А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Дело, которое капитан имел в виду, заключалось в следующем. Город Бивуак состоял из трех примерно равных частей, разделенных двумя полосами болота. Одна часть города, таким образом, была как бы островом, а другие две располагались по обе стороны болота. Соединение этих трех частей столицы с помощью дамб представлялось весьма желательным, и в палату был представлен соответствующий законопроект. Как в палате, так и вне ее настроение было в пользу этого законопроекта, ибо без дамб уже трудно было обходиться. Спорным вопросом оставалась только их длина. Человек, мало знакомый с процедурой законодательства и не наблюдавший следствий затмения великого нравственного Принципа, мог бы подумать, что дело крайне просто и нам достаточно издать закон, предписывающий соорудить дамбы ровно той длины, какая требуется. Но такой человек сразу доказал бы, что он полный профан в моникинских делах. В действительности же различных мнений и интересов было ровно столько, сколько моникинов владело участками, где предполагалось насыпать дамбы. Начинаться они должны были в так называемых деловых кварталах, а дальше их предстояло тянуть в зависимости от обстоятельств. Предложения были самые различные: длина дамб колебалась от ста до десяти тысяч футов. За каждый дюйм велась такая упорная борьба, будто дело шло о защите пролома в крепостной стене. Всяческим тайным союзам и заговорам не было числа — прямо-таки казалось, что зреет революция. Все понимали, что у конца дамбы на засыпанном землей болоте может вырасти новый квартал и что, в зависимости от нового закона, кто-то наживет огромные деньги. Жители острова сплотились в единодушном требовании, чтобы дамбы, достигнув его, не протянули дальше ни на дюйм, и точно так же на всем возможном протяжении будущих дамб моникины сражались за свои интересы с упорством, достойным героев.
Этот великий вопрос приобрел особенную важность, так как к нему приплели несколько последних законопроектов, а также шесть-семь основных положений Великой Национальной Аллегории, и сторонники различных точек зрения вполне логично требовали, чтобы все стояло на месте, пока с него не стронутся дамбы. И вот в этом вопросе Ной и решил занять совершенно независимую позицию. Решение далось ему нелегко, и он долго колебался, пока не понял, что иначе все равно ничего не выгадает. К счастью, его богоподобный находился в таком же затруднительном положении, и все обстоятельства благоприятствовали тому, чтобы показать миру, что значит отстаивать принцип, да еще во время нравственного затмения.
Положение его и в самом деле было немногим лучше. По его словам, все утро даже на улицах каждый моникин, моникинша и моникиненок, каждый бродяга и нищий осыпали его бранью. Удивленный тем, что мой коллега впал в такую немилость у своих избирателей, я не замедлил спросить его о причине.
Капитан заявил, что он не в силах дать никакого разумного объяснения. При принятии резолюции о дамбах он голосовал в строгом соответствии с велениями своей совести, а теперь каждый встречный и поперечный кричит, что его подкупили. Да что там! Даже газеты поносят его за бесстыдную, вопиющую продажность. Тут капитан положил перед нами шесть-семь ведущих газет Бивуака — в каждой из них о том, как он голосовал, писалось с таким презрительным осуждением, словно он и правда украл овцу.
Я вопросительно посмотрел на бригадира. Наскоро пробежав газетные статьи, он улыбнулся и бросил сочувственный взгляд на нашего коллегу.
— Вы несомненно допустили серьезную ошибку, мой друг, — сказал он, — и притом такую, какую в Низкопрыгии редко прощают, а во время затмения великого нравственного Принципа и вовсе не простят.
— Скажите же, в чем я согрешил, бригадир? — воскликнул Ной с видом мученика. — Скажите скорее и прекратите мои страдания!
— Во время вчерашних жарких прений вы забыли как-то объяснить свою позицию, и вполне естественно, что вам приписали худшее из всего, что может прийти в голову моникина. Такой промах погубил бы даже богоподобного!
— Но, дорогой мистер Прямодушный, — мягко заметил я, — наш коллега поступил так, как поступил, во имя принципа.
