Абсолютно безопасная, выполнимая процедура, хотя и недостаточно проверенная.
Теперь, как мне кажется, твой инстинкт самосохранения должен воспротивиться. Я понимаю, нечестно просить тебя об этом. Каждый человек заслуживает право на жизнь. Без всякого сомнения. Но это необходимо. Я нужен твоей семье. Я невероятно подхожу для решения тех задач, которые стоят перед вами. Сам факт, что ты здесь и смотришь мои записи, говорит о том, что я и моя команда проделали колоссальную работу.
Короче, я прошу тебя стать героем. И не только моим героем, но героем всего человечества, готовым пожертвовать собой на благо всех. Ты сделаешь это? Ты загрузишь в себя мою душу? Ты выпустишь меня?»
Я начинаю задыхаться. Я смотрю на Томи и вижу сочувствие в ее глазах, но не более того. Она ничем не может помочь.
Я вздрагиваю от голоса Вашти. Она стояла у нас за спиной, не знаю, как долго.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.
Замечательный вопрос, мне никогда не подобрать слова, чтобы на него ответить.
ДЕУС
Видите? Видите, где он? Вы подталкиваете его невидимой рукой, и он оказывается где надо. Чпок – и он там, где вы хотели. Точнехонько.
Скользкий, словно белый медведь в фургоне с тюленьим жиром, вот ты какой. Тебя можно было бы считать сущим дьяволом, если бы не праведное дело, ради которого ты живешь.
Истина! Справедливость! Свобода! Именно это защищают ангелы и всегда будут защищать. А если ты хочешь пролить слезинку за того парня, потому что он съел яблоко познания, давай рыдай, пусть он станет слезинкой на твоей щеке, потому что у тебя может быть лишь одна слезинка. Только не нужно обманывать себя, без того яблока Адам и Ева просто пухли бы с голоду.
Никто не сможет лгать, пока есть ты.
Уже многие годы, ты только подумай. Этот товарищ по оружию стал твоим ближайшим другом, а мир открытым и стабильным. Ты сидишь с ним, и вы вместе пьете. И ты говоришь как человек. И ты смотришь на него. И ты высказываешь мысль, что все так забавно изменилось. А он тебя не понимает, но он просит продолжать, потому что ему интересно. А ты говоришь ему, что забавно, как ты привык думать о себе как о страшной мерзости. Ты привык ощущать жуткую пустоту, ты напуган и не можешь думать, ты тень ребенка, потерявшаяся в мире огня. Ты много раз пытался пообщаться хоть с кем-нибудь из своих сверстников, подружиться, увидеть себя новыми глазами. Но не мог. Всякий раз ты впадал в панику. Ты глубоко погружался в свой страх, ты принимался нащупывать то ощущение пустоты, чтобы ухватиться за него, подняться и повторить попытку.
А твои товарищи по оружию? Он смеется. Но не злым смехом, не презрительным, не невеселым, как бы обвиняющим тебя в излишней патетике, ты уже представлял себе такой смех в уме. Он смеется веселым смехом, так смеются добрые друзья, когда услышат презабавную шутку. Да, смешно. А когда он видит, что ты не смеешься, он страшно удивляется. Ты? Именно ты боялся?
Ты ему рассказываешь, что многие годы с тобой было что-то не так. Ты говоришь, что всегда мог представить себе только худшее и никогда лучшее. Чувствуешь себя, словно наблюдаешь со стороны и видишь, как лучшие надежды блекнут и рассыпаются. И ты знаешь, что должен что-то сделать, должен разровнять игровое поле, должен выковать меч правосудия. И что бы ты ни делал, ты всегда старался для них, а нужно было для себя. Иначе у тебя никогда бы не хватило смелости предстать перед ними.
Вот ты и раскрылся перед ним, это несет с собой ощущение неловкости, просыпается старый страх: вдруг он тебя отвергнет, назовет жалким, обвинит в том, что ты сделал из его прошлой жизни ложь. Но он продолжает улыбаться, треплет за подбородок, что-то шепчет и обнимает без малейших колебаний.
Он говорит, что ты, скорее всего, пошутил, потому что ты спас его жизнь. Ты дал ему ключ. Ты подарил ему свет, помог впервые открыть глаза. Он тебе благодарен. И будет вечно признателен.
Это твой лучший друг, Хаджи. Твой приятель. Он помогает тебе стать самим собой, а не тенью, не причудой. Потому что он тебя понимает.
Но не так, как она. Она этого не поймет никогда.
Если даже ты завоюешь ее сердце.
Ты можешь себе это представить?
