. Разве она не создана по образу и подобию Божьему? - вопрошал его внутренний голос. - Не есть ли ее красота отражение великолепия Божьего?... Разве Исав не имеет в себе искру Авраама и Исаака?... Яков отлично знал, куда ведут все эти размышления, но не в силах был прогнать их. Они не отступали от него во время еды, во время благословения, во время молитвы. Становилось очевидным, что сегодня уже не распогодится и Ванда не сможет вернуться домой. Да и поздно было. Дорога полна опасностей. Ванда сказала:
- Если ты меня не прогонишь, я пересплю здесь в хлеву.
- Если не прогоню? Хозяйка ведь ты...
- Я могу переночевать где-нибудь в другом месте.
- В такой-то ливень?...
Они еще немного посидели и поговорили. Ванда рассказывала о Загаеке, о его парализованной жене, о его сынке Стефане, который добивался ее, о его дочери Зосе. Вся деревня знала, что отец живет с ней. Кроме дочери у него было еще с полдюжины других коханок и целая орава байструков. Загаек этот вел себя не как эконом и даже не как помещик, а как царь. Когда крестьянская девушка выходила замуж, он приказывал ей придти к нему на первую ночь по давно отмененному закону. И хотя у мужиков здесь была собственная земля, и они должны были работать на помещика только два раза в неделю, он с ними обращался как с крепостными. Порол их, заставлял делать неположенную работу, обложил налогом водку, "лечил" больных против их желания. Драл зубы клещами, отрубал секачом пальцы, вскрывал грудную полость столовым ножом. Когда баба рожала, он нередко заменял акушерку. За все это он брал, разумеется, плату. Ванда говорила:
- Все он хочет лишь для себя. Если бы он только мог, то проглотил бы всю деревню...
Приготовить постель для Ванды было проще простого. Яков постелил немного сена. Ванда улеглась, накрылась шалью. Он лежал в одном углу, она в другом. Было слышно, как коровы жуют в темноте свою жвачку. Ванда перед сном сходила во двор по своим делам. Она вернулась промокшая. Яков молчал. Ванда, как легла, так словно окаменела. Только бы не храпеть! - сказал он себе. Яков думал, что не уснет, но усталость взяла свое. Веки опустились, в голове померкло. Каждый вечер он падал как сноп. Слава Богу, что усталость сильнее всех желаний...
5.
Яков проснулся охваченный страхом. Он открыл глаза. Возле него на соломе лежала Ванда. В хлеву было прохладно, но от ее тела веяло жаром. Она обхватила его шею, прижалась к нему грудью. Ее губы касались его лица. Яков оцепенел, пораженный тем, что она сделала и вспыхнувшей в нем страстью. Он попытался ее отстранить, но Ванда тянулась к нему с невероятной силой. Он хотел заговорить с ней, но она прильнула губами к его губам. Якову пришло в голову сказание о Боазе и Руфи. Он понял, что его желание сильнее его самого. Да, я теряю вечный рай! - сказал он себе. Он слышал горячий шепот Ванды:
- Возьми меня, возьми!...
У нее вырвался стон, похожий на вой зверя.
Мгновение он лежал потрясенный. Он более не мог отказать ни ей, ни себе. Он как бы потерял первородство. Место в Талмуде, которое он давно позабыл, сейчас припомнилось ему: "Тот, над кем ангел-искуситель одержал победу, - да облачится он во все черное и пойдет и сделает то, что просит душа его"... Слова эти точили его мозг и теперь готовы были разрушить последнюю преграду. Его дыхание сделалось тяжелым. Охваченный непреодолимым влечением, Яков произнес с дрожью в голосе:
- Ванда, не могу я... Разве если ты окунешься...
- Уж как я мылась...
- Нет, ты должна окунуться в реке.
- Сейчас?
- Это веление Бога.
Она на мгновение притихла, пораженная необычностью этого требования. Затем проговорила:
- Я и на это готова...
Она вскочила и потащила его за собой. Она распахнула дверь хлева. Дождь прошел, но ночь оставалась темной, сырой. Не видно было ни неба, ни речки. Можно было лишь ухом уловить плеск, шелест, журчание. Ванда одним рывком стянула с себя рубашку. Она взяла Якова за руку и повлекла его за собой. Речушка была полна камней. Там было одно глубокое место. Они брели к нему вслепую, с тайным жаром душ, отрекшихся от своего тела. Они натыкались на камни, на водоросли, их обдавало водой. Она не хотела окунуться без него, тянула его за собой. Он даже позабыл скинуть холщовые штаны. От холода у него захватило дыхание. Речка от дождей стала глубже. Яков на какую-то долю мгновения потерял под ногами почву. Они ухватились друг за друга. Во всем этом было что-то от подвижничества. Так прыгали иудеи в огонь и в воду во славу Божию. Вот он уже снова стоял на твердой почве.
