ноги и ляжки, живот лоснящийся, бедра округлые, ягодицы подростка, обещающие быть пышными. Под цветными трусиками в долине, поросшей медного цвета растительностью, цветет роза, раньше времени Даниэл не хочет к ней прикасаться. Он завладеет ею, когда придет время. И что же Даниэл? Молча Тереза ждет.
Единственный раз в жизни Даниэл не знает, что сказать.
Он снимает рубашку и брюки, взгляд черных глаз Терезы становится нежным при виде тела ангела с волосами до плеч, живот гладкий, мускулистые ноги; когда Даниэл снял ботинки и носки, она увидела худые ноги с ухоженными ногтями, наверное, мыть их и целовать – одно удовольствие.
Они стоят друг против друга, Даниэл улыбается, ничего не говорит. Слов самых разных он знает много, красивых, вызванных страстью, всяких любовных фраз, даже отдельные пылкие стихи почтеннейшего судьи, его отца. Все эти слова истрепаны и затасканы: столько раз он говорил их старым сеньорам, страстным замужним женщинам, романтичным девицам кабаре и пансионов, ни одна из которых не идет в сравнение со стоящей перед ним девушкой. Он улыбается, Тереза отвечает ему улыбкой; он подходит и обнимает её, прижимается к ней всем телом. Рука Даниэла скользит по телу Терезы вниз, к трусикам, но, прежде чем снять их, он чувствует под пальцами шрам. Наклоняется, чтобы посмотреть: шрам старый и в середине углубление, точно был вбит гвоздь. Что это, дорогая? Почему он хочет знать всё, зачем вопросами и ответами смущать её, сокращать время этой короткой ночи, которая никогда не повторится? Это от пряжки ремня, во время порки. И много он её бил? Плеткой из сыромятной кожи? До сих пор бьет, но почему он хочет знать это, почему отстраняется, перестает к ней прижиматься и смотрит на неё, как смущенный ангел? Чего он боится? Кто знает, может, не верит, но ангел с картинки, что висит в такой же комнате на ферме, сам всё видел – и плётку, и палматорию. Да, продолжает бить; бьет за любую провинность, бьет просто так, бьет за ошибку в счете, тут и палматория идет в ход, но зачем ему всё это знать, разве он может помочь? Не спрашивайте больше ничего, ночь коротка, скоро погаснут у домов костры, умолкнут гармоники, прекратятся танцы и фанданго, и с наступившим утром вернувшийся домой капитан завладеет рабыней Терезой на супружеской постели.
И, несмотря на эгоизм, юношескую смелость и наглость, поверхностность чувств, необдуманную авантюру, потрясенный Даниэл – чего только не увидишь! – опускается на колени и целует шрам на животе Терезы. Ах, моя любовь! Она сказала впервые в жизни слово «любовь».
Такая короткая ночь, длившаяся сто лет.
34
За сто лет этой короткой ночи всё было повторением, но повторение это было новостью и открытием. Всё еще стоя на коленях, Даниэл поднимает руки к грудям Терезы, пробегает языком по шраму, доходит до пупка и проникает в него – ласка острая, как удар кинжала. От грудей руки Дана скользят вниз, к талии, ощупывают выпуклую линию бедер, ягодиц, колонны бедер, ног; ближе к ступням цвет кожи приобретает бронзовый оттенок. И снова руки Дана поднимаются, берут руки Терезы и принуждают её встать на колени тоже; так стоят они один против другого, обнявшись, рот Терезы моляще приоткрыт. Целуясь, они ложатся, ноги их переплетаются, твердые груди трепещут от прикосновения к мягкой волосатой груди Дана, сжатые мягкие бедра – между натянутых мускулов ног юноши. Решительная рука Дана проникает под линялую цветастую ткань, достигает сада, где спит золотая роза, – здесь совершается чудо: медь превращается в золото. «Ах, любовь моя!» – повторяет Тереза про себя, боясь эти слова произнести еще раз вслух. Неопытная рука Терезы гладит кудри ангела; потом, осмелев, опускается к лицу, дрожит на шее, плече и замирает на волосатой груди. Даниэл садится на корточки, снимает трусы Терезы, прикрывает рукой сад с золотой розой. Встает, сбрасывает последнюю деталь одежды; лежа, Тереза смотрит на стоящего над ней в полной красе ангела: золотистая вьющаяся поросль и готовая к бою, поднятая шпага. Ах, любовь моя! Дан ложится, она чувствует