Я боюсь показаться навязчивым, но поставьте себя на мое место; я уверен, что вы извините такое естественное и пылкое стремление.
— Извинения излишни, сэр Джон! Я с величайшим удовольствием отвечу на любые вопросы, которые вам угодно будет задать.
— Тогда, сэр, без дальнейших околичностей, разрешите мне сразу же попросить у вас объяснение системы нумерации, при помощи которой вы обозначаете отдельных лиц. Вас зовут «номер двадцать две тысячи восемьсот семнадцать, кабинетно-коричневый»…
— Или доктор Резоно. Поскольку вы англичанин, то, вероятно, лучше поймете меня, если я сошлюсь на новую лондонскую полицию. Может быть, вы заметили на плащах у полицейских красные и белые буквы, а также цифры? По буквам прохожий может узнать участок этого полицейского, а номер обозначает его лично. Это усовершенствование, несомненно, заимствовано из нашей системы, подразделяющей общество на касты в интересах гармонии и установления иерархии. Эти касты обозначаются цветами и оттенками, указывающими положение и род занятий, тогда как индивид, как и в вашей полиции, имеет свой номер. Наш язык исключительно гибок и способен выражать самые сложные из этих комбинаций очень малым числом звуков. Должен добавить, что в способах обозначения полов разницы нет, за исключением того, что каждый нумеруется отдельно, а цвет гармонирует с цветом той же касты другого пола. Так, пурпурный цвет и фиолетовый цвет — оба аристократические, но первый принадлежит мужскому, а второй — женскому полу. Точно так же красно-коричневый дополняет кабинетно-коричневый.
— А вы… простите мою естественную жажду узнать побольше, у себя на родине вы носите одежду этих цветов и вышиваете на ней свои номера?
— Что касается одежды, сэр Джон, то моникины слишком далеко ушли как в умственном, так и в физическом отношении, чтобы нуждаться в ней. Известно, что крайности всегда сходятся. Дикарь ближе к природе, чем просто цивилизованное существо, а те, кто преодолел туманные понятия среднего состояния развития, снова по привычкам, вкусам и мнениям возвращаются к нашей общей матери. Истинный джентльмен проще по своим манерам, чем простой подражатель их; моды и обычаи, рожденные в столице, доводятся до нелепости в провинциальных городах; у истинного философа меньше чванливости, чем у недоучки; подобно этому и наш общий род, приближаясь к осуществлению своего назначения и к своему предельному совершенству, научается отметать обычаи, более всего ценимые в среднем состоянии, и радостно возвращается к природе, как к своей первой любви. Вот по какой причине, сэр, моникины никогда не носят одежды.
— Я не мог не заметить, что дамы с той минуты, как я вошел, испытывают некоторую неловкость. Неужели их взыскательность оскорблена состоянием моего туалета?
— Самим туалетом, сэр Джон, а не его состоянием, если разрешите говорить откровенно! Женский ум с детства воспитывается у нас в нравах и обычаях природы, и его возмущает любое отступление от ее правил. Вы, несомненно, простите щепетильность, свойственную их полу, так как в этом отношении, если не ошибаюсь, дамы всюду одинаковы.
— Я могу оправдать свою невольную невежливость только полным неведением ваших обычаев, доктор Резоно. Прежде чем задавать вам новые вопросы, я исправлю этот недосмотр. Господа и дамы, я должен на миг удалиться в свою комнату, а пока попрошу вас как-нибудь развлечься. В этом шкафу, кажется, есть орехи; сахар обычно находится на этом столе; и может быть, дамы захотят развлечься гимнастикой на стульях… Через минуту я снова буду с вами.
С этими словами я ушел в свою спальню и начал снимать халат и рубашку. Однако, вспомнив, что очень подвержен простуде, я вернулся и попросил доктора Резоно зайти ко мне. Когда я объяснил ему свое затруднение, он с большой предупредительностью взялся уговаривать дам примириться с небольшим новшеством: я все же буду в ночном колпаке и туфлях.
