Муссолини он решил взорвать на тайной дачке в домике в Бонцаниго – в этом домике по давней традиции скрывались или оттягивались высшие итальянские чины: здесь прятался Гарибальди, приезжал маршал Бадольо, наведывался Муссолини.
Вскоре атташе офирского представительства при эфиопском посольстве тайно и совсем недорого снял для них домик в горной местности у городка Бопцаниго, рядом с домиком Муссолини, который притулился прямо посередине крутой горы, к нему вели выбитые в скале ступени. Хозяин их домика – дон Карлеоне, плотник, худой, высокий, морщинистый, крепкий старик, зимой и летом в длинном помятом сером плаще, был похож на сельского падре, соседи звали его падре Карло, он плотничал и столярничал, чернорубашечников на дух не выносил, сочувственно относился к левым и ко всем противникам Муссолини. Он работал на какой-то стройке в Милане, ездил туда на черненьком «форде», в Боицаниго возвращался на выходные дни и жил в дачной пристройке по соседству с аптекарем и алкоголиком Джузеппе Верди. Карло и Джузеппе много пили, пели, играли в четыре руки на клавесине, катались по очереди на тяжелом германском велосипеде, ругали соседа-дуче, дрались и мирились, совсем как в какой-нибудь южной российской провинции. Дуче иногда приезжал сюда – в самые трудные свои минуты, пересидеть запой; но в этом году он здесь еще не появлялся.
Когда Гамилькар в очередной раз ушел через Альпы но каким-то своим делам (на этот раз по заданию негуса Фитаурари он посетил Ленина в Горках, чтобы посоветоваться с ним об организации профсоюзного движения в Африке (это был официальный предлог, на самом деле Гамилькар имел поручение склонить Ленина к предательству интересов рабочего класса и переходу на рельсы международного дофепизма); Гамилькар также тайно посетил Кремль и записал в своем дневнике дополненную цитату из Герцена: «Я с удивлением осмотрел в Кремле три символа российской государственности – Царь-Колокол, который никогда не звонил, Царь-Пушку, которая никогда не стреляла, и Царь-Фонарь, который никогда не светил», – так вот, пролетарский вождь заинтересовался проблемой советизации Офира, но уже не мог ничего присоветовать Гамилькару, а только по-детски мечтательно улыбался и делал под себя в кресле-каталке, – к сожалению, Ленин не был истинным первородным последователем дофенизма, потому что, как показало бальзамирование, фаллос у вождя был короткий и тонкий (его заспиртовали и передали в институт Революции) – свидетельств об отношении Ленина к дофенизму не сохранилось, но Гамилькар застенографировал свою беседу с вождем, в которой на вопрос о здоровье Ленин ответил: «Боюсь Кондратия».
В шушенской бане один крестьянин сказал мне: «А ты, Ильич, помрешь от Кондрашки», и на мой вопрос «почему?», крестьянин ответил: «Да шея у тебя больно короткая» (конечно, крестьянин под шеей подразумевал другой ленинский орган); Гамилькар собирался предложить больному вождю переселиться в Офир, но так как тело Ленина решено было не хоронить, мавзолей уже был построен, то и вопрос отпал; чтобы закончить с этой неожиданно возникшей ленинианой, надо напомнить, что негус Фита-урари, будучи уже Pohouyam'ом, предложил ВЦИКу купить ленинский Мавзолей вместе с мумией для офирского Национального музея, переговоры велись до скончания века и завершились к взаимному удовольствию сторон – мавзолей был куплен по весу чистого золота, его разобрали, каждый кирпич пронумеровали и завернули в бумажку, перевезли в Офир и установили в центре Амбре-Эдема рядом с гранитным фаллосом и пушкинским Бахчисарайским фонтаном), – так вот, когда Гамилькар в очередной раз ушел через Альпы, падре Карло кинул глаз на графиню.
– Sortons un peu au potager, – сказал падре Карло, – lе temps est si beau, et c'est si rare a Boncanigo. Ot .
– Aves le plus grand plaisir .
– Да скажите, пожалуйста, для чего же мы с вами говорим по-французски? – спросил падре.
– Я не хочу коверкать итальяно.
Они пришли в огород, где последовал разговор с эротическими сигналами:
– Смотрите, от, какие мне удалось вывести помидоры.
– О, какие красивые красные помидоры. Я хочу поглядеть на капусту.