Нет времени на самодовольство. Первая молния брошена, нужно стряхнуть звездную пыль с пальцев и приниматься за вторую.
ХАДЖИ
– Почему я не могу добиться прямого ответа, Хаджи? Или я прошу слишком многого? Может, мои желания простираются слишком далеко? За то время, что я пытаюсь добиться от тебя правды, я могла бы забить до смерти кита свернутой газетой.
Я не привык к допросам. По-моему, они мне неприятны.
– Разве нет? – спрашивает она, продолжая наступать.
Она очень хочет услышать ответ на ее риторический вопрос, в глазах зима, а голос нежнее шелка. В ее тоне есть что-то, что заставляет меня говорить правду. Я напоминаю себе и ей, что ничего, кроме правды, не говорил, но она мне не верит.
И я начинаю все сначала. Я говорю не останавливаясь. Где-то на середине рассказа я замечаю, что ее стул по другую сторону стола стоит на возвышении, в то время как мой нет. Таким образом, Вашти как бы подрастает, а я уменьшаюсь.
– Да, да, но кто же дал тебе ключ?
– Я могу только догадываться.
– Хаджи, по вполне понятным причинам криолаборатория – запретная зона. Детям входить туда нельзя. Единственное исключение – Томи, а она прекрасно знает, что не может никого с собой приводить без моего на то разрешения. Вряд ли она тебя предупредила, перед тем как повести внутрь.
Вашти подозревает, что я покрываю Томи. Томи по собственной воле решила провести меня, а я теперь изобретаю историю про загадочный ключ, чтобы уменьшить ее вину.
– Ты ведь не хочешь, чтобы у Томи были неприятности?
Мое молчание она принимает за согласие, глубоко вздыхает и говорит, что я настоящий рыцарь. Моя верность Томи производит на нее впечатление, но она мне выговаривает, что врать нельзя даже ради другого человека.
Мое лицо остается неподвижным. Я пребываю в полнейшем изумлении, черном и безысходном. Я не думаю о Томи. Я не думаю о братьях и сестре. Я не думаю даже о Боге. Сейчас, впервые за всю свою жизнь, я думаю о себе самом. Видимо, Вашти поняла это, потому что она встает, наливает мне горячего чая «Ассам» в серебряную чашку, украшенную филигранью, добавляет для сладости мед. Мед содержит ферменты рабочих пчел, он никогда не портится. Его можно хранить вечно. Она передает мне чашку, ее глаза потеплели, в них больше нет зимы. Вместе с чаем она предлагает мне свою доброту и понимание. В конце концов, я подвергся суровому испытанию.
– Может быть, дать тебе успокоительного, чтобы ты пришел в себя?
– Нет, не надо.
Чай сладкий и мягкий на вкус, правда, слишком горячий, но я все равно пью. Вашти наливает и себе, взбирается на краешек стула, болтая ногами. Она дует на чай и отпивает крошечный глоточек, смотрит на меня, словно сорока, сидящая на веточке.
– Что ты будешь делать, Хаджи?
Я качаю головой.
– Я думала, что мне придется вести с тобой этот разговор лишь через несколько лет, но раз уж ты здесь, давай поговорим прямо сейчас. Сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
– Значит, тебе осталось еще три года, чуть меньше, чем Рашиду и Мутаззу. Мозг растет примерно до восемнадцати лет. Правда, синапсы и нейромедиаторы продолжают усложняться еще некоторое время.
– А мои братья?
Она колеблется, но все-таки отвечает:
– Да, естественно, их ДНК принадлежит сотрудникам «Гедехтниса». Как и твой. Все дети Исаака – клоны «Гедехтниса».
– Значит, нас всех принесут в жертву?
– «В жертву» – неверное определение, – хмурится она.
– Вы можете назвать это иначе?
Она не может и признается в этом легким кивком головы. Мы оба молчим. Я размышляю о том, что жертвоприношение всегда являло собой ту или иную форму веры. Я где-то читал, что ради высокого идеала не жалко пожертвовать ничем. Я глубоко верю в жертвенность. Я верю в очищение моей души, верю, что именно жертва отделяет меня от понимания Бога.
Так всегда говорит Исаак, это его уроки. Я знаю, все это верно, но сейчас я впервые подумал, для чего он нас этому учил. Никогда раньше мне и в голову не приходили такие мысли. Как это ужасно, не знать сердца собственного отца.
– Пустые сосуды, – говорю я вслух, отвечая на собственный вопрос. – Видимо, мы – пустые сосуды.