тяжесть его бедра на своем бедре, мягкую волосатую грудь, золотыми завитками которой играют пальцы Терезы, в то время как левая рука Дана переходит с одной груди на другую, трогая соски, потом припадает ртом и жадно сосет, нашептывая упоительные слова: «Я твой маленький сын, хочу сосать твою грудь, покорми меня молоком». В этот момент Даниэл нашел необходимые слова, возможно, такие же истертые, как все остальные, но сказанные просто, без обмана, без хитрости, обновленные чистосердечностью, нежностью, робостью столь необычной ночи: моя любовь, кукла, девочка, моя глупенькая, моя жизнь. В самое ухо Дан нашептывает нежности, губы трогают мочку уха, зубы покусывают, я тебя съем, съем целиком, язык проникает в раковину уха, сколько же раз Тереза почти теряет сознание! Руки Терезы сжимают плечи молодого человека, скользят к волосатой груди, рот учится целовать. Правая рука Дана задерживается на скрывающем, прячущем золотую розу, темном лесе. Указательный палец нежно, но настойчиво входит в Терезу. Ах, моя любовь! Тереза снова вздыхает и дрожит. Как может стать таким счастьем то, что было роковой обязанностью! Рука Терезы неуверенно движется по телу Дана, он её направляет вниз, к пышной и мягкой поросли, к острой шпаге; Тереза трогает её кончиками пальцев, она вся из железа и цветка, сжимает её. Даниэл находит кроющуюся в лесу чудную розу, и она раскрывается от первого в её жизни тепла. Дрожь охватывает Терезу и бежит по всему её телу. Дрожат лепестки розы, сверкает победная шпага. И вот Тереза-девочка, теперь уже женщина, отдает себя всю, целиком, без чьего-либо приказа и страха, первый раз в жизни. Даниэл снова целует её, прежде чем вместе с Терезой раскрыть тайну жизни и смерти, потому что и умереть можно, когда дождливая ночь на Святого Жоана сгорела в костре любви и возродилась Тереза Батиста.
Ах, любовь моя! Это то, что произнесла Тереза в первую и последнюю минуту этой ночи.
35
Эту короткую, наполненную минутами страсти и потерь сознания ночь, длившуюся сто лет, ночь открытий и возвращения утрат, Тереза начала девочкой, а закончила женщиной.
Придя в себя после глубокого вздоха, пришедшего на смену любовному стону, продолжительному громкому стону всего своего существа, впервые познавшего наслаждение, Тереза нашла Даниэла рядом, он обнимал её и притягивал к себе.
– Ты моя маленькая желанная женщина, ничего не знавшая глупышка, я научу тебя, научу всему, ты поймешь, как это приятно. – И он нежно поцеловал её.
Тереза, лежа без сил, улыбалась, но ничего не отвечала. Если бы ей хватило мужества, она бы попросила Даниэла повторить всё сначала и немедленно, так как в их распоряжении остается несколько часов, всего несколько часов, которых никогда не будет больше. Ведь в записной книжке капитана только праздник в ночь на Святого Жоана значился обязательным, и он всегда проводил его в доме Раймундо Аликате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Сейчас же, в мокром от дождя ситцевом платье, она жмется к груди Даниэла, который трогает её грудь, губы, омытое дождем лицо. Терезой овладевают доныне неведомые ей чувства и ощущения: ноги её подкашиваются, где-то внизу живота она чувствует холод, но щеки пылают от жара, ею завладевает неожиданная грусть, желание плакать и в то же время смеяться, радость, очень похожая на ту, когда она на ферме взяла в руки куклу внучки доны Брижиды – оставь куклу, чума! – жажда чего-то и хорошее самочувствие – всё сразу, вперемешку, ах, как хорошо!
Как только Тереза услышала шум удаляющегося грузовика, она побежала мыться той самой водой, что принесла было капитану и которой он не воспользовался, торопясь уехать на праздник. Тереза запаздывала; когда зазвонил церковный колокол, было уже девять часов – в девять ровно, сказал ангел, – она еще была не одета и не успевала вымыться вся целиком. В тазу, в котором по вечерам Тереза мыла ноги капитану, она постаралась смыть всю грязь, оставленную на её теле, но текущую по ногам сперму смыть не смогла, как и оставшуюся внутри, что пачкала её внутренности.