— Дамы не подумают ничего худого, — добродушно заметил философ, стараясь успокоить меня, так как я все еще сожалел о том, как ранил их чувствительность. — Вы могли бы появиться даже в военном мундире и ботфортах, лишь бы никто не подумал, что вы с ними знакомы и принадлежите к их кругу. Я думаю, вы замечали, что ваши женщины (их предрассудки противоположны нашим) нередко равнодушно не замечают наготы на улицах, но мгновенно убежали бы из комнаты, если бы увидели раздетого знакомого. Такие отступления от принятых условностей допускаются везде, без них правила приличия стали бы слишком обременительными.
— Эти различия, дорогой сэр, настолько разумны, что не требуют дальнейших объяснений. Присоединимся к дамам, поскольку я, наконец, придал себе более или менее пристойный вид.
За проявленную мною деликатность я был вознагражден одобрительной улыбкой прелестной Балаболы, а добрейшая миссис Рысь больше не опускала взор долу, а устремила его на меня с выражением восхищения и благодарности.
— Ну вот, поскольку это маленькое недоразумение улажено, — возобновил я разговор, — позвольте мне продолжить вопросы, на которые вы до сих пор отвечали так любезно и обстоятельно. Поскольку вы не носите одежды, в чем же заключается упомянутая вами параллель с новой лондонской полицией?
— Хотя мы не носим одежды, природа (ее законы никогда нельзя преступать безнаказанно, и она так же благодетельна, как и всесильна) наделила нас пушистым покровом, который вполне заменяет одежду в тех случаях, когда она необходима. И этот наш наряд не подчинен моде, не требует портного и никогда не теряет ворса. Однако если бы мы были полностью закутаны подобным образом, это было бы неудобно. Поэтому ладони у нас, как видите, лишены перчаток, а та часть тела, на которой мы сидим, также для удобства оставлена неприкрытой. Эта часть тела моникинов наиболее приспособлена для окраски, и цифры, о которых я говорил, периодически обновляются здесь в особых учреждениях, созданных для этой цели. Буквы у нас такие мелкие, что ускользают от человеческого глаза; но, вооружившись лорнетом, вы, несомненно, все же разглядите у меня следы регистрации, хотя, увы, длительное трение, всякие бедствия и, могу сказать, незаслуженные обиды довели меня до того, что я почти перестал быть моникином в этом и во многих других отношениях.
При этих словах доктор Резоно любезно повернулся и воспользовался своим хвостом, как указкой, благодаря чему я ясно разглядел в лорнет цифры, о которых он говорил. Однако они не были нанесены краской, как он дал мне основание предполагать. Казалось, это было клеймо, неизгладимо выжженное, как мы обычно клеймим лошадей, воров и негров. Когда я сказал об этом философу, он рассеял мое недоумение с обычной легкостью и предупредительностью.
— Вы совершенно правы, сэр, — сказал он. — В данном случае обошлись без краски, во избежание тавтологии, которая настолько оскорбляет простоту языка моникинов и их вкус, что, при наших взглядах, она могла бы даже привести к свержению правительства.
— Тавтология!
— Тавтология, сэр Джон. Присмотревшись к фону изображения, вы заметите, что он и сам тусклого, мрачноватого тона. Такой тон, соответствующий задумчивому, серьезному характеру, наша академия назвала кабинетно-коричневым. И, очевидно, было бы бесцельно налагать сверху такой же оттенок. Нет, сэр, мы избегаем повторений даже в наших молитвах, считая их признаком нелогичного и непоследовательного ума.
— Ваша система превосходна! Я каждый миг открываю в ней новые красоты. Например, благодаря нумерации вы должны узнать знакомых сзади так же легко, как если бы встретились с ними лицом к лицу.
— Это остроумная догадка, она свидетельствует о деятельном и наблюдательном уме. Но она все же не раскрывает цели и системы политической нумерации, о которой мы говорим. Они более возвышенны и более полезны. Кстати, наших друзей мы обычно узнаем не по их чертам, которые представляют собой не более как фальшивые вывески, а по их хвостам.
— Это замечательно! Какое это дает вам прекрасное средство узнать знакомого, который сидит, например, на дереве! Но разрешите узнать, доктор Резоно, в чем состоят признанные преимущества системы нумерации? Меня снедает нетерпение.