Эта фраза имеет духовный контекст, ибо говорят, что лучший учитель – пустой сосуд, посредством которого можно ощутить присутствие Бога. Чтобы научиться, ученик должен последовать примеру учителя, раскрыться, освободиться, чтобы полностью опустеть. И учитель, и ученик становятся никем, зато в пустоте есть Бог. Однако я не уверен, что я вкладываю в это духовный смысл. Мы с сестрой и братьями – пустые сосуды, так должно казаться, сама наша суть, видимо, пуста, поскольку нас уничтожат, чтобы заменить жившими до нас.
Не знаю, что я должен сейчас ощущать.
– Неужели мой отец действительно хочет этого?
Вашти пожимает плечами.
– Я не могу говорить за Исаака, – говорит она. – Я бы не осмелилась предполагать. Хотя мне это кажется естественным. Послушай, все знают, что мы с твоим отцом во многом не сходимся во мнениях. Возможно, он рассказывал вам о наших бесконечных спорах, которые мы с ним вели еще до вашего рождения. Мы честно пытались работать вместе, но потом поняли, что наши ценности и методологии полностью не совпадают. И тогда мы согласились не искать согласия. Я не знаю, что он хочет для вас, но меня всегда выводят из себя именно его поступки.
Она замолкает, задумывается. Я смотрю, как она спокойно вычерчивает круги чашкой – круги маленькие, движения энергичные, – чтобы остудить чай.
– Ты не против, если я скажу откровенно? – спрашивает она.
Я делаю приглашающий жест рукой.
– Твой отец – отсталый человек. Возможно, тебе тяжело это слышать, но это правда. Я смотрю вперед. Он смотрит назад. В этом причина, почему ты – человек, Хаджи. У нас жестокая война с Черной напастью, а Исаак хочет, чтобы дети, прости меня, генетически были полностью людьми. Сейчас мы можем создавать новое, улучшенное завтра, а он хочет все вернуть в прошлое. Нет никакой причины к тому, чтобы ты не был таким же сильным и здоровым, как мои девочки. Твоей сестре незачем было умирать. С нормальной иммунной системой Гесса была бы сейчас с нами. Человек цепляется за прошлое, когда хочет спрятаться, а это дорогая ошибка. И, по всему видно, ты, Хаджи, как раз часть той платы. Прости меня.
ПЕННИ
Файл 309: Принцесса и незаконченное послание – открыть.
Использование ругательств может дорого обходиться, и не только в прямом смысле. Во-первых, нельзя ругаться при мамах, они оштрафуют. Лучше заниматься этим наедине. Но я стараюсь не делать этого никогда, чтобы не привыкнуть. Можно сказать, что ругательства дорого стоят еще и потому, что нам приходится редко их слышать – весь язык во Внутреннем мире проходит через фильтр, если хочешь услышать все без цензуры, это стоит дорого. Из-за этого я мало знаю плохих слов: черт, дьявол, проклятье, дерьмо, задница – и несколько португальских ругательств, которым обучила нас Пандора, когда однажды выпила лишку. Подозреваю, что на самом деле их гораздо больше, мне приходилось видеть, как речевой фильтр убирал слова, которые я не знала совсем.
Я пыталась делать из них комбинации, но получалась ерунда. (Разве что «дьявольское дерьмо» – звучит замечательно, когда, к примеру, разобьешь коленку.)
Во всяком случае, я вспомнила об этом, потому что сегодня в аудитории Слаун думала, что она одна и никто за ней не следит. Тогда она разразилась целой бранной тирадой по какому-то мелкому поводу. Однако рядом оказалась Шампань. Видели бы вы выражение ее лица…
Извините, меня зовет Вашти. Вернусь через минуту.
Пока заблокировать.
Файл 309: Принцесса и незаконченное послание – заблокировано.
ХАДЖИ
Когда я звоню по телефону, слышу, как на том конце поют мои кузины. Эту песню пел мне отец, когда я был маленьким, простенькая песенка про то, как можно находить радость в обычных повседневных занятиях. Они собирают фрукты с высоченного, самым непостижимым образом переплетенного дерева, его длинные гибкие ветви спускаются до самой земли, как бы обнимая перуанскую почву. На заднем плане я вижу отца. Он рад мне и говорит, что хотел бы, чтобы я был там с ними.
Они собирают приманку для маленькой обезьянки, которая либо есть на самом деле, либо ее нет вообще. Он говорит, что снимок со спутника очень нечеткий. Так что животное, спрыгнувшее с ветки, вполне может оказаться карликовой обезьянкой, но сказать это с уверенностью невозможно.
– Желаю удачи, – говорю я. – Ты любишь меня?
– Конечно люблю, Хаджи.
– Действительно? Что ты любишь во мне?