Там, за порогом, дождь, он её отмоет и сделает чистой; сердце Терезы бьется рядом с сердцем Дана, она всматривается в лицо ангела, спустившегося с неба; его губы завладевают её ртом, язык пытается в него проникнуть. Тереза не сопротивляется, позволяет Дану целовать себя, но не отвечает, она еще во власти страха и отвращения. Здесь, во дворе, когда наступила эта не знающая конца ночь и Даниэл приоткрыл ей рот и кончик его языка проник в него, в Терезе вновь закипела ненависть, то самое чувство, которое помогало ей сопротивляться капитану целых два месяца, пока не возник у нее панический страх, сделавший её рабыней. Страх отступил, но ненависть вернулась, и какое-то время она торжествует над возникшей было грустью и радостью Терезы, она скована, напряжена, и это не ускользает от опытного Даниэла, который смиряет свой натиск. Непрекращающийся дождь помешал Дану увидеть вспышку гнева в глазах Терезы, но способен ли он был понять этот гнев, если бы увидел?
Ничего не знающий Даниэл поборол страх и ненависть Терезы, он опять целует её, целует губы, глаза, лицо; Тереза слабеет, она уже не думает о капитане, приходит успокоение. Когда Дан на мгновение оставляет её губы, она улыбается и говорит:
– До рассвета он не вернется. Если хочешь, мы можем войти в дом.
Тогда Дан берет её на руки и, прижав к груди, несет под дождем к двери – так в старых журналах Помпеу и Мухолова новобрачный из какого-нибудь кинофильма несет невесту в брачную ночь.
У входа он опускает её, не зная, куда идти. Взяв его за руку, Тереза проводит через гостиную и коридор до двери в маленькую комнату, заставленную лотками с фасолью, маисом, каким-то банками, тюками вяленого мяса и свиного сала, к топчану из жердей. В темноте Даниэл наткнулся на что-то острое.
– Мы останемся здесь?
Тереза кивнула головой. Даниэл почувствовал, что она дрожит всем телом, должно быть, боится?
– А здесь есть свет?
Тереза зажгла подвешенную к потолку лампу. При тусклом свете Даниэл увидел её виноватую и грустную улыбку. Даниэл принимает её за извинение. Да она совсем девочка.
– Сколько тебе лет, моя милая?
– Пятнадцать исполнилось позавчера.
– Позавчера? И сколько лет ты с капитаном?
– Больше двух.
Зачем он спрашивает? Вода стекает с плаща Даниэла и платья Терезы, облепившего её тело, на полу образуется лужа. Тереза не хочет говорить о капитане, вспоминать прошлое. Как хорошо было в темноте двора, она чувствовала его губы и руки. Зачем этот ангел спрашивает о капитане – первый он у неё и единственный ли? – почему спрашивает, когда и она, и он насквозь промокли и им холодно? Первый и единственный, другого не было, тому свидетель архангел, что на картинке. Она не вслушивается в его вопрос, она во власти музыки его голоса, еще более завораживающего, чем взгляд, голос спокойный, размеренный (когда я слышу твой голос, я скорее хочу лечь в постель, говорила ему дама высшего общества Баии мадам Салгейро), не отвечает, как попала к капитану, где её родственники, родители, братья и сестры. Убаюканная голосом, она берет в руки лицо Даниэла – так сделал он в первый день их встречи – и целует его в губы. Дан принимает этот неопытный поцелуй Терезы Батисты и длит его.
– Я угадал день твоего рождения и принес подарок. – Он дает ей фигу, оправленную в золото.
– Как ты мог узнать? Это знаю только я. – Тереза мягко улыбается, глядя на безделушку. – Милая вещь, только я не могу принять её, мне негде спрятать.
– Ну хоть куда-нибудь, придет время, и ты сможешь приколоть её. – Запах вяленого мяса и свинины вынуждает Дана спросить: – А нет ли другого места?
– Его комната, но я боюсь.