Бригадир задрал голову и стал водить носом, как слепой щенок, а затем объявил, что он не в состоянии разглядеть названное мною светило, так как оно заслонено диском Денежного Интереса. Теперь я начал понимать, что дело гораздо серьезнее, чем представлялось мне вначале. Ной же, казалось, был совершенно ошеломлен. Видимо, он догадался спросить себя, что он сам додумал бы о поведении коллеги, который подал бы свой голос по такому важному вопросу без какого-либо объяснения.
— Если бы капитан владел хотя бы одним квадратным футом земли в конце дамбы, — печально заметил бригадир, — тогда еще можно было бы выпутаться из беды. А так дело несомненно приняло самый неприятный оборот.
— Но сэр Джон голосовал вместе со мной, а ведь он тоже не владеет землей в этой республике.
— Верно, но сэр Джон голосовал вместе с большинством своих политических друзей.
— Однако не все горизонталисты примкнули к большинству! Не меньше двадцати из них голосовали с меньшинством.
— Бесспорно. Однако побуждения каждого из них были совершенно ясны. У одного — земельный участок там, где должны возводить дамбу, у другого — дома на острове, третий—наследник богатого землевладельца там же. У любого из них на карту были поставлены вполне определенные и весомые интересы, и ни один не позволил себе пасть так низко, чтобы оправдывать свою позицию нелепой и претенциозной ссылкой всего лишь на какой-то принцип!
— А мой богоподобный, величайший из всех ребусов, вообще не явился и не голосовал.
— Просто потому, что ему нечем было обосновать то, как он подал бы голос. Ни один видный деятель в Низкопрыгии не избежит осуждения, если не даст своим друзьям возможности назвать какое-либо правдоподобное и удобопонятное побуждение, объясняющее его поступки.
— Как, сэр! Неужели хоть раз в жизни человек не может поступить по-своему, не будучи купленным, как лошадь или собака, и не загубить этим окончательно свою репутацию?
— Не берусь судить, что могут делать люди! — ответил бригадир. — Без сомнения, в подобных делах они ведут себя умнее. Но если говорить о моникинах, нет ничего пагубнее для доброго имени — и даже для репутации умного человека! — чем действовать без основательных, очевидных и весомых побуждений.
— Ради бога, бригадир, скажите, что же теперь делать?
— Я вижу только один выход: сложить свои полномочия. Вполне естественно, что ваши избиратели потеряли к вам всякое доверие. Ведь нельзя ожидать, чтобы тот, кто столь явно пренебрегает собственными интересами, с особым рвением защищал интересы других. Если вы хотите спасти остатки своей репутации, вам нужно немедленно сложить свои полномочия. Мне кажется, у вас нет ни малейшего шанса успешно проделать вращение номер четыре, так как оба общественных мнения безоговорочно осудят моникина, действующего без достаточно ясных и веских побуждений.
Ной превратил необходимость в добродетель и после того, как мы еще раз обменялись мнениями, подписал нижеследующее письмо, адресованное председателю палаты и составленное бригадиром.
«Господин председатель!
Состояние моего здоровья вынуждает меня отклонить высокое политическое доверие, оказанное мне гражданами Бивуака, избравшими меня. Слагая свои полномочия, я хочу выразить глубокое сожаление в связи с необходимостью расстаться с моими коллегами, которые во всех отношениях достойны величайшего уважения. Прошу вас заверить их от моего имени, что куда бы ни забросила меня судьба, я навсегда сохраню самые искренние чувства к каждому из достопочтенных членов палаты, с которыми мне выпало счастье вместе служить. Особенно дороги и близки будут мне всегда интересы эмигрантов.
Ной Пок».
Прежде чем подписать это письмо, Ной испустил несколько тяжелых вздохов, рожденных обманутым честолюбием, ибо и окончательно скомпрометированный политический деятель лишь с большим сожалением подчиняется необходимости. Однако переделав слово «эмигрантов» на «иммигрантов», он скрепил сердце и поставил роковую подпись. Затем он покинул нас, заявив, что не завидует тому, кто будет получать его жалованье, так как на него все равно ничего, кроме орехов, не купишь. А он себя давно уже чувствует так же скверно, как Навуходоносор, когда тому пришлось бегать на четвереньках и есть траву.