– И serait bien aimble a vous de venir me ranimer. Ot , – шепнул он ей.
Гамилькар отсутствовал уже второй месяц, а графиня, привыкшая pour «c'est affaire», souffrir sans «c'est affaire» . Падре внушал ей доверие, даже более чем доверие. Это его простецкое «ot» так напоминало ей задумчивую частичку «вот» или «от», которые русские любят вставлять в разговор. «Se amor поп е che dunqe?» – думала графиня.
– Gueule du bois? – понимающе спросила она. – Je suis a vous… Ne me jouez pas un mauvais tour , – подумала и добавила она.
Падре ответил:
– О, что вы! A quoi pensel-vous!
Наконец Элка зашла в гости к дону Карлеоне в дачную пристройку.
– А не выпить ли нам чаю? – сказал падре известный любовный пароль.
– Почему бы не выпить? – правильно ответила графиня.
– Ах, какой у вас верстак! – сказал плотник дежурную фразу.
– Хотите на нем поработать? – опять правильно спросила графиня.
Плотник, не теряя времени, увлек графиню Кустодиеву на большое letto matrimoniale, le met a l'aise и, как говорится, имел ее. Вот.
Плотник был восхищен.
– Vous la plus jolie, chere comtesse. Ot .
– Какая из меня к черту графиня, – ответила тоже восхищенная Элка, натягивая трусы. – Была графиня, сплыла графиня.
Плотник взял недельный отпуск на своей стройке, и они семь дней без перерыва восхитительно трясли матримониальное ложе в дачном сарайчике, вкусно пахнущем стружками, кукурузной олифой и столярным клеем. Восхитительно! С плотником было восхитительно по-другому, чем с Гамилькаром. Плотник был груб и не царских кровей, его дрын, прости господи, не уступал величиной гамилькаровой елде, но поверхность, как и полагается плотницкому дрыну, была рашпелевидной, что придавало новые ощущательпые нюансы. Восхитительно! Плотник дополнял Гамилькара, Гамилькар дополнял плотника.
Их связь не осталась незамеченной.
– За неимением горничной имеют дворника, – однажды сказал вечно пьяный музыкант Джузеппе Верди и получил за такую шутку поленом по голове. Пришлось вызывать «скорую помощь» и увозить Джузеппе с разбитой головой в больницу для бедных, откуда он с сотрясением мозга был вскоре изгнан за пьянство.
Гамилькар в очередной раз перешел через Альпы и вернулся в Бонцаниго. Плотника в доме не было, он уехал на заработки в Милан, но в доме пахло плотником. Гамилькар что-то почувствовал, раздул ноздри, внимательно посмотрел па графиню и сказал:
– Vous etes terrible avec votre petit air innocent .
– А вы что думали du train, que nous allons! – с вызовом ответила графиня. – Просто il me faisait la cour .
В домик по вечерам наведывались темные личности. От Рима было недалеко. Жили на две квартиры.
– Одной zhopo'y на двух стульях, – говаривала графиня.
Вечный город был хмур и грязен после войны. Какой-то бомбист недавно взорвал в Риме эфиопское консульство, но подозревать в этом взрыве Ленина и комиссаров у римского комиссара полиции не было никаких оснований. Подозрение пало на Гамилькара, как на эритрейского сепаратиста. Его, конечно, не арестовали, но с поблажкой за ним приглядывали.
– Пусть взрывает себе всяких эфиопов, это его дело, но догляд нужен, – сказал комиссар полиции.
Теперь, находясь наконец в Италии, Гамилькар вволю мог ненавидеть все итальянское: Рим, макароны, карабинеров, Муссолини. Он бродил по Риму, как когда-то но Севастополю. В Великой Блуднице – Сашко говорил: «Велика шлюха» – Гамилькару нравился один лишь разваленный Колизей, в этих развалинах он чувствовал руку Карфагена.
Но вот пришло время пощупать самого Бенито. Эфиопским консульством были сделаны через МИД Италии дипломатические намеки, и Муссолини решил принять этого эритрейского сепаратиста.
ГЛАВА 4. Товарищ майор (окончание)
В недрах каждого хохла скрывается много сокровищ.
А. Чехов
– Так и запишем, – повторил майор Нуразбеков, но ничего записывать не стал. – Вот как славно мы о Гумилеве поговорили. Правильно. Вы с Гумилевым не знакомы, откуда. А Скворцова Николая Степановича – знаете?