– Чего, если он вернется поздно? Я уйду раньше, чем он вернется.
– Боюсь, что он обнаружит, что кто-то был в его комнате.
– А может, есть другая?
– Есть, такая же, как эта, полная товаров, там спит Шико, там его постель и вещи. А! Есть еще матрац.
– Матрац?
– Да, один здесь, другой на ферме. Где он…
– Я уже слышал, пойдем туда, здесь невозможно.
Сколько на этом матраце перебывало девиц, капитан брал их силой, если они не сдавались; как правило, это были девочки, сколько здесь они хлебнули горя, стонали, отбивались ногами, но он их брал кричащими, давал пощечины, зуботычины и бил плеткой (плётка длинная, из кожи, не такая, как там, на ферме); на бесцветной ткани матраца до сих пор видны пятна крови, а грудь капитана украшает ожерелье из золотых колец. Простыня еще хранит запах пота последней девчонки, которая здесь лежала дней двадцать назад, несчастная сумасшедшая, увидев Жустиниано Дуарте да Роза нагим и во всеоружии, принялась громко молиться Пресвятой Деве и всем Святым, воскликнув в экстазе: «Это же Святой Себастьян!», чем вызвала дикий хохот капитана. Капитан взял ее молящейся; молитвы, обращенные к Деве Марии, крики, хохот, плач – ничто не спасло её, – Святой Себастьян или Дьявол из Преисподней. Тереза в тот день своего отдыха не могла сомкнуть глаз, лежа одна на кровати на другом конце дома. Больше четырех дней капитан не выдержал молитв этой несчастной и, так как в пансионе Габи не нашлось места для безумной, вернул её родителям, вручив им банкноту на две тысячи рейсов и кое-какие продукты.
33
Но здесь по крайней мере они не вдыхали запахов соленой рыбы, свинины и вяленого мяса. На один из гвоздей Даниэл повесил плащ, пиджак и галстук. И, увидев плеть, присвистнул, вздрогнув при воображаемой боли от удара.
– Снимай, дорогая, платье, иначе ты простудишься.
Но снял с неё платье он, платье и бюстгальтер, оставив Терезу в ситцевых трусах в цветочек, цветы на красном выцветшем фоне. Тереза опять молчит, ждет. Груди подняты, смотрят вперед, она их не прикрывает руками. «Бог мой, – думает Даниэл, – возможно ли, что она осталась нетронутой девочкой?» Держится так, будто никогда не была наедине с мужчиной, не знает, что в таких случаях ложатся и занимаются любовью. Да нет, должна знать, конечно, должна, ведь она живет с капитаном более двух лет, иначе что же за животное этот Жустиниано Дуарте да Роза, владелец этой плети? Даниэл – угодник старушек, дам из высшего общества, жиголо девушек, но случалось ему переспать и с замужними женщинами (многие с многолетним супружеским стажем, матери детей, но девственницы… Понятие «удовольствие» им не ведомо, они просто взяты и сделаны беременными). Ведь дома с супругой муж полон уважения, понимания стыда, знает, что их супружеская постель предназначена для воспроизведения рода, а на улице, с любовницей или девицей – удовольствие, шикарная постель, – таково поведение большинства мужчин высокой семейной морали. Сгорающие от желания женщины при первой встрече с любовником начинают стыдиться, испытывать угрызения совести, плачут от совершенного грехопадения: «Ах, мой бедный муж, я сумасшедшая, жалкая, несчастная, что я теперь буду делать? Ах, моя честь замужней женщины!» Но Дан, профессионал в своем деле, в первую очередь успокаивал даму, осушал её слезы. Ему доставляло удовольствие обучать добродетельных жен, этих жертв строгой морали, всей гамме удовольствий. Потрясенные, они мгновенно обучались, были благодарны, ненасытные, они тут же освобождались от какой-либо вины, очищались от греха, отбрасывали угрызения совести и находили много доводов в пользу адюльтера. Как относиться к мужу, который из мужских предрассудков или особого уважения к супруге смотрит на нее как на инертное тело, сосуд, вещь или кусок мяса? Только наставить ему рога, великолепные ветвистые рога на благородном лбу.
С Терезой, между тем, совсем иное. Не супруга, не мать детей и даже не сожительница или любовница, а просто девчонка, какое уважение мог иметь к ней капитан? Но и она стоит, не двигаясь, и молча ждет.
Она даже не умеет целоваться, губы нерешительны, осторожны. Она не плачет, не говорит об угрызениях совести, не отказывается, не жалуется; стоит и ждет. Девочка пятнадцати лет, с еще формирующейся фигурой, с признаками красоты и в то же время зрелая, хоть и не достигла еще возраста зрелости, но способен ли кто-нибудь считать возраст по календарю страданий? Только не Даниэл, не столичный молодой человек, легкомысленный и дерзкий в доступной любви; для красавца Дана, угодника старух, девочка Тереза – непонятная, трудно разгадываемая тайна.
Но она красива и лицом, и фигурой, и это уже доставляет удовольствие. Тереза вся из меди и угля, угольного цвета и глаза, и распущенные волосы. Груди – два речных, отшлифованных водой камешка, длинные ноги и ляжки, живот лоснящийся, бедра округлые, ягодицы подростка, обещающие быть пышными. Под цветными трусиками в долине, поросшей медного цвета растительностью, цветет роза, раньше времени Даниэл не хочет к ней прикасаться. Он завладеет ею, когда придет время. И что же Даниэл? Молча Тереза ждет.
Единственный раз в жизни Даниэл не знает, что сказать.
Он снимает рубашку и брюки, взгляд черных глаз Терезы становится нежным при виде тела ангела с волосами до плеч, живот гладкий, мускулистые ноги; когда Даниэл снял ботинки и носки, она увидела худые ноги с ухоженными ногтями, наверное, мыть их и целовать – одно удовольствие.
Они стоят друг против друга, Даниэл улыбается, ничего не говорит. Слов самых разных он знает много, красивых, вызванных страстью, всяких любовных фраз, даже отдельные пылкие стихи почтеннейшего судьи, его отца. Все эти слова истрепаны и затасканы: столько раз он говорил их старым сеньорам, страстным замужним женщинам, романтичным девицам кабаре и пансионов, ни одна из которых не идет в сравнение со стоящей перед ним девушкой. Он улыбается, Тереза отвечает ему улыбкой; он подходит и обнимает её, прижимается к ней всем телом. Рука Даниэла скользит по телу Терезы вниз, к трусикам, но, прежде чем снять их, он чувствует под пальцами шрам. Наклоняется, чтобы посмотреть: шрам старый и в середине углубление, точно был вбит гвоздь. Что это, дорогая? Почему он хочет знать всё, зачем вопросами и ответами смущать её, сокращать время этой короткой ночи, которая никогда не повторится? Это от пряжки ремня, во время порки. И много он её бил? Плеткой из сыромятной кожи? До сих пор бьет, но почему он хочет знать это, почему отстраняется, перестает к ней прижиматься и смотрит на неё, как смущенный ангел? Чего он боится? Кто знает, может, не верит, но ангел с картинки, что висит в такой же комнате на ферме, сам всё видел – и плётку, и палматорию. Да, продолжает бить; бьет за любую провинность, бьет просто так, бьет за ошибку в счете, тут и палматория идет в ход, но зачем ему всё это знать, разве он может помочь? Не спрашивайте больше ничего, ночь коротка, скоро погаснут у домов костры, умолкнут гармоники, прекратятся танцы и фанданго, и с наступившим утром вернувшийся домой капитан завладеет рабыней Терезой на супружеской постели.
И, несмотря на эгоизм, юношескую смелость и наглость, поверхностность чувств, необдуманную авантюру, потрясенный Даниэл – чего только не увидишь! – опускается на колени и целует шрам на животе Терезы. Ах, моя любовь! Она сказала впервые в жизни слово «любовь».
Такая короткая ночь, длившаяся сто лет.