- Окунись!! - сказал он Ванде.
Она отпустила его и нырнула. На мгновение он ее потерял из виду и стал шарить руками. Она снова выплыла на поверхность. Его глаза уже привыкли к темноте. Он скорей догадался, нежели увидел, что она побледнела, и сказал:
- Скорее, идем...
- Это для тебя! - шептала она.
Он взял ее за руку, и они побежали назад к хлеву. Он думал о том, что даже холодная вода не остудила жара его крови. Оба они были как две пылающие лучины... Хлев обдал Якова теплом. Он нащупал дерюгу и стал ею обтирать мокрое тело Ванды. Он скинул с себя мокрые штаны. Он стучал зубами и тяжело дышал. Выло темно, но глаза Ванды светились внутренним светом. Он слышал, как она повторила:
- Это для тебя!...
- Это не для меня, а для Бога, - сказал он, испугавшись собственных слов.
Все преграды пали. Он поднял Ванду и понес к постели.
Глава четвертая
1.
Взошло солнце. Дверная щель стала пунцовой. На лицо Ванды легла золотая полоса. Они немного подремали, но страсть разбудила их. Они снова припали друг к другу. Она пылала неведомым ему доселе жаром. Никогда раньше он не слышал таких слов. Она называла его оленем, львом, волком, быком и еще такими же чудными именами. Он овладевал ею снова и снова, но все не мог утолить своего желания. Она все больше раскалялась. Их охватила такая радость, такой восторг, который мог исходить либо от Бога, либо от дьявола. Она кричала: "еще, еще! Дай мне, дай! Муж ты мой!" Это походило на волшебство, на чародейство. Из него рвалась наружу сила, которую он никогда в себе не подозревал. Он познавал тайны собственного тела. Где это видано, где слыхано?! - поражался он. Теперь только постиг он стих из "Песни Песней": "Любовь сильна как смерть..." Когда взошло солнце, он попытался оторваться от нее, но она повисла на его шее и стала целовать его в новом приступе жажды.
- Муж мой, муж мой! Я хочу умереть за тебя!...
- Зачем умирать? Ты еще молода.
- Забери меня отсюда... К твоим евреям... Я хочу быть твоей женой! Я тебе рожу сына!...
- Стать дочерью еврейского народа можно лишь веря в Бога.
- Я верю в Него, верю!...
Ему пришлось закрыть ей рукой рот. Она говорила так громко, что пастухи могли услышать. Он потерял стыд перед Богом, но перед людьми ему еще было совестно. Даже коровы повернули головы и таращили глаза. Наконец, он отпрянул от нее. Он заглянул в себя и, потрясенный, увидел, что утро ему не принесло с собой раскаяния. Наоборот, он не понимал, как мог
ждать так долго...
Он не совершил омовения рук, потому что горшок с водой опрокинулся. Он еще даже не помолился. Точно ему было боязно произнести еврейское слово после того, что произошло. Штаны его за ночь не просохли, и он их натянул мокрыми. Ванда тоже стала одеваться. Яков вышел во двор, а она занялась коровами. Сентябрьское утро было прохладное и ясное. Трава была покрыта росой. Каждая росинка сверкала и лучилась. Щебетали птицы. Где-то мычала корова, и мычание это неслось издалека трубным гласом.
- Вот и потерял Вечное царство... - бормотал Яков. - Может, совсем отказаться от еврейства? - нашептывал ему злой дух. Яков взглянул на каменную глыбу, на которой он выдолбил примерно треть заповедей. Она была как бы напоминанием о проигранной войне. - И все же я еврей! - крепился изо всех сил Яков. Он омыл руки в ручье, затем помолился. Когда дошло до слов: "Чтобы не знать искушения", Яков остановился. Таким искушениям не подвергался даже сам Иосиф Праведный. Яков вспоминал Мидраш, в котором говорится, что Иосиф уже собрался было согрешить, но пред ним предстал образ отца. Просто небеса не допустили...