– Тоже поэт? Не слышал.
– Не поэт. Человек такой: Скворцов Николай Степанович. Знаете такого?
Гайдамака задумался, прикрыл ладонью глаза и забормотал, забормотал, мучительно вспоминая:
– Скворцов, Скворцов, Скворцов…
– Ну, зачем же так откровенно дурака валять? – поморщился майор Нуразбеков. – Вы же прекрасно знаете Николая Степановича Скворцова. Вот и отвечайте: знаю.
– Ну, я с ним, в общем, свиней не пас, но знаком немного… ик-к… Вот только имени-отчества не помнил и не сразу сообразил, о ком речь, товарищ майор, – Гайдамака в свою очередь влепил для проверки «товарища майора» и стал ожидать ответной реакции.
– Ну, и какое у вас о нем сложилось впечатление? – никак не отреагировал на «товарища» товарищ майор, хотя мог бы ответить классически: «Тамбовский волк тебе товарищ». Значит, пока «товарищ» прошел обоюдно.
– Ну, трудно сказать…
– Ну, скажите, попробуйте, – майор Нуразбеков подрезал очередное «ну», как теннисный мячик.
– Ну, какой-то он весь такой… – прямоугольно отбил подачу Гайдамака, путаясь в местоимениях и боясь даже подумать о той десятитысячной пачке из скворцовской запазухи. Кто его разберет, этого восточного телепата, – может быть, он мысли читает. По спине бить – рад стараться, товарищ майор! Смотри, как бы в морду кулаком не заехал. Знает он о трех сторублевках или не знает?
– Ну, какой?
– Ну, какой-то не такой…
– Ну, подберите слово: какой? – опять сделал подачу майор Нуразбеков.
– Ну… Примороженный он какой-то. Вот, точно: примороженный! – отбил подачу Гайдамака.
– Ну, вспомните хотя бы: кто вас познакомил? Где, когда и как вы познакомились со Скворцовым? Кто, где, когда и как?
– Ну, не помню я! – взмолился Гайдамака и даже обрадовался: правду он говорит: ну, не помнит он! Начал припоминать: – По пьянке, что ли? Или на каком-нибудь собрании? Да, на собрании.
– На партийном собрании?
– Нет.
– Верно, вы беспартийный. Значит, на профсоюзном?
– Нет… Не помню. Да, вспомнил! На каком-то торжественном собрании!
– Ну, положим, на торжественном собрании трудновато познакомиться. Все сидят, спят, читают… Или Скворцов к вам умышленно подсел?
– Ну, значит, в антракте. Или после собрания, когда все пошли водку пить. Нет, он не подсаживался.
– Ну, на каком именно собрании?
– Ну… В честь чего-то там.
– Ну, вспомните. Когда именно и в честь чего именно там?
– Ну их же до черта этих собраний! Мы же с этих собраний не вылезаем… Ну, не помню я! Кажется, в честь наступающего ше-сти-де-ся-ти-пя-ти-ле-тия чего-то там… – Гайдамака чуть свой длинный язык не сломал.
– В честь шестидесятипятилетия Великой Октябрьской Социалистической Революции? – помог ему майор Нуразбеков, отбрасывая теннисную ракетку.
– Точно! Вспомнил! В честь Великого Октября! Еще помню – мокро было, слякоть. И холодно. Погода шептала: «Займи и выпей». Вот я у Скворцова и занял пятерку!
– В ноябре позапрошлого года, перед тем как Леонид Ильич умерли?
– Ну, – опять подбросил мячик Гайдамака.
– … гну, – беззлобно выругался майор и потянул носом. – Вы что, выпили с утра?
Гайдамака смутился.
– Для храбрости? – догадался майор.
– Для бодрости.
– Это одно и то же. Странно, чего вам бояться? Нет, в самом деле, интересно! – оживился майор Нуразбеков. – Почему все так боятся нашу контору? Вот вы, лично… Объясните между нами, девушками: ведь вы лично ничего такого не совершали в смысле опасности для нашего государства, а боитесь! Не пойму: в чем тут дело, а?
«Бэ, – подумал Гайдамака. – Дурак он, что ли? Не-ет, вумный шайтан, все прекрасно понимает, но девочкой прикидывается, вызывает на откровенность».