– Тебя что-то беспокоит?
– Когда-то ты говорил, что ни один отец не любит так своего сына, как Бог любит тех, кто следует Его путем. Это верно?
– Ты и сам знаешь, что верно.
– Тогда правильно ли будет утверждать, что ты любишь меня меньше, чем Бог?
– Правильно будет сказать, что мы оба следуем за Ним, и Его любовь к нам отражается в том, как мы любим друг друга.
Я молча смотрю на него, все мои чувства спутались, словно моток веревки.
– Думаю, что я догадываюсь, о чем идет речь, – говорит он.
– Догадываешься?
– Ты открыл новый образ жизни, путь, по которому идут твои кузины, он нравится тебе больше, может, ты завидуешь, может быть, озадачен, и у тебя множество вопросов. Не исключено, что ты винишь меня в том, что столько лет я не показывал тебе этого. Если ты действительно это чувствуешь, я должен попросить у тебя прощения, но пойми, прошу тебя, я защищал тебя от Нимфенбурга, сколько мог. Но делал я это не из эгоизма, а потому, что считал, что тебе нужны ориентиры, чтобы увидеть все как оно есть, составить свое мнение, вместо того чтобы неотвратимо поддаться множеству соблазнов.
– Я не Мутазз и не Рашид. Здесь я стал мудрее. Отъезд домой сделает еще мудрее. Я вовсе не виню тебя за то, что ты долго удерживал меня.
– Значит, я тебя не понял, – признался отец.
– И я тебя тоже, – ответил я.
– Хаджи, говори, пожалуйста, понятно, – попросил он, его скулы напряглись, а в глазах появилась отеческая озабоченность.
Я боюсь говорить. Мне нужно сначала глубоко вздохнуть и остановить круговерть слов и мыслей, вихрем несущихся у меня в голове.
– Вашти велела мне не позволять тебе делать это, – слышу я себя будто со стороны. – Она сказала, что ты не можешь меня заставить, что я не должен поддаваться тебе.
– О чем речь? Что там у вас произошло?
– Не расскажешь ли ты мне про Джеймса Хёгуси?
Длиннохвостый ара с ярко-красными крыльями, кончики которых окрашены желтым и голубым цветом, проносится мимо, на лету он выхватывает из груды собранных фруктов один. Мы не обращаем на него внимания. Я всматриваюсь в лицо отца. На нем ничего не прочесть.
– Я хотел, чтобы ты узнал об этом иначе.
– Но я узнал.
– И теперь ты растерян?
– Растерян?
– Доктор Хёгуси был великим человеком и мечтателем, но он во многом добился успехов. Он лишь источник генетических материалов для тебя. Я, естественно, не ожидаю, что ты будешь с ним состязаться или пытаться сравнивать себя с ним. Для тебя будет лучше сосредоточиться на своих собственных достижениях, на собственном будущем.
– И какое у меня может быть будущее? Стать вместилищем для души умершего?
– Теперь понимаю, – говорит он, в его обсидиановых глазах вспыхивает огонек. – Ты просмотрел все диски. Ой, Хаджи, ты все неправильно понял.
– Тогда объясни.
– Ученые «Гедехтниса» – мои герои, – говорит он. – Без них никого из нас не было бы. Ну и что может быть лучшим выражением признательности им, чем использование их ДНК?
– Но на диске… – вмешиваюсь я.
Однако не заканчиваю, увидев поднятый палец отца. Я его перебил. Обычно я так не поступаю.
– Прежде чем взять генетический образец, я захотел узнать их получше, – продолжает он, – поэтому просмотрел все диски. Да, группа ученых выразила желание быть клонированными, да, часть из них хотела, чтобы эти клоны превратились в коробки для их мозга. Сын, когда человек знает, что умирает, и в нем есть вера в Бога, на сердце у него покой. Но когда веры нет, что обычно происходит в эти последние дни?
– Отчаяние становится для человека хлебом, а безысходность – маслом, – цитирую я, и ему это нравится.
– Так и случилось с доктором Хёгуси, – говорит он. – Но прислушайся к моим словам. Я не склонен к отчаянию, да и времена сейчас спокойные.
Его слова звучат весомо, и я начинаю чувствовать себя дураком, потому что слишком поторопился с выводами.
– Так значит, меня не принесут в жертву?
– Не больше, чем всех остальных, – улыбается он.
Я не понял. Я-то думал, что узнал свое истинное предназначение.
– Твое истинное предназначение то же, что всегда. Следовать за Богом и принимать все, что он для тебя уготовил.