Яков бормотал и бормотал, - он все искал оправдания. Ведь по законам Торы здесь не допущено нарушение: она не нечиста, и не является также чужой женой... Ведь даже у праведников в стародавние времена были наложницы. Она еще станет образцовой еврейкой, - говорил себе Яков, - понемногу это у нее войдет в кровь и плоть. Во время молитвы перед его внутренним взором предстали подробности прошедшей ночи. Он невольно сравнивал Ванду с Зелде-Лэйе, царство ей небесное. Та в постели всегда была молчалива и холодна. Она обычно жаловалась то на головную, то на зубную боль, на жжение под ложечкой, на недомогание. Вечно у нее были всякие осложнения по женской части. Откуда ему было знать, что существует такая любовь, такие поцелуи, такой огонь, такая жажда? Он снова слышал слова, которые Ванда говорила ему, внимал ее шепоту, воркотне, вздохам.
Она готова была среди ночи убежать с ним в горы. Она говорила словами Руфи: Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Твой народ - это мой народ, твой Бог - мой Бог. Жаркие волны шли от нее к нему, снопы солнца, дыхание лета, ароматы цветов, листьев, поля, леса - как молоко коров, пахнущее травами и кореньями, которыми они питаются...
Яков молился и позевывал. Он в эту ночь почти не сомкнул глаз. Не было сил, чтобы пойти собирать траву. Он низко склонил голову, вслушиваясь в свою усталость. За краткое время сна ему что-то приснилось. Подробностей он не помнил. Но общая картина осталась. Будто он спускается по лестнице куда-то вглубь - не то к источнику, не то в пещеру, блуждает где-то среди холмов, рвов и могил. Навстречу ему - некто с корнями растений вместо бороды. Может, это был его отец? Сказал ли он ему что-нибудь?
... Ванда выглянула из хлева. Она улыбалась ему улыбкой жены.
- Чего ты там стоишь?
Он поднес палец к губам в знак того, что ему нельзя говорить.
Она смотрела на него с любовью, улыбаясь и кивая головой. Яков смежил веки. Покаяться? Но сожаление вызывали у него не его грехи, а его состояние. Он заглянул в себя словно в глубокий колодец, и то, что он там увидел, повергло его в ужас. Там змеей притаилось вожделение...
2.
Уже миновали по календарю Якова еврейский Новый год, Судный день (Иом Кипур) и праздник Суккот. В день, когда по расчетам Якова выпадал праздник Симхат Тора, Ян Бжик поднялся на гору вместе со своим: сыном Антеком и дочерьми Вандой и Басей. Уже вот-вот должен был пойти снег, так что надо было спустить коров в долину. Поднимание их на гору, как и опускание с нее было делом нелегким. Корова - это тебе не коза, которая может прыгать по кручам. Корову приходилось держать за толстую, короткую веревку, иной раз даже палкой лупить, чтобы сдвинуть с места. Случалось не раз, что какая-нибудь из них вырывалась из рук пастуха и в бешеной галопе ломала ногу, а то и вовсе сворачивала себе шею. Но на сей раз все обошлось благополучно. Спустя несколько часов, когда коровы уже стояли внизу, в хлеву у Яна Бжика, стал падать снег. Горы окутало туманом. Село побелело, преобразилось. В этом году в домах не хватало еды, но дрова были. Из всех труб поднимался дым. Рамы окон замазали глиной, заткнули паклей. Крестьянские девушки смастерили из соломы длинноносые и рогатые чучела. Страшилища эти предназначались для отпугивания морозов.
Как и каждый год, Якову предложили жить в хате вместе с хозяевами. Но он пошел на свое старое место в овин. Он устроил себе постель из соломы. Ванда набила сеном подушечку. Для укрывания Яков взял из стойла попону. В овине не было окна, но дневной свет проникал сквозь щели в стенах. Как ни странно, Яков теперь тосковал по горе. Наверху все же было лучше, чем внизу. Гора отсюда казалась далекой, чужой, огромной, в шапке из туч, с убеленной бородой... У Якова душа разрывалась. Где-то там у евреев праздник Симхат Тора, в синагогах кружат вокруг амвона, подняв над головой свиток Торы, мальчики несут флажки, к которым прикреплены яблоки или свечи, девушки целуют Тору, народ танцует, поет, идет из дома в дом, где всех угощают вином, медом, струделем, пирогом. На этот раз по счету Якова праздник приходился на пятницу, так что мужчины там заблаговременно испросили соответствующего разрешения, чтобы в праздник сготовить на субботу. Женщины в нарядных кофтах и юбках засовывали в печь чолнд ... Все это здесь казалось Якову сном. Словно прошло с тех пор, как его вырвали из дому, не пять лет, а пятьдесят... Остались ли хотя бы в Юзефове евреи? Оставили ли погромщики Хмельницкого кого-нибудь в живых? И в состоянии ли спасшиеся евреи радоваться Торе, как в былые времена? Ведь все они потеряли своих близких... Яков стоял у двери овина и смотрел, как падает снег. Одни снежинки падали сразу, другие сначала кружились в вихре, как бы пытаясь снова вернуться на небо. Снег покрыл гнилую солому крыш, нарядил каждое бревно, каждую жердь, каждое сломанное колесо, каждую щепку. Петухи кукарекали зимними голосами...