– Впрочем, для безопасности нашего государства вы тоже ровным счетом ничего не сделали, – продолжал майор Нуразбеков, не дождавшись ответа. – Вообще-то, за вами числятся всякие-якие антисоветские мелочишки, но это уж как водится – все мы не без греха.
– А что за мной… ик… числится? – полюбопытствовал Гайдамака.
– Перечислить? Да вы сами знаете. Опять замолчали.
«Ни черта он не знает про те сторублевки, – твердо решил Гайдамака. – Чепуха. Откуда? Свидетелей не было. Ждет, когда я сам на себя клепать начну. Тут-то он на меня по совместительству всех собак и навешает. Фиг ему!»
– Перечислить, что ли? – опять с сомнением переспросил майор Нуразбеков, подошел к окну, растворил пошире, высунулся но пояс, задрал голову и внимательно осмотрел палящее и выгоревшее от солнца небо над Одессой. Потом свесился и стал изучать внизу на углу улиц Карла Маркса и Бебеля потных прохожих, которые увязали в расплавленном от августовской жары асфальте.
ГЛАВА 5 Встреча с Дуче, после которой Гамилькар принимает решение убить Муссолини
– Завтра у меня встреча с Муссолини, – как бы между прочим сказал Гамилькар.
Графиня Л. К. засуетилась и послала будущего прадеда африканского Пушкина в Бонцаниго, в аптеку дядюшки Джузеппе Верди, за вином и колбасой.
Встреча Гамилькара с итальянским премьер-министром состоялась в его римской резиденции, в Венецианском дворце. У входа во дворец два охранника с разводящим играли в «морру», выбрасывая пальцы на счет «три». В кабинете Муссолини висели портреты Карла Маркса и его собственный. Бенито Муссолини, бывший репортер какой-то утренней бульварной газетенки, неспешно застегиваясь и надевая на громадную лысину белую фуражку яхтсмена (при военном-то френче!), вышел из-за обширного стола навстречу Гамилькару; любовница премьер-министра Кларетта Петаччи спрыгнула со стола, подтянула чулки, поправила юбку и, виляя бедрами, удалилась в боковую дверь.
Пока они сходились посреди кабинета, Гамилькар никак не мог вспомнить, кого Муссолини ему напоминает. Наконец вспомнил – Муссолини разительно походил на телохранителя Ленина матроса Жириновского, который в Горках возил вождя в каталке по 40-градусному морозу и угощал Гамилькара водкой «из горла», вот только Жириновский был вечно непричесан, а Муссолини – лысый.
Дуче встретил Гамилькара точно посреди кабинета. Правым кулаком, покрытым волосами, он дружески заехал Гамилькару в солнечное сплетение, а левой ладонью похлопал Гамилькара по спине. Муссолини был большим шутником и корчил из себя великого дофениста. Такой вот Я! Недавно на вопрос американского корреспондента Хемингуэя: «О чем вы сегодня будете говорить в парламенте?», Бенито похлопал себя по заднице и ответил: «Сегодня моя zjhopa будет разговаривать со скамейкой». («В переводе это означало, что сегодня он выступать не будет, – объяснил Хемингуэй, – хотя настоящий, уважающий себя дофенист знает цепу крепкого словца и таким весомым классическим непечатным словом, как zjhopa, разбрасываться не станет».)
Гамилькар вспомнил прием у Врангеля и начал с купидонов. Звероферма на севере Офира очень заинтересовала Муссолини, как в свое время Врангеля. Дуче тут же отведал ножку купидона, причмокнул, облизнулся, закатил глаза и не без юмора воскликнул:
– Брависсимо! Это именно то, чего не хватает моему народу и моей славной непобедимой армии.
Муссолини утер рукавом френча жирные губы и принялся расспрашивать: поддается ли мясо купидона длительной консервации? Каковы темпы роста и созревания половозрелой птицы? Что есть купидон в зоологическом смысле – страус, что ли? Как он чувствует себя в макаронах по-итальянски с уксусом и красным вином?… Муссолини со своим внезапным интересом к купидонам теперь стал похож на Хрущева с его кукурузными пожарами – оба были огнеопасны, у обоих было предрасположение к внезапному возгоранию от, казалось бы, негорючих материалов, – и не удивительно, в конце концов, между Хрущевым и Муссолини было много общего – от внешности до характера.