– А что, если он уготовил мне это? Что, если миру будет лучше, когда вместо меня придет Хёгуси?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Теперь, как мне кажется, твой инстинкт самосохранения должен воспротивиться. Я понимаю, нечестно просить тебя об этом. Каждый человек заслуживает право на жизнь. Без всякого сомнения. Но это необходимо. Я нужен твоей семье. Я невероятно подхожу для решения тех задач, которые стоят перед вами. Сам факт, что ты здесь и смотришь мои записи, говорит о том, что я и моя команда проделали колоссальную работу.
Короче, я прошу тебя стать героем. И не только моим героем, но героем всего человечества, готовым пожертвовать собой на благо всех. Ты сделаешь это? Ты загрузишь в себя мою душу? Ты выпустишь меня?»
Я начинаю задыхаться. Я смотрю на Томи и вижу сочувствие в ее глазах, но не более того. Она ничем не может помочь.
Я вздрагиваю от голоса Вашти. Она стояла у нас за спиной, не знаю, как долго.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.
Замечательный вопрос, мне никогда не подобрать слова, чтобы на него ответить.
ДЕУС
Видите? Видите, где он? Вы подталкиваете его невидимой рукой, и он оказывается где надо. Чпок – и он там, где вы хотели. Точнехонько.
Скользкий, словно белый медведь в фургоне с тюленьим жиром, вот ты какой. Тебя можно было бы считать сущим дьяволом, если бы не праведное дело, ради которого ты живешь.
Истина! Справедливость! Свобода! Именно это защищают ангелы и всегда будут защищать. А если ты хочешь пролить слезинку за того парня, потому что он съел яблоко познания, давай рыдай, пусть он станет слезинкой на твоей щеке, потому что у тебя может быть лишь одна слезинка. Только не нужно обманывать себя, без того яблока Адам и Ева просто пухли бы с голоду.
Никто не сможет лгать, пока есть ты.
Уже многие годы, ты только подумай. Этот товарищ по оружию стал твоим ближайшим другом, а мир открытым и стабильным. Ты сидишь с ним, и вы вместе пьете. И ты говоришь как человек. И ты смотришь на него. И ты высказываешь мысль, что все так забавно изменилось. А он тебя не понимает, но он просит продолжать, потому что ему интересно. А ты говоришь ему, что забавно, как ты привык думать о себе как о страшной мерзости. Ты привык ощущать жуткую пустоту, ты напуган и не можешь думать, ты тень ребенка, потерявшаяся в мире огня. Ты много раз пытался пообщаться хоть с кем-нибудь из своих сверстников, подружиться, увидеть себя новыми глазами. Но не мог. Всякий раз ты впадал в панику. Ты глубоко погружался в свой страх, ты принимался нащупывать то ощущение пустоты, чтобы ухватиться за него, подняться и повторить попытку.
А твои товарищи по оружию? Он смеется. Но не злым смехом, не презрительным, не невеселым, как бы обвиняющим тебя в излишней патетике, ты уже представлял себе такой смех в уме. Он смеется веселым смехом, так смеются добрые друзья, когда услышат презабавную шутку. Да, смешно. А когда он видит, что ты не смеешься, он страшно удивляется. Ты? Именно ты боялся?
Ты ему рассказываешь, что многие годы с тобой было что-то не так. Ты говоришь, что всегда мог представить себе только худшее и никогда лучшее. Чувствуешь себя, словно наблюдаешь со стороны и видишь, как лучшие надежды блекнут и рассыпаются. И ты знаешь, что должен что-то сделать, должен разровнять игровое поле, должен выковать меч правосудия. И что бы ты ни делал, ты всегда старался для них, а нужно было для себя. Иначе у тебя никогда бы не хватило смелости предстать перед ними.
Вот ты и раскрылся перед ним, это несет с собой ощущение неловкости, просыпается старый страх: вдруг он тебя отвергнет, назовет жалким, обвинит в том, что ты сделал из его прошлой жизни ложь. Но он продолжает улыбаться, треплет за подбородок, что-то шепчет и обнимает без малейших колебаний.
Он говорит, что ты, скорее всего, пошутил, потому что ты спас его жизнь. Ты дал ему ключ. Ты подарил ему свет, помог впервые открыть глаза. Он тебе благодарен. И будет вечно признателен.
Это твой лучший друг, Хаджи. Твой приятель. Он помогает тебе стать самим собой, а не тенью, не причудой. Потому что он тебя понимает.
Но не так, как она. Она этого не поймет никогда.
Если даже ты завоюешь ее сердце.
Ты можешь себе это представить?
Нет времени на самодовольство. Первая молния брошена, нужно стряхнуть звездную пыль с пальцев и приниматься за вторую.
ХАДЖИ
– Почему я не могу добиться прямого ответа, Хаджи? Или я прошу слишком многого? Может, мои желания простираются слишком далеко? За то время, что я пытаюсь добиться от тебя правды, я могла бы забить до смерти кита свернутой газетой.
Я не привык к допросам. По-моему, они мне неприятны.
– Разве нет? – спрашивает она, продолжая наступать.
Она очень хочет услышать ответ на ее риторический вопрос, в глазах зима, а голос нежнее шелка. В ее тоне есть что-то, что заставляет меня говорить правду. Я напоминаю себе и ей, что ничего, кроме правды, не говорил, но она мне не верит.
И я начинаю все сначала. Я говорю не останавливаясь. Где-то на середине рассказа я замечаю, что ее стул по другую сторону стола стоит на возвышении, в то время как мой нет. Таким образом, Вашти как бы подрастает, а я уменьшаюсь.
– Да, да, но кто же дал тебе ключ?
– Я могу только догадываться.
– Хаджи, по вполне понятным причинам криолаборатория – запретная зона. Детям входить туда нельзя. Единственное исключение – Томи, а она прекрасно знает, что не может никого с собой приводить без моего на то разрешения. Вряд ли она тебя предупредила, перед тем как повести внутрь.
Вашти подозревает, что я покрываю Томи. Томи по собственной воле решила провести меня, а я теперь изобретаю историю про загадочный ключ, чтобы уменьшить ее вину.
– Ты ведь не хочешь, чтобы у Томи были неприятности?
Мое молчание она принимает за согласие, глубоко вздыхает и говорит, что я настоящий рыцарь. Моя верность Томи производит на нее впечатление, но она мне выговаривает, что врать нельзя даже ради другого человека.
Мое лицо остается неподвижным. Я пребываю в полнейшем изумлении, черном и безысходном. Я не думаю о Томи. Я не думаю о братьях и сестре. Я не думаю даже о Боге. Сейчас, впервые за всю свою жизнь, я думаю о себе самом. Видимо, Вашти поняла это, потому что она встает, наливает мне горячего чая «Ассам» в серебряную чашку, украшенную филигранью, добавляет для сладости мед. Мед содержит ферменты рабочих пчел, он никогда не портится. Его можно хранить вечно. Она передает мне чашку, ее глаза потеплели, в них больше нет зимы. Вместе с чаем она предлагает мне свою доброту и понимание. В конце концов, я подвергся суровому испытанию.
– Может быть, дать тебе успокоительного, чтобы ты пришел в себя?
– Нет, не надо.
Чай сладкий и мягкий на вкус, правда, слишком горячий, но я все равно пью. Вашти наливает и себе, взбирается на краешек стула, болтая ногами. Она дует на чай и отпивает крошечный глоточек, смотрит на меня, словно сорока, сидящая на веточке.
– Что ты будешь делать, Хаджи?
Я качаю головой.
– Я думала, что мне придется вести с тобой этот разговор лишь через несколько лет, но раз уж ты здесь, давай поговорим прямо сейчас. Сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
– Значит, тебе осталось еще три года, чуть меньше, чем Рашиду и Мутаззу. Мозг растет примерно до восемнадцати лет. Правда, синапсы и нейромедиаторы продолжают усложняться еще некоторое время.
– А мои братья?
Она колеблется, но все-таки отвечает:
– Да, естественно, их ДНК принадлежит сотрудникам «Гедехтниса». Как и твой. Все дети Исаака – клоны «Гедехтниса».
– Значит, нас всех принесут в жертву?
– «В жертву» – неверное определение, – хмурится она.
– Вы можете назвать это иначе?
Она не может и признается в этом легким кивком головы. Мы оба молчим. Я размышляю о том, что жертвоприношение всегда являло собой ту или иную форму веры. Я где-то читал, что ради высокого идеала не жалко пожертвовать ничем. Я глубоко верю в жертвенность. Я верю в очищение моей души, верю, что именно жертва отделяет меня от понимания Бога.
Так всегда говорит Исаак, это его уроки. Я знаю, все это верно, но сейчас я впервые подумал, для чего он нас этому учил. Никогда раньше мне и в голову не приходили такие мысли. Как это ужасно, не знать сердца собственного отца.
– Пустые сосуды, – говорю я вслух, отвечая на собственный вопрос. – Видимо, мы – пустые сосуды.
Эта фраза имеет духовный контекст, ибо говорят, что лучший учитель – пустой сосуд, посредством которого можно ощутить присутствие Бога. Чтобы научиться, ученик должен последовать примеру учителя, раскрыться, освободиться, чтобы полностью опустеть. И учитель, и ученик становятся никем, зато в пустоте есть Бог. Однако я не уверен, что я вкладываю в это духовный смысл. Мы с сестрой и братьями – пустые сосуды, так должно казаться, сама наша суть, видимо, пуста, поскольку нас уничтожат, чтобы заменить жившими до нас.
Не знаю, что я должен сейчас ощущать.
– Неужели мой отец действительно хочет этого?
Вашти пожимает плечами.
– Я не могу говорить за Исаака, – говорит она. – Я бы не осмелилась предполагать. Хотя мне это кажется естественным. Послушай, все знают, что мы с твоим отцом во многом не сходимся во мнениях. Возможно, он рассказывал вам о наших бесконечных спорах, которые мы с ним вели еще до вашего рождения. Мы честно пытались работать вместе, но потом поняли, что наши ценности и методологии полностью не совпадают. И тогда мы согласились не искать согласия. Я не знаю, что он хочет для вас, но меня всегда выводят из себя именно его поступки.
Она замолкает, задумывается. Я смотрю, как она спокойно вычерчивает круги чашкой – круги маленькие, движения энергичные, – чтобы остудить чай.
– Ты не против, если я скажу откровенно? – спрашивает она.
Я делаю приглашающий жест рукой.
– Твой отец – отсталый человек. Возможно, тебе тяжело это слышать, но это правда. Я смотрю вперед. Он смотрит назад. В этом причина, почему ты – человек, Хаджи. У нас жестокая война с Черной напастью, а Исаак хочет, чтобы дети, прости меня, генетически были полностью людьми. Сейчас мы можем создавать новое, улучшенное завтра, а он хочет все вернуть в прошлое. Нет никакой причины к тому, чтобы ты не был таким же сильным и здоровым, как мои девочки. Твоей сестре незачем было умирать. С нормальной иммунной системой Гесса была бы сейчас с нами. Человек цепляется за прошлое, когда хочет спрятаться, а это дорогая ошибка. И, по всему видно, ты, Хаджи, как раз часть той платы. Прости меня.
ПЕННИ
Файл 309: Принцесса и незаконченное послание – открыть.
Использование ругательств может дорого обходиться, и не только в прямом смысле. Во-первых, нельзя ругаться при мамах, они оштрафуют. Лучше заниматься этим наедине. Но я стараюсь не делать этого никогда, чтобы не привыкнуть. Можно сказать, что ругательства дорого стоят еще и потому, что нам приходится редко их слышать – весь язык во Внутреннем мире проходит через фильтр, если хочешь услышать все без цензуры, это стоит дорого. Из-за этого я мало знаю плохих слов: черт, дьявол, проклятье, дерьмо, задница – и несколько португальских ругательств, которым обучила нас Пандора, когда однажды выпила лишку. Подозреваю, что на самом деле их гораздо больше, мне приходилось видеть, как речевой фильтр убирал слова, которые я не знала совсем.
Я пыталась делать из них комбинации, но получалась ерунда. (Разве что «дьявольское дерьмо» – звучит замечательно, когда, к примеру, разобьешь коленку.)
Во всяком случае, я вспомнила об этом, потому что сегодня в аудитории Слаун думала, что она одна и никто за ней не следит. Тогда она разразилась целой бранной тирадой по какому-то мелкому поводу. Однако рядом оказалась Шампань. Видели бы вы выражение ее лица…
Извините, меня зовет Вашти. Вернусь через минуту.
Пока заблокировать.
Файл 309: Принцесса и незаконченное послание – заблокировано.
ХАДЖИ
Когда я звоню по телефону, слышу, как на том конце поют мои кузины. Эту песню пел мне отец, когда я был маленьким, простенькая песенка про то, как можно находить радость в обычных повседневных занятиях. Они собирают фрукты с высоченного, самым непостижимым образом переплетенного дерева, его длинные гибкие ветви спускаются до самой земли, как бы обнимая перуанскую почву. На заднем плане я вижу отца. Он рад мне и говорит, что хотел бы, чтобы я был там с ними.
Они собирают приманку для маленькой обезьянки, которая либо есть на самом деле, либо ее нет вообще. Он говорит, что снимок со спутника очень нечеткий. Так что животное, спрыгнувшее с ветки, вполне может оказаться карликовой обезьянкой, но сказать это с уверенностью невозможно.
– Желаю удачи, – говорю я. – Ты любишь меня?
– Конечно люблю, Хаджи.
– Действительно? Что ты любишь во мне?
– Тебя что-то беспокоит?
– Когда-то ты говорил, что ни один отец не любит так своего сына, как Бог любит тех, кто следует Его путем. Это верно?
– Ты и сам знаешь, что верно.
– Тогда правильно ли будет утверждать, что ты любишь меня меньше, чем Бог?
– Правильно будет сказать, что мы оба следуем за Ним, и Его любовь к нам отражается в том, как мы любим друг друга.
Я молча смотрю на него, все мои чувства спутались, словно моток веревки.
– Думаю, что я догадываюсь, о чем идет речь, – говорит он.
– Догадываешься?
– Ты открыл новый образ жизни, путь, по которому идут твои кузины, он нравится тебе больше, может, ты завидуешь, может быть, озадачен, и у тебя множество вопросов. Не исключено, что ты винишь меня в том, что столько лет я не показывал тебе этого. Если ты действительно это чувствуешь, я должен попросить у тебя прощения, но пойми, прошу тебя, я защищал тебя от Нимфенбурга, сколько мог. Но делал я это не из эгоизма, а потому, что считал, что тебе нужны ориентиры, чтобы увидеть все как оно есть, составить свое мнение, вместо того чтобы неотвратимо поддаться множеству соблазнов.
– Я не Мутазз и не Рашид. Здесь я стал мудрее. Отъезд домой сделает еще мудрее. Я вовсе не виню тебя за то, что ты долго удерживал меня.
– Значит, я тебя не понял, – признался отец.
– И я тебя тоже, – ответил я.
– Хаджи, говори, пожалуйста, понятно, – попросил он, его скулы напряглись, а в глазах появилась отеческая озабоченность.
Я боюсь говорить. Мне нужно сначала глубоко вздохнуть и остановить круговерть слов и мыслей, вихрем несущихся у меня в голове.
– Вашти велела мне не позволять тебе делать это, – слышу я себя будто со стороны. – Она сказала, что ты не можешь меня заставить, что я не должен поддаваться тебе.
– О чем речь? Что там у вас произошло?
– Не расскажешь ли ты мне про Джеймса Хёгуси?
Длиннохвостый ара с ярко-красными крыльями, кончики которых окрашены желтым и голубым цветом, проносится мимо, на лету он выхватывает из груды собранных фруктов один. Мы не обращаем на него внимания. Я всматриваюсь в лицо отца. На нем ничего не прочесть.
– Я хотел, чтобы ты узнал об этом иначе.
– Но я узнал.
– И теперь ты растерян?
– Растерян?
– Доктор Хёгуси был великим человеком и мечтателем, но он во многом добился успехов. Он лишь источник генетических материалов для тебя. Я, естественно, не ожидаю, что ты будешь с ним состязаться или пытаться сравнивать себя с ним. Для тебя будет лучше сосредоточиться на своих собственных достижениях, на собственном будущем.
– И какое у меня может быть будущее? Стать вместилищем для души умершего?
– Теперь понимаю, – говорит он, в его обсидиановых глазах вспыхивает огонек. – Ты просмотрел все диски. Ой, Хаджи, ты все неправильно понял.
– Тогда объясни.
– Ученые «Гедехтниса» – мои герои, – говорит он. – Без них никого из нас не было бы. Ну и что может быть лучшим выражением признательности им, чем использование их ДНК?
– Но на диске… – вмешиваюсь я.
Однако не заканчиваю, увидев поднятый палец отца. Я его перебил. Обычно я так не поступаю.
– Прежде чем взять генетический образец, я захотел узнать их получше, – продолжает он, – поэтому просмотрел все диски. Да, группа ученых выразила желание быть клонированными, да, часть из них хотела, чтобы эти клоны превратились в коробки для их мозга. Сын, когда человек знает, что умирает, и в нем есть вера в Бога, на сердце у него покой. Но когда веры нет, что обычно происходит в эти последние дни?
– Отчаяние становится для человека хлебом, а безысходность – маслом, – цитирую я, и ему это нравится.
– Так и случилось с доктором Хёгуси, – говорит он. – Но прислушайся к моим словам. Я не склонен к отчаянию, да и времена сейчас спокойные.
Его слова звучат весомо, и я начинаю чувствовать себя дураком, потому что слишком поторопился с выводами.
– Так значит, меня не принесут в жертву?
– Не больше, чем всех остальных, – улыбается он.
Я не понял. Я-то думал, что узнал свое истинное предназначение.
– Твое истинное предназначение то же, что всегда. Следовать за Богом и принимать все, что он для тебя уготовил.
– А что, если он уготовил мне это? Что, если миру будет лучше, когда вместо меня придет Хёгуси?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31