— Они связаны с интересами правительства. Вы знаете, сэр, что общество существует для надобностей правительств, а сами правительства, главным образом, — для взимания пошлин и налогов. Так вот, благодаря системе нумерации мы имеем возможность включить в эти сборы всех моникинов, так как они периодически проверяются по своим номерам. Эту мысль подал один наш видный статистик, который за свое изобретение удостоился милостей двора, а за находчивый ум был принят в Академию.
— Все же надо признать, дорогой доктор, — вставил лорд Балаболо со своей обычной скромностью и, я бы добавил, великодушием молодости, — что некоторые из нас отрицают, будто общество создано ради правительств, и утверждают, что правительства созданы для общества или, другими словами, для моникинов.
— Пустые теоретики, мой дорогой лорд! Их теории, хотя бы они были верны, никогда не применяются на практике. В политических вопросах практика — это все, а теории бесполезны, кроме тех случаев, когда они подтверждают практику.
— У вас и теория и практика совершенны! — воскликнул я. — Очевидно, что разделение на цвета или касты дает возможность властям начинать сбор налогов с самых богатых, или «пурпурных».
— Свойственная моникинам осторожность, сэр, не позволяет им класть краеугольный камень в вершину здания; они ищут фундамента, а так как налоги — стены общества, мы начинаем снизу. Когда вы лучше узнаете нас, сэр Джон Голденкалф, вы поймете всю красоту и благодетельность экономики моникинов.
Тут я коснулся слова «моникины», которое они часто употребляли, и, признав свое невежество, попросил дать мне объяснение этого термина, а также более общий обзор происхождения, истории, чаяний и политических стремлений интересных незнакомцев — если только можно называть их так, когда я уже столько о них узнал. Доктор Резоно признал мою просьбу естественной и заслуживающей исполнения, но тактично намекнул на необходимость поддерживать организм питанием. Он дал мне понять, что дамы накануне мало ели за ужином, а он, хотя и философ, пустится в желаемые объяснения с гораздо большим пылом и рвением после того, как улучшит свое поверхностное знакомство с закусками в одном из шкафов и заглушит настойчивый голос своего аппетита. Это было настолько разумно, что я ничего не мог возразить и, подавив любопытство, дернул звонок. После этого я удалился к себе в спальню, чтобы одеться хотя бы в той мере, как это было минимально необходимо в полуцивилизованном состоянии человека, а затем дал нужные приказания слугам, которых, кстати сказать, я решил оставить во власти пошлых предрассудков, питаемых людьми в отношении семейства моникинов.
Но прежде, чем расстаться с моим новым другом, доктором Резоно, я отвел его в сторону, объяснил, что у меня есть в гостинице знакомый, на редкость своеобразный философ по человеческим меркам и великий путешественник, и попросил разрешения посвятить его в тайну обещанной лекции об экономике моникинов, чтобы привести с собой в качестве слушателя. В ответ на это «№ 22817, кабинетно-коричневый», он же доктор Резоно, охотно изъявил согласие и деликатно выразил надежду, что этот новый слушатель (конечно, это был не кто иной, как капитан Ной Пок) не сочтет унизительным для своего мужского достоинства уступить щепетильности дам и появиться в наряде, изготовленном единственным приличным и почтенным портным и суконщиком — Природой. Я от души одобрил этот совет, и мы расстались после обычных поклонов и взмахов хвоста, обещав друг другу встретиться точно в назначенное время.
ГЛАВА X. Сложные переговоры, в которых человеческая деловитость совершенно посрамляется, а человеческая находчивость оказывается весьма заурядной
Мистер Пок выслушал мой рассказ обо всем, что произошло, весьма серьезно. Он сообщил мне, что наблюдал у котиков такую сообразительность и знал столько зверей, обладавших, казалось, разумом человека, и столько людей, близких по глупости к зверям, что ему вовсе не трудно поверить каждому моему слову. Он также с большим удовольствием согласился выслушать лекцию по натурфилософии и политической экономии из уст обезьяны, хотя дал ясно понять, что его согласие отнюдь не связано с желанием чему-либо поучиться: у него на родине эти предметы изучают в начальных школах и даже ребятишки, бегающие по улицам Станингтона, обычно разбираются в них лучше, чем старики в других странах. Все же у обезьян могут оказаться новые идеи, а он всегда готов выслушать других, если им есть что сказать, поскольку так уж повелось на этом свете: если человек сам о себе не скажет, говорить за него никто не станет.
Но когда я коснулся подробностей предстоявшей встречи и упомянул, что слушатели, из уважения к дамам, должны быть одеты только в собственную кожу, мой друг так разъярился, что я боялся, как бы это не кончилось припадком.
Старый моряк разразился проклятиями и заявил, что не станет корчить из себя обезьяну и разгуливать в таком наряде, что бы ни думали по этому поводу обезьяньи философы и высокородные обезьянши, будь их хоть полный трюм; что он склонен к простудам; что он знавал человека, который вздумал в этом отношении подражать зверям: не успел бедняк оглянуться, как у него отросли когти и начал пробиваться хвост—заслуженная кара за желание стать не тем, чем его сотворило провидение; что уши у человека и без того голые и, если обнажить все тело, лучше от этого слышать не станешь; что он не возражает против того, чтобы обезьяны ходили в своих шкурах, и по справедливости они не должны вмешиваться в его привычки; что он стал бы все время чесаться и думать о том, какой у него непотребный вид; что ему негде будет держать табак; что от холода он глохнет; что будь он проклят, если пойдет на это; что человечья природа и обезьянья природа — не одно и то же и нельзя требовать, чтобы люди и обезьяны следовали одинаковым модам; что такое сборище будет больше похоже на состязание между боксерами, чем на лекцию по философии; что он в Станингтоне ни о чем подобном и слыхом не слыхал; что он почувствует себя наглецом, глядя на свои голые ноги в присутствии дам; что корабль всегда идет лучше под парусами, чем под голыми мачтами; что он, может быть, согласится остаться в одной рубашке и штанах, но расстаться с ними — это как бы перерубить якорный канат, когда ветер несет судно к берегу; что плоть и кровь — это плоть и кровь, и они любят тепло; что ему все время будет мерещиться, будто он решил искупаться, и он будет искать места, где бы нырнуть. Он высказал еще много таких же возражений, но они изгладились из моей памяти, так как после этого слишком много куда более интересных вещей занимало мое внимание.
Согласно моим наблюдениям, если человек принял решение на основании одного разумного и веского соображения, поколебать это решение не легко. Если же доводов много, человек в споре сам утрачивает к ним доверие. Так произошло и с капитаном Поком: мне удалось снять с него одну за другой все части одежды, кроме рубашки. Но тут он уперся, как крепкое судно, которое не так-то легко сдвинуть с мели.
Меня осенила счастливая мысль, которая вывела всех нас из затруднения. Среди моих вещей имелась пара больших бизоньих шкур. Я предложил доктору Резоно задрапировать капитана Пока в одну из них. Философ с радостью согласился, заметив, что ни один предмет, которому присущи естественность и простота, не оскорбляет чувства моникинов; возражения вызывает только уродливая искусственность, которую моникины считают оскорблением провидения. Тогда я намекнул, что сам принадлежу еще к младенчеству новой цивилизации и при моих устарелых привычках мне было бы приятно, если бы мне было дозволено воспользоваться второй шкурой. Никаких возражений не последовало, и мы немедленно стали готовиться к появлению в обществе.
Вскоре я получил от доктора Резоно проект распорядка предстоящей встречи. Этот документ, из уважения к древним, был написан по-латыни. Как я узнал впоследствии, он был составлен лордом Балаболо, который на родине готовился к дипломатической карьере до того несчастного случая, который, увы, предал его в человеческие руки. Я привожу текст в вольном переводе ради моих читательниц, ибо дамы всегда предпочитают родной язык всем другим.
«Распорядок встречи, которая должна состояться между сэром Джоном Голденкалфом, баронетом из Хаусхолдер-Холла в королевстве Великобритании, и „№ 22817, кабинетно-коричневым“, иначе Сократом Резоно, профессором теории догадок в университете Моникинии, в королевстве Высокопрыгии.
Договаривающиеся стороны согласились о нижеследующем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Извинения излишни, сэр Джон! Я с величайшим удовольствием отвечу на любые вопросы, которые вам угодно будет задать.
— Тогда, сэр, без дальнейших околичностей, разрешите мне сразу же попросить у вас объяснение системы нумерации, при помощи которой вы обозначаете отдельных лиц. Вас зовут «номер двадцать две тысячи восемьсот семнадцать, кабинетно-коричневый»…
— Или доктор Резоно. Поскольку вы англичанин, то, вероятно, лучше поймете меня, если я сошлюсь на новую лондонскую полицию. Может быть, вы заметили на плащах у полицейских красные и белые буквы, а также цифры? По буквам прохожий может узнать участок этого полицейского, а номер обозначает его лично. Это усовершенствование, несомненно, заимствовано из нашей системы, подразделяющей общество на касты в интересах гармонии и установления иерархии. Эти касты обозначаются цветами и оттенками, указывающими положение и род занятий, тогда как индивид, как и в вашей полиции, имеет свой номер. Наш язык исключительно гибок и способен выражать самые сложные из этих комбинаций очень малым числом звуков. Должен добавить, что в способах обозначения полов разницы нет, за исключением того, что каждый нумеруется отдельно, а цвет гармонирует с цветом той же касты другого пола. Так, пурпурный цвет и фиолетовый цвет — оба аристократические, но первый принадлежит мужскому, а второй — женскому полу. Точно так же красно-коричневый дополняет кабинетно-коричневый.
— А вы… простите мою естественную жажду узнать побольше, у себя на родине вы носите одежду этих цветов и вышиваете на ней свои номера?
— Что касается одежды, сэр Джон, то моникины слишком далеко ушли как в умственном, так и в физическом отношении, чтобы нуждаться в ней. Известно, что крайности всегда сходятся. Дикарь ближе к природе, чем просто цивилизованное существо, а те, кто преодолел туманные понятия среднего состояния развития, снова по привычкам, вкусам и мнениям возвращаются к нашей общей матери. Истинный джентльмен проще по своим манерам, чем простой подражатель их; моды и обычаи, рожденные в столице, доводятся до нелепости в провинциальных городах; у истинного философа меньше чванливости, чем у недоучки; подобно этому и наш общий род, приближаясь к осуществлению своего назначения и к своему предельному совершенству, научается отметать обычаи, более всего ценимые в среднем состоянии, и радостно возвращается к природе, как к своей первой любви. Вот по какой причине, сэр, моникины никогда не носят одежды.
— Я не мог не заметить, что дамы с той минуты, как я вошел, испытывают некоторую неловкость. Неужели их взыскательность оскорблена состоянием моего туалета?
— Самим туалетом, сэр Джон, а не его состоянием, если разрешите говорить откровенно! Женский ум с детства воспитывается у нас в нравах и обычаях природы, и его возмущает любое отступление от ее правил. Вы, несомненно, простите щепетильность, свойственную их полу, так как в этом отношении, если не ошибаюсь, дамы всюду одинаковы.
— Я могу оправдать свою невольную невежливость только полным неведением ваших обычаев, доктор Резоно. Прежде чем задавать вам новые вопросы, я исправлю этот недосмотр. Господа и дамы, я должен на миг удалиться в свою комнату, а пока попрошу вас как-нибудь развлечься. В этом шкафу, кажется, есть орехи; сахар обычно находится на этом столе; и может быть, дамы захотят развлечься гимнастикой на стульях… Через минуту я снова буду с вами.
С этими словами я ушел в свою спальню и начал снимать халат и рубашку. Однако, вспомнив, что очень подвержен простуде, я вернулся и попросил доктора Резоно зайти ко мне. Когда я объяснил ему свое затруднение, он с большой предупредительностью взялся уговаривать дам примириться с небольшим новшеством: я все же буду в ночном колпаке и туфлях.
— Дамы не подумают ничего худого, — добродушно заметил философ, стараясь успокоить меня, так как я все еще сожалел о том, как ранил их чувствительность. — Вы могли бы появиться даже в военном мундире и ботфортах, лишь бы никто не подумал, что вы с ними знакомы и принадлежите к их кругу. Я думаю, вы замечали, что ваши женщины (их предрассудки противоположны нашим) нередко равнодушно не замечают наготы на улицах, но мгновенно убежали бы из комнаты, если бы увидели раздетого знакомого. Такие отступления от принятых условностей допускаются везде, без них правила приличия стали бы слишком обременительными.
— Эти различия, дорогой сэр, настолько разумны, что не требуют дальнейших объяснений. Присоединимся к дамам, поскольку я, наконец, придал себе более или менее пристойный вид.
За проявленную мною деликатность я был вознагражден одобрительной улыбкой прелестной Балаболы, а добрейшая миссис Рысь больше не опускала взор долу, а устремила его на меня с выражением восхищения и благодарности.
— Ну вот, поскольку это маленькое недоразумение улажено, — возобновил я разговор, — позвольте мне продолжить вопросы, на которые вы до сих пор отвечали так любезно и обстоятельно. Поскольку вы не носите одежды, в чем же заключается упомянутая вами параллель с новой лондонской полицией?
— Хотя мы не носим одежды, природа (ее законы никогда нельзя преступать безнаказанно, и она так же благодетельна, как и всесильна) наделила нас пушистым покровом, который вполне заменяет одежду в тех случаях, когда она необходима. И этот наш наряд не подчинен моде, не требует портного и никогда не теряет ворса. Однако если бы мы были полностью закутаны подобным образом, это было бы неудобно. Поэтому ладони у нас, как видите, лишены перчаток, а та часть тела, на которой мы сидим, также для удобства оставлена неприкрытой. Эта часть тела моникинов наиболее приспособлена для окраски, и цифры, о которых я говорил, периодически обновляются здесь в особых учреждениях, созданных для этой цели. Буквы у нас такие мелкие, что ускользают от человеческого глаза; но, вооружившись лорнетом, вы, несомненно, все же разглядите у меня следы регистрации, хотя, увы, длительное трение, всякие бедствия и, могу сказать, незаслуженные обиды довели меня до того, что я почти перестал быть моникином в этом и во многих других отношениях.
При этих словах доктор Резоно любезно повернулся и воспользовался своим хвостом, как указкой, благодаря чему я ясно разглядел в лорнет цифры, о которых он говорил. Однако они не были нанесены краской, как он дал мне основание предполагать. Казалось, это было клеймо, неизгладимо выжженное, как мы обычно клеймим лошадей, воров и негров. Когда я сказал об этом философу, он рассеял мое недоумение с обычной легкостью и предупредительностью.
— Вы совершенно правы, сэр, — сказал он. — В данном случае обошлись без краски, во избежание тавтологии, которая настолько оскорбляет простоту языка моникинов и их вкус, что, при наших взглядах, она могла бы даже привести к свержению правительства.
— Тавтология!
— Тавтология, сэр Джон. Присмотревшись к фону изображения, вы заметите, что он и сам тусклого, мрачноватого тона. Такой тон, соответствующий задумчивому, серьезному характеру, наша академия назвала кабинетно-коричневым. И, очевидно, было бы бесцельно налагать сверху такой же оттенок. Нет, сэр, мы избегаем повторений даже в наших молитвах, считая их признаком нелогичного и непоследовательного ума.
— Ваша система превосходна! Я каждый миг открываю в ней новые красоты. Например, благодаря нумерации вы должны узнать знакомых сзади так же легко, как если бы встретились с ними лицом к лицу.
— Это остроумная догадка, она свидетельствует о деятельном и наблюдательном уме. Но она все же не раскрывает цели и системы политической нумерации, о которой мы говорим. Они более возвышенны и более полезны. Кстати, наших друзей мы обычно узнаем не по их чертам, которые представляют собой не более как фальшивые вывески, а по их хвостам.
— Это замечательно! Какое это дает вам прекрасное средство узнать знакомого, который сидит, например, на дереве! Но разрешите узнать, доктор Резоно, в чем состоят признанные преимущества системы нумерации? Меня снедает нетерпение.
— Они связаны с интересами правительства. Вы знаете, сэр, что общество существует для надобностей правительств, а сами правительства, главным образом, — для взимания пошлин и налогов. Так вот, благодаря системе нумерации мы имеем возможность включить в эти сборы всех моникинов, так как они периодически проверяются по своим номерам. Эту мысль подал один наш видный статистик, который за свое изобретение удостоился милостей двора, а за находчивый ум был принят в Академию.
— Все же надо признать, дорогой доктор, — вставил лорд Балаболо со своей обычной скромностью и, я бы добавил, великодушием молодости, — что некоторые из нас отрицают, будто общество создано ради правительств, и утверждают, что правительства созданы для общества или, другими словами, для моникинов.
— Пустые теоретики, мой дорогой лорд! Их теории, хотя бы они были верны, никогда не применяются на практике. В политических вопросах практика — это все, а теории бесполезны, кроме тех случаев, когда они подтверждают практику.
— У вас и теория и практика совершенны! — воскликнул я. — Очевидно, что разделение на цвета или касты дает возможность властям начинать сбор налогов с самых богатых, или «пурпурных».
— Свойственная моникинам осторожность, сэр, не позволяет им класть краеугольный камень в вершину здания; они ищут фундамента, а так как налоги — стены общества, мы начинаем снизу. Когда вы лучше узнаете нас, сэр Джон Голденкалф, вы поймете всю красоту и благодетельность экономики моникинов.
Тут я коснулся слова «моникины», которое они часто употребляли, и, признав свое невежество, попросил дать мне объяснение этого термина, а также более общий обзор происхождения, истории, чаяний и политических стремлений интересных незнакомцев — если только можно называть их так, когда я уже столько о них узнал. Доктор Резоно признал мою просьбу естественной и заслуживающей исполнения, но тактично намекнул на необходимость поддерживать организм питанием. Он дал мне понять, что дамы накануне мало ели за ужином, а он, хотя и философ, пустится в желаемые объяснения с гораздо большим пылом и рвением после того, как улучшит свое поверхностное знакомство с закусками в одном из шкафов и заглушит настойчивый голос своего аппетита. Это было настолько разумно, что я ничего не мог возразить и, подавив любопытство, дернул звонок. После этого я удалился к себе в спальню, чтобы одеться хотя бы в той мере, как это было минимально необходимо в полуцивилизованном состоянии человека, а затем дал нужные приказания слугам, которых, кстати сказать, я решил оставить во власти пошлых предрассудков, питаемых людьми в отношении семейства моникинов.
Но прежде, чем расстаться с моим новым другом, доктором Резоно, я отвел его в сторону, объяснил, что у меня есть в гостинице знакомый, на редкость своеобразный философ по человеческим меркам и великий путешественник, и попросил разрешения посвятить его в тайну обещанной лекции об экономике моникинов, чтобы привести с собой в качестве слушателя. В ответ на это «№ 22817, кабинетно-коричневый», он же доктор Резоно, охотно изъявил согласие и деликатно выразил надежду, что этот новый слушатель (конечно, это был не кто иной, как капитан Ной Пок) не сочтет унизительным для своего мужского достоинства уступить щепетильности дам и появиться в наряде, изготовленном единственным приличным и почтенным портным и суконщиком — Природой. Я от души одобрил этот совет, и мы расстались после обычных поклонов и взмахов хвоста, обещав друг другу встретиться точно в назначенное время.
ГЛАВА X. Сложные переговоры, в которых человеческая деловитость совершенно посрамляется, а человеческая находчивость оказывается весьма заурядной
Мистер Пок выслушал мой рассказ обо всем, что произошло, весьма серьезно. Он сообщил мне, что наблюдал у котиков такую сообразительность и знал столько зверей, обладавших, казалось, разумом человека, и столько людей, близких по глупости к зверям, что ему вовсе не трудно поверить каждому моему слову. Он также с большим удовольствием согласился выслушать лекцию по натурфилософии и политической экономии из уст обезьяны, хотя дал ясно понять, что его согласие отнюдь не связано с желанием чему-либо поучиться: у него на родине эти предметы изучают в начальных школах и даже ребятишки, бегающие по улицам Станингтона, обычно разбираются в них лучше, чем старики в других странах. Все же у обезьян могут оказаться новые идеи, а он всегда готов выслушать других, если им есть что сказать, поскольку так уж повелось на этом свете: если человек сам о себе не скажет, говорить за него никто не станет.
Но когда я коснулся подробностей предстоявшей встречи и упомянул, что слушатели, из уважения к дамам, должны быть одеты только в собственную кожу, мой друг так разъярился, что я боялся, как бы это не кончилось припадком.
Старый моряк разразился проклятиями и заявил, что не станет корчить из себя обезьяну и разгуливать в таком наряде, что бы ни думали по этому поводу обезьяньи философы и высокородные обезьянши, будь их хоть полный трюм; что он склонен к простудам; что он знавал человека, который вздумал в этом отношении подражать зверям: не успел бедняк оглянуться, как у него отросли когти и начал пробиваться хвост—заслуженная кара за желание стать не тем, чем его сотворило провидение; что уши у человека и без того голые и, если обнажить все тело, лучше от этого слышать не станешь; что он не возражает против того, чтобы обезьяны ходили в своих шкурах, и по справедливости они не должны вмешиваться в его привычки; что он стал бы все время чесаться и думать о том, какой у него непотребный вид; что ему негде будет держать табак; что от холода он глохнет; что будь он проклят, если пойдет на это; что человечья природа и обезьянья природа — не одно и то же и нельзя требовать, чтобы люди и обезьяны следовали одинаковым модам; что такое сборище будет больше похоже на состязание между боксерами, чем на лекцию по философии; что он в Станингтоне ни о чем подобном и слыхом не слыхал; что он почувствует себя наглецом, глядя на свои голые ноги в присутствии дам; что корабль всегда идет лучше под парусами, чем под голыми мачтами; что он, может быть, согласится остаться в одной рубашке и штанах, но расстаться с ними — это как бы перерубить якорный канат, когда ветер несет судно к берегу; что плоть и кровь — это плоть и кровь, и они любят тепло; что ему все время будет мерещиться, будто он решил искупаться, и он будет искать места, где бы нырнуть. Он высказал еще много таких же возражений, но они изгладились из моей памяти, так как после этого слишком много куда более интересных вещей занимало мое внимание.
Согласно моим наблюдениям, если человек принял решение на основании одного разумного и веского соображения, поколебать это решение не легко. Если же доводов много, человек в споре сам утрачивает к ним доверие. Так произошло и с капитаном Поком: мне удалось снять с него одну за другой все части одежды, кроме рубашки. Но тут он уперся, как крепкое судно, которое не так-то легко сдвинуть с мели.
Меня осенила счастливая мысль, которая вывела всех нас из затруднения. Среди моих вещей имелась пара больших бизоньих шкур. Я предложил доктору Резоно задрапировать капитана Пока в одну из них. Философ с радостью согласился, заметив, что ни один предмет, которому присущи естественность и простота, не оскорбляет чувства моникинов; возражения вызывает только уродливая искусственность, которую моникины считают оскорблением провидения. Тогда я намекнул, что сам принадлежу еще к младенчеству новой цивилизации и при моих устарелых привычках мне было бы приятно, если бы мне было дозволено воспользоваться второй шкурой. Никаких возражений не последовало, и мы немедленно стали готовиться к появлению в обществе.
Вскоре я получил от доктора Резоно проект распорядка предстоящей встречи. Этот документ, из уважения к древним, был написан по-латыни. Как я узнал впоследствии, он был составлен лордом Балаболо, который на родине готовился к дипломатической карьере до того несчастного случая, который, увы, предал его в человеческие руки. Я привожу текст в вольном переводе ради моих читательниц, ибо дамы всегда предпочитают родной язык всем другим.
«Распорядок встречи, которая должна состояться между сэром Джоном Голденкалфом, баронетом из Хаусхолдер-Холла в королевстве Великобритании, и „№ 22817, кабинетно-коричневым“, иначе Сократом Резоно, профессором теории догадок в университете Моникинии, в королевстве Высокопрыгии.
Договаривающиеся стороны согласились о нижеследующем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46