– Эфиоп твою мать! Ты сказал: Офир?! – вдруг дошло до премьер-министра. – Значит, ты не эфиоп, а офирянин? – обрадовался Муссолини, будто не знал этого. – Я рад, что ты не эфиоп. Эфиопия варварская страна, недостойная находиться среди цивилизованных народов.
Он оставил купидонов в покое и потащил Гамилькара к громадной политической карте мира.
– Смотри сюда: вот Италия… – Муссолини обвел жирным указательным пальцем зеленый иберийский сапог и сделал значительное лицо – т. е. скорчил одну из своих знаменитых рож: выгнул толстую нижнюю губу наизнанку и выпучил глаза. – А вот Офир… – Указательный палец переплыл синее Средиземное море и вторгся в Африку. – Где тут Офир… не могу найти… Ладно, предположим, что сейчас Офир находится здесь… – Палец Муссолини оставил отпечаток синей типографской краски на африканском роге. – Я – Бенито, ты – Гамилькар, нам надо объединить наши усилия. – Он многозначительно посмотрел в глаза Гамилькару и нанес ему легкий крюк в челюсть. – Фашизм – это большая семья. В семье все любят и слушаются папу.
Затем Муссолини намекнул, что Гамилькар мог бы при случае – конечно, с помощью дуче – занять место самого офирского Pohouyam'a.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Вскоре атташе офирского представительства при эфиопском посольстве тайно и совсем недорого снял для них домик в горной местности у городка Бопцаниго, рядом с домиком Муссолини, который притулился прямо посередине крутой горы, к нему вели выбитые в скале ступени. Хозяин их домика – дон Карлеоне, плотник, худой, высокий, морщинистый, крепкий старик, зимой и летом в длинном помятом сером плаще, был похож на сельского падре, соседи звали его падре Карло, он плотничал и столярничал, чернорубашечников на дух не выносил, сочувственно относился к левым и ко всем противникам Муссолини. Он работал на какой-то стройке в Милане, ездил туда на черненьком «форде», в Боицаниго возвращался на выходные дни и жил в дачной пристройке по соседству с аптекарем и алкоголиком Джузеппе Верди. Карло и Джузеппе много пили, пели, играли в четыре руки на клавесине, катались по очереди на тяжелом германском велосипеде, ругали соседа-дуче, дрались и мирились, совсем как в какой-нибудь южной российской провинции. Дуче иногда приезжал сюда – в самые трудные свои минуты, пересидеть запой; но в этом году он здесь еще не появлялся.
Когда Гамилькар в очередной раз ушел через Альпы но каким-то своим делам (на этот раз по заданию негуса Фитаурари он посетил Ленина в Горках, чтобы посоветоваться с ним об организации профсоюзного движения в Африке (это был официальный предлог, на самом деле Гамилькар имел поручение склонить Ленина к предательству интересов рабочего класса и переходу на рельсы международного дофепизма); Гамилькар также тайно посетил Кремль и записал в своем дневнике дополненную цитату из Герцена: «Я с удивлением осмотрел в Кремле три символа российской государственности – Царь-Колокол, который никогда не звонил, Царь-Пушку, которая никогда не стреляла, и Царь-Фонарь, который никогда не светил», – так вот, пролетарский вождь заинтересовался проблемой советизации Офира, но уже не мог ничего присоветовать Гамилькару, а только по-детски мечтательно улыбался и делал под себя в кресле-каталке, – к сожалению, Ленин не был истинным первородным последователем дофенизма, потому что, как показало бальзамирование, фаллос у вождя был короткий и тонкий (его заспиртовали и передали в институт Революции) – свидетельств об отношении Ленина к дофенизму не сохранилось, но Гамилькар застенографировал свою беседу с вождем, в которой на вопрос о здоровье Ленин ответил: «Боюсь Кондратия».
В шушенской бане один крестьянин сказал мне: «А ты, Ильич, помрешь от Кондрашки», и на мой вопрос «почему?», крестьянин ответил: «Да шея у тебя больно короткая» (конечно, крестьянин под шеей подразумевал другой ленинский орган); Гамилькар собирался предложить больному вождю переселиться в Офир, но так как тело Ленина решено было не хоронить, мавзолей уже был построен, то и вопрос отпал; чтобы закончить с этой неожиданно возникшей ленинианой, надо напомнить, что негус Фита-урари, будучи уже Pohouyam'ом, предложил ВЦИКу купить ленинский Мавзолей вместе с мумией для офирского Национального музея, переговоры велись до скончания века и завершились к взаимному удовольствию сторон – мавзолей был куплен по весу чистого золота, его разобрали, каждый кирпич пронумеровали и завернули в бумажку, перевезли в Офир и установили в центре Амбре-Эдема рядом с гранитным фаллосом и пушкинским Бахчисарайским фонтаном), – так вот, когда Гамилькар в очередной раз ушел через Альпы, падре Карло кинул глаз на графиню.