34
За сто лет этой короткой ночи всё было повторением, но повторение это было новостью и открытием. Всё еще стоя на коленях, Даниэл поднимает руки к грудям Терезы, пробегает языком по шраму, доходит до пупка и проникает в него – ласка острая, как удар кинжала. От грудей руки Дана скользят вниз, к талии, ощупывают выпуклую линию бедер, ягодиц, колонны бедер, ног; ближе к ступням цвет кожи приобретает бронзовый оттенок. И снова руки Дана поднимаются, берут руки Терезы и принуждают её встать на колени тоже; так стоят они один против другого, обнявшись, рот Терезы моляще приоткрыт. Целуясь, они ложатся, ноги их переплетаются, твердые груди трепещут от прикосновения к мягкой волосатой груди Дана, сжатые мягкие бедра – между натянутых мускулов ног юноши. Решительная рука Дана проникает под линялую цветастую ткань, достигает сада, где спит золотая роза, – здесь совершается чудо: медь превращается в золото. «Ах, любовь моя!» – повторяет Тереза про себя, боясь эти слова произнести еще раз вслух. Неопытная рука Терезы гладит кудри ангела; потом, осмелев, опускается к лицу, дрожит на шее, плече и замирает на волосатой груди. Даниэл садится на корточки, снимает трусы Терезы, прикрывает рукой сад с золотой розой. Встает, сбрасывает последнюю деталь одежды; лежа, Тереза смотрит на стоящего над ней в полной красе ангела: золотистая вьющаяся поросль и готовая к бою, поднятая шпага. Ах, любовь моя! Дан ложится, она чувствует тяжесть его бедра на своем бедре, мягкую волосатую грудь, золотыми завитками которой играют пальцы Терезы, в то время как левая рука Дана переходит с одной груди на другую, трогая соски, потом припадает ртом и жадно сосет, нашептывая упоительные слова: «Я твой маленький сын, хочу сосать твою грудь, покорми меня молоком». В этот момент Даниэл нашел необходимые слова, возможно, такие же истертые, как все остальные, но сказанные просто, без обмана, без хитрости, обновленные чистосердечностью, нежностью, робостью столь необычной ночи: моя любовь, кукла, девочка, моя глупенькая, моя жизнь. В самое ухо Дан нашептывает нежности, губы трогают мочку уха, зубы покусывают, я тебя съем, съем целиком, язык проникает в раковину уха, сколько же раз Тереза почти теряет сознание! Руки Терезы сжимают плечи молодого человека, скользят к волосатой груди, рот учится целовать. Правая рука Дана задерживается на скрывающем, прячущем золотую розу, темном лесе. Указательный палец нежно, но настойчиво входит в Терезу. Ах, моя любовь! Тереза снова вздыхает и дрожит. Как может стать таким счастьем то, что было роковой обязанностью! Рука Терезы неуверенно движется по телу Дана, он её направляет вниз, к пышной и мягкой поросли, к острой шпаге; Тереза трогает её кончиками пальцев, она вся из железа и цветка, сжимает её. Даниэл находит кроющуюся в лесу чудную розу, и она раскрывается от первого в её жизни тепла. Дрожь охватывает Терезу и бежит по всему её телу. Дрожат лепестки розы, сверкает победная шпага. И вот Тереза-девочка, теперь уже женщина, отдает себя всю, целиком, без чьего-либо приказа и страха, первый раз в жизни. Даниэл снова целует её, прежде чем вместе с Терезой раскрыть тайну жизни и смерти, потому что и умереть можно, когда дождливая ночь на Святого Жоана сгорела в костре любви и возродилась Тереза Батиста.
Ах, любовь моя! Это то, что произнесла Тереза в первую и последнюю минуту этой ночи.
35
Эту короткую, наполненную минутами страсти и потерь сознания ночь, длившуюся сто лет, ночь открытий и возвращения утрат, Тереза начала девочкой, а закончила женщиной.
Придя в себя после глубокого вздоха, пришедшего на смену любовному стону, продолжительному громкому стону всего своего существа, впервые познавшего наслаждение, Тереза нашла Даниэла рядом, он обнимал её и притягивал к себе.
– Ты моя маленькая желанная женщина, ничего не знавшая глупышка, я научу тебя, научу всему, ты поймешь, как это приятно. – И он нежно поцеловал её.
Тереза, лежа без сил, улыбалась, но ничего не отвечала. Если бы ей хватило мужества, она бы попросила Даниэла повторить всё сначала и немедленно, так как в их распоряжении остается несколько часов, всего несколько часов, которых никогда не будет больше. Ведь в записной книжке капитана только праздник в ночь на Святого Жоана значился обязательным, и он всегда проводил его в доме Раймундо Аликате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58