ГЛАВА XXIX. Несколько объяснений. Человеческий аппетит. Обед. Лакомый кусочек
Мы с бригадиром остались, чтобы подробно обсудить это неожиданное происшествие.
— Ваше неуклонное требование о предъявлении побуждений, дорогой сэр, — заметил я, — в значительной степени низводит политическую мораль Низкопрыгии до уровня нашей системы вкладов в дела общества.
— Да, конечно, и то и другое опирается на костыль личных интересов. Однако между ними остается та разница, какая существует между интересами части и интересами целого.
— Не думаю, чтобы «часть» могла поступить хуже, чем в данном случае поступило «целое».
— Вы забываете, что Низкопрыгия сейчас переживает нравственное затмение. Я вовсе не утверждаю, будто подобные затмения не происходят часто, но в других странах Моникинии они бывают отнюдь не реже. У нас существует три типа управления моникинскими делами: ими может управлять один, меньшинство или большинство.
— Точно так же, как и у людей! — вставил я.
— Некоторые наши достижения отбрасывают свое отражение в прошлое: сумерки не только предшествуют восходу солнца, но и сопровождают его заход, — невозмутимо заметил бригадир. — Мы полагаем, что большинство наиболее успешно уравновешивает зло, хотя отнюдь не считаем его непогрешимым. Допуская, что при всех трех системах дурные устремления одинаково сильны (чего мы, однако, не думаем, так как убеждены, что у нас они проявляются в наименьшей мере), мы утверждаем, что большинство, по крайней мере, избегает одного значительного источника угнетения и несправедливости, потому что ему не нужно прибегать к тем обременительным мерам, к которым вынуждена прибегать физическая слабость для своей защиты от физической силы.
— Это прямо противоположно точке зрения, господствующей среди людей. У нас, сэр, обычно находят, что тирания большинства — это худшая разновидность тирании.
— Такая точка зрения могла распространиться только потому, что не сам лев рисовал свой портрет. Подобно тому, как жестокость обычно сопутствует трусости, так в девяти случаях из десяти деспотизм есть проявление слабости. Естественно, что немногие боятся многих, но неестественно, чтобы многие боялись немногих. Поэтому, когда правит большинство, великие принципы, которые основаны на естественной справедливости, получают полное признание, и редко бывает, чтобы они в той или иной степени не влияли на общественные дела. С другой стороны, когда правит меньшинство, ему приходится окутывать эти же истины тайной или даже совсем подавлять их, и это приводит к бесправию.
— Но если даже принять, бригадир, все ваши положения, касающиеся большинства и меньшинства, вы все же должны будете признать, что в вашей возлюбленной Низкопрыгии моникины считаются только со своими личными интересами, а это, в конечном счете, и есть основа великой европейской системы вкладов в дела общества.
— Подразумевая под этим, что обладание материальными благами должно быть цензом политического влияния. Но, согласитесь, сэр Джон, печальное положение вещей, которое сейчас наблюдается у нас, свидетельствует, что мы находимся отнюдь не под самым благотворным влиянием. Общество должно стремиться к тому, чтобы им правили нравственные истины. Основой и следствием этих истин являются принципы, сошедшие с небес, согласно же моникинской догме, любовь к деньгам есть нечто самое земное и низменное. И если на первый взгляд не совсем безопасно допускать, чтобы любовь к деньгам управляла действиями одного моникина, то столь же неразумно допускать ее влияние на многих. Вспомните также, что, когда власть находится в руках лишь одних богатых, они фактически управляют не только своей собственностью, но и собственностью тех, у кого ее меньше. Ваш принцип утверждает, будто, заботясь о своем достоянии, владелец богатства заботится и о том, что принадлежит остальному обществу. Но наш опыт показывает, что моникин может с большим усердием заботиться о своих интересах и в то же время совершенно забывать об интересах соседа.
Поэтому мы утверждаем, что деньги — плохая основа для политической власти.
— Вы разрушаете все на свете, бригадир, и ничего не предлагаете взамен!