– Sortons un peu au potager, – сказал падре Карло, – lе temps est si beau, et c'est si rare a Boncanigo. Ot .
– Aves le plus grand plaisir .
– Да скажите, пожалуйста, для чего же мы с вами говорим по-французски? – спросил падре.
– Я не хочу коверкать итальяно.
Они пришли в огород, где последовал разговор с эротическими сигналами:
– Смотрите, от, какие мне удалось вывести помидоры.
– О, какие красивые красные помидоры. Я хочу поглядеть на капусту.
– И serait bien aimble a vous de venir me ranimer. Ot , – шепнул он ей.
Гамилькар отсутствовал уже второй месяц, а графиня, привыкшая pour «c'est affaire», souffrir sans «c'est affaire» . Падре внушал ей доверие, даже более чем доверие. Это его простецкое «ot» так напоминало ей задумчивую частичку «вот» или «от», которые русские любят вставлять в разговор. «Se amor поп е che dunqe?» – думала графиня.
– Gueule du bois? – понимающе спросила она. – Je suis a vous… Ne me jouez pas un mauvais tour , – подумала и добавила она.
Падре ответил:
– О, что вы! A quoi pensel-vous!
Наконец Элка зашла в гости к дону Карлеоне в дачную пристройку.
– А не выпить ли нам чаю? – сказал падре известный любовный пароль.
– Почему бы не выпить? – правильно ответила графиня.
– Ах, какой у вас верстак! – сказал плотник дежурную фразу.
– Хотите на нем поработать? – опять правильно спросила графиня.
Плотник, не теряя времени, увлек графиню Кустодиеву на большое letto matrimoniale, le met a l'aise и, как говорится, имел ее. Вот.
Плотник был восхищен.
– Vous la plus jolie, chere comtesse. Ot .
– Какая из меня к черту графиня, – ответила тоже восхищенная Элка, натягивая трусы. – Была графиня, сплыла графиня.
Плотник взял недельный отпуск на своей стройке, и они семь дней без перерыва восхитительно трясли матримониальное ложе в дачном сарайчике, вкусно пахнущем стружками, кукурузной олифой и столярным клеем. Восхитительно! С плотником было восхитительно по-другому, чем с Гамилькаром. Плотник был груб и не царских кровей, его дрын, прости господи, не уступал величиной гамилькаровой елде, но поверхность, как и полагается плотницкому дрыну, была рашпелевидной, что придавало новые ощущательпые нюансы. Восхитительно! Плотник дополнял Гамилькара, Гамилькар дополнял плотника.
Их связь не осталась незамеченной.
– За неимением горничной имеют дворника, – однажды сказал вечно пьяный музыкант Джузеппе Верди и получил за такую шутку поленом по голове. Пришлось вызывать «скорую помощь» и увозить Джузеппе с разбитой головой в больницу для бедных, откуда он с сотрясением мозга был вскоре изгнан за пьянство.
Гамилькар в очередной раз перешел через Альпы и вернулся в Бонцаниго. Плотника в доме не было, он уехал на заработки в Милан, но в доме пахло плотником. Гамилькар что-то почувствовал, раздул ноздри, внимательно посмотрел па графиню и сказал:
– Vous etes terrible avec votre petit air innocent .
– А вы что думали du train, que nous allons! – с вызовом ответила графиня. – Просто il me faisait la cour .
В домик по вечерам наведывались темные личности. От Рима было недалеко. Жили на две квартиры.
– Одной zhopo'y на двух стульях, – говаривала графиня.
Вечный город был хмур и грязен после войны. Какой-то бомбист недавно взорвал в Риме эфиопское консульство, но подозревать в этом взрыве Ленина и комиссаров у римского комиссара полиции не было никаких оснований. Подозрение пало на Гамилькара, как на эритрейского сепаратиста. Его, конечно, не арестовали, но с поблажкой за ним приглядывали.