Яков вернулся в овин. Вдруг ему пришли на ум строки религиозного гимна, о котором он не вспоминал все пять лет.
Соберитесь, ангелы,
И скажите друг другу:
Кто Он и каков Он,
Который поднимается ввысь
И спускается имело и уверенно...
Яков стал тихонько напевать. Обычно в праздник Симхат Тора даже сам кантор, когда исполнял это, был под хмельком. Каждый год раввин предупреждал, чтобы священнослужители не творили молитвы, если они навеселе. Тесть Якова был арендатором у помещика, он занимался винокурением. Возле двери, рядом с рукомойником, стоял обычно бочонок с торчащей в нем соломинкой и тут же висел копченый бараний бок. Когда заходил бедняк, он творил благословение и сам себя угощал водкой и закуской...
Яков сидел в сумраке наедине со своими мыслями, когда открылась дверь и вошла Ванда. Она несла два куска дубовой коры, веревки и тряпки.
- Я сделаю тебе лапти.
Ему пришлось протянуть ей ноги, чтобы она могла снять мерку. Он чувствовал себя неловко - его ноги были грязные. Но она прикоснулась к ним своими теплыми пальцами, положила их к себе на колени, гладила. Затем приложила кору к его стопам и острым ножом обрезала ее по их форме. Она долго возилась, и видно было, что ей это доставляет удовольствие. Но вот лапти были готовы. Она велела ему встать и пройтись, чтобы проверить, не жмет ли нигде - точь-в-точь как это делал Михл-сапожник в Юзефове, когда приносил Якову обувь для примерки.
- Тютелька в тютельку, правда?
- Да, хорошо.
- Что же ты, мой Яков, такой скучный? Теперь, когда я рядом, я буду следить за тобой. Мне не придется лазать к тебе на гору. Ведь мы теперь дверь в дверь...
- Да.
- Ты совсем не рад? А я так ждала этого дня...
3.
Рассвет был темным и походил на вечер. Солнце в небе мерцало огарком. Загаек с дружками отправился в лес на медвежью охоту. Стефан, сынок Загаека, расхаживал по селу в высоких сапогах, в бобровой шапке-ушанке, в бараньем полушубке с красной вышивкой. В правой руке он держал плетку. Мужики называли Стефана "вторым татулей". Он с малолетства имел сношения с женщинами и уже успел наплодить байструков. Стефан был коренаст, с прямоугольной головой, курнос как мопс. Подбородок у него был вздернутый с углублением посредине. Он имел славу наездника, занимался с отцовскими собаками, ставил капканы на зверей и птиц. Как только отец ушел на охоту, он принялся хозяйничать. Он заглядывал в хаты, все вынюхивал своими широкими ноздрями, все искал. Всегда можно было найти у мужика что-нибудь, что по закону принадлежало помещику. Вот он зашел в кабачок и заказал себе водку. То, что трактирщицей была его родная сестра, побочная дочь Загаека, не помешало ему кончиком плетки приподнять подол ее платья.
Прошло немного времени, и он уже был возле хаты Яна Бжика. Когда-то Ян Бжик был уважаемым на деревне хозяином. Он принадлежал к тем мужикам, которым Загаек покровительствовал. Но теперь Ян Бжик стар и болен. В тот же день, когда вернулся со скотом с горы, он слег и целые дни проводил на печи, все более обессилевая. Он кашлял, плевал и то и дело что-то бормотал про себя, лежал щуплый, исхудавший, с длинными космами волос вокруг плеши. Лицо красное, словно освежеванное, щеки впалые, выпуклые глаза затянуты кровавыми жилками, а под глазами мешки. В нынешнюю зиму Ян Бжик был уже так слаб, что с него сняли мерку для гроба. Но он снова пришел в себя и лежал лицом к горнице, один глаз слеплен, другой открыт. Тяжко больной, он не переставал следить за хозяйством и не пропускал ни одной мелочи. То и дело слышался его хрип:
- Никуда не годится... Безрукие!...
- Не нравится, так слезай с печки и делай сам - огрызалась Бжикиха, маленькая, чернявая, наполовину плешивая, с лицом, усеянным бородавками, с раскосыми, как у татарина, глазами. Между женой и мужем не было мира. Бжикиха открыто говорила, что супруг ее уже изъездился и что ему пора на покой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27