— Просто-напросто потому, что разрушать легко, но очень трудно найти замену разрушенному. Что касается основ общества, я всего лишь ставлю под сомнение разумность того, чтобы политические права ставились в зависимость от принципа, который мы все считаем порочным. Я очень опасаюсь, сэр Джон, что, пока моникины остаются моникинами, мы будем очень далеки от совершенства. А если говорить о вашей системе вкладов в дела общества, то, по моему мнению, раз общество слагается из всех, то неплохо было бы послушать, что думают все о том, как им следует управлять.
— Многим людям и, осмелюсь думать, многим моникинам нельзя доверять управление даже их собственными делами.
— Совершенно верно. Но отсюда вовсе не следует, что другие люди или моникины забудут о своих интересах, как только их облекут правом выступать от чужого имени. Вы уже достаточно долго занимаетесь законодательством и могли убедиться, как трудно заставить даже прямого и ответственного избранника уважать интересы и желания своих избирателей. А это уже доказывает вам, насколько невероятно, чтобы захотел думать о других тот, кто считает себя их господином, а не слугой.
— Все это, бригадир, сводится к тому, что вы мало верите в способность моникинов проявлять бескорыстие в какой бы то ни было форме. Вы считаете, что всякий, кто облечен властью, будет злоупотреблять ею, и предпочитаете разделить полномочия, чтобы разделить злоупотребления. Вы считаете, что любовь к деньгам — «земное» чувство и ей нельзя доверить роль руководящей силы в государстве. Наконец, вы считаете, что система вкладов в дела общества ошибочна, поскольку она проводит в жизнь заведомо порочный принцип?
Мой собеседник зевнул, как бы показывая, что предпочел бы прекратить этот разговор. Я попрощался с ним и поднялся в комнату Ноя, чье плотоядное выражение сильно меня встревожило. Капитана не было дома. Поискав его часа два на улицах, я устал, проголодался и решил вернуться домой.
Неподалеку от наших дверей я увидел судью Друга Нации, обритого наголо и весьма уныло выглядящего. Я остановился у входной лестницы, желая сказать ему несколько дружеских слов. Как было не пожалеть джентльмена, которого я знавал, когда он вращался в лучшем обществе и преуспевал, а теперь — сирого, без единого волоска на теле, с жалким обрубком хвоста, еще не зажившим после недавней ампутации, и выражением республиканского смирения во всем его облике? А потому я недвусмысленно высказал ему свое сочувствие и выразил надежду, что вскоре увижу его уже обросшим новым пушком. О хвосте же, утрата которого, как я знал, была невосполнима, я деликатно умолчал. К моему величайшему удивлению, судья ответил мне весьма бодро, а выражение самоуничижения и покорности судьбе на миг совершенно исчезло.
— Как так? — воскликнул я. — Разве вы не чувствуете себя несчастным?
— Отнюдь нет, сэр Джон! Никогда в жизни у меня не было лучшего настроения, да и лучших видов на будущее.
Я вспомнил замечательный маневр, с помощью которого бригадир спас голову Ноя, и решил больше не удивляться никаким проявлениям моникинского хитроумия. Все же я не удержался от того, чтобы не попросить объяснения.
— Видите ли, сэр Джон, вам может показаться странным, что политический деятель, который, по всей видимости, впал в полное отчаяние, на самом деле находится накануне великолепного возвышения. Однако именно так обстоит дело со мной. В Низкопрыгии смирение — это все. Предусмотрительный моникин, без устали повторяющий, что он — самое жалкое ничтожество на свете, что он совершенно непригоден даже для самой скромной должности и что он вообще заслуживает того, чтобы его с позором изгнали из общества, может с полной уверенностью считать себя на верном пути к тем самым высоким должностям, от которых он так усердно отрекается.
— В таком случае нужно только облюбовать себе пост, а потом, провозглашая свою неспособность, указывать, что особенно ты не подходишь как раз для этого поста?
— Вы проницательны, сэр Джон, и сделаете карьеру, если только согласитесь остаться у нас! — сказал судья и подмигнул мне.
— Я как будто начинаю понимать вашу тактику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46