– Пусть взрывает себе всяких эфиопов, это его дело, но догляд нужен, – сказал комиссар полиции.
Теперь, находясь наконец в Италии, Гамилькар вволю мог ненавидеть все итальянское: Рим, макароны, карабинеров, Муссолини. Он бродил по Риму, как когда-то но Севастополю. В Великой Блуднице – Сашко говорил: «Велика шлюха» – Гамилькару нравился один лишь разваленный Колизей, в этих развалинах он чувствовал руку Карфагена.
Но вот пришло время пощупать самого Бенито. Эфиопским консульством были сделаны через МИД Италии дипломатические намеки, и Муссолини решил принять этого эритрейского сепаратиста.
ГЛАВА 4. Товарищ майор (окончание)
В недрах каждого хохла скрывается много сокровищ.
А. Чехов
– Так и запишем, – повторил майор Нуразбеков, но ничего записывать не стал. – Вот как славно мы о Гумилеве поговорили. Правильно. Вы с Гумилевым не знакомы, откуда. А Скворцова Николая Степановича – знаете?
– Тоже поэт? Не слышал.
– Не поэт. Человек такой: Скворцов Николай Степанович. Знаете такого?
Гайдамака задумался, прикрыл ладонью глаза и забормотал, забормотал, мучительно вспоминая:
– Скворцов, Скворцов, Скворцов…
– Ну, зачем же так откровенно дурака валять? – поморщился майор Нуразбеков. – Вы же прекрасно знаете Николая Степановича Скворцова. Вот и отвечайте: знаю.
– Ну, я с ним, в общем, свиней не пас, но знаком немного… ик-к… Вот только имени-отчества не помнил и не сразу сообразил, о ком речь, товарищ майор, – Гайдамака в свою очередь влепил для проверки «товарища майора» и стал ожидать ответной реакции.
– Ну, и какое у вас о нем сложилось впечатление? – никак не отреагировал на «товарища» товарищ майор, хотя мог бы ответить классически: «Тамбовский волк тебе товарищ». Значит, пока «товарищ» прошел обоюдно.
– Ну, трудно сказать…
– Ну, скажите, попробуйте, – майор Нуразбеков подрезал очередное «ну», как теннисный мячик.
– Ну, какой-то он весь такой… – прямоугольно отбил подачу Гайдамака, путаясь в местоимениях и боясь даже подумать о той десятитысячной пачке из скворцовской запазухи. Кто его разберет, этого восточного телепата, – может быть, он мысли читает. По спине бить – рад стараться, товарищ майор! Смотри, как бы в морду кулаком не заехал. Знает он о трех сторублевках или не знает?
– Ну, какой?
– Ну, какой-то не такой…
– Ну, подберите слово: какой? – опять сделал подачу майор Нуразбеков.
– Ну… Примороженный он какой-то. Вот, точно: примороженный! – отбил подачу Гайдамака.
– Ну, вспомните хотя бы: кто вас познакомил? Где, когда и как вы познакомились со Скворцовым? Кто, где, когда и как?
– Ну, не помню я! – взмолился Гайдамака и даже обрадовался: правду он говорит: ну, не помнит он! Начал припоминать: – По пьянке, что ли? Или на каком-нибудь собрании? Да, на собрании.
– На партийном собрании?
– Нет.
– Верно, вы беспартийный. Значит, на профсоюзном?
– Нет… Не помню. Да, вспомнил! На каком-то торжественном собрании!
– Ну, положим, на торжественном собрании трудновато познакомиться. Все сидят, спят, читают… Или Скворцов к вам умышленно подсел?
– Ну, значит, в антракте. Или после собрания, когда все пошли водку пить. Нет, он не подсаживался.
– Ну, на каком именно собрании?
– Ну… В честь чего-то там.
– Ну, вспомните. Когда именно и в честь чего именно там?
– Ну их же до черта этих собраний! Мы же с этих собраний не вылезаем… Ну, не помню я! Кажется, в честь наступающего ше-сти-де-ся-ти-пя-ти-ле-тия чего-то там… – Гайдамака чуть свой длинный язык не сломал.
– В честь шестидесятипятилетия Великой Октябрьской Социалистической Революции? – помог ему майор Нуразбеков, отбрасывая теннисную ракетку.
– Точно! Вспомнил! В честь Великого Октября! Еще помню – мокро было, слякоть. И холодно. Погода шептала: «Займи и выпей». Вот я у Скворцова и занял пятерку!
– В ноябре позапрошлого года, перед тем как Леонид Ильич умерли?
– Ну, – опять подбросил мячик Гайдамака.
– … гну, – беззлобно выругался майор и потянул носом. – Вы что, выпили с утра?
Гайдамака смутился.
– Для храбрости? – догадался майор.
– Для бодрости.
– Это одно и то же. Странно, чего вам бояться? Нет, в самом деле, интересно! – оживился майор Нуразбеков. – Почему все так боятся нашу контору? Вот вы, лично… Объясните между нами, девушками: ведь вы лично ничего такого не совершали в смысле опасности для нашего государства, а боитесь! Не пойму: в чем тут дело, а?
«Бэ, – подумал Гайдамака. – Дурак он, что ли? Не-ет, вумный шайтан, все прекрасно понимает, но девочкой прикидывается, вызывает на откровенность».
– Впрочем, для безопасности нашего государства вы тоже ровным счетом ничего не сделали, – продолжал майор Нуразбеков, не дождавшись ответа. – Вообще-то, за вами числятся всякие-якие антисоветские мелочишки, но это уж как водится – все мы не без греха.
– А что за мной… ик… числится? – полюбопытствовал Гайдамака.
– Перечислить? Да вы сами знаете. Опять замолчали.
«Ни черта он не знает про те сторублевки, – твердо решил Гайдамака. – Чепуха. Откуда? Свидетелей не было. Ждет, когда я сам на себя клепать начну. Тут-то он на меня по совместительству всех собак и навешает. Фиг ему!»
– Перечислить, что ли? – опять с сомнением переспросил майор Нуразбеков, подошел к окну, растворил пошире, высунулся но пояс, задрал голову и внимательно осмотрел палящее и выгоревшее от солнца небо над Одессой. Потом свесился и стал изучать внизу на углу улиц Карла Маркса и Бебеля потных прохожих, которые увязали в расплавленном от августовской жары асфальте.
ГЛАВА 5 Встреча с Дуче, после которой Гамилькар принимает решение убить Муссолини
– Завтра у меня встреча с Муссолини, – как бы между прочим сказал Гамилькар.
Графиня Л. К. засуетилась и послала будущего прадеда африканского Пушкина в Бонцаниго, в аптеку дядюшки Джузеппе Верди, за вином и колбасой.
Встреча Гамилькара с итальянским премьер-министром состоялась в его римской резиденции, в Венецианском дворце. У входа во дворец два охранника с разводящим играли в «морру», выбрасывая пальцы на счет «три». В кабинете Муссолини висели портреты Карла Маркса и его собственный. Бенито Муссолини, бывший репортер какой-то утренней бульварной газетенки, неспешно застегиваясь и надевая на громадную лысину белую фуражку яхтсмена (при военном-то френче!), вышел из-за обширного стола навстречу Гамилькару; любовница премьер-министра Кларетта Петаччи спрыгнула со стола, подтянула чулки, поправила юбку и, виляя бедрами, удалилась в боковую дверь.
Пока они сходились посреди кабинета, Гамилькар никак не мог вспомнить, кого Муссолини ему напоминает. Наконец вспомнил – Муссолини разительно походил на телохранителя Ленина матроса Жириновского, который в Горках возил вождя в каталке по 40-градусному морозу и угощал Гамилькара водкой «из горла», вот только Жириновский был вечно непричесан, а Муссолини – лысый.
Дуче встретил Гамилькара точно посреди кабинета. Правым кулаком, покрытым волосами, он дружески заехал Гамилькару в солнечное сплетение, а левой ладонью похлопал Гамилькара по спине. Муссолини был большим шутником и корчил из себя великого дофениста. Такой вот Я! Недавно на вопрос американского корреспондента Хемингуэя: «О чем вы сегодня будете говорить в парламенте?», Бенито похлопал себя по заднице и ответил: «Сегодня моя zjhopa будет разговаривать со скамейкой». («В переводе это означало, что сегодня он выступать не будет, – объяснил Хемингуэй, – хотя настоящий, уважающий себя дофенист знает цепу крепкого словца и таким весомым классическим непечатным словом, как zjhopa, разбрасываться не станет».)
Гамилькар вспомнил прием у Врангеля и начал с купидонов. Звероферма на севере Офира очень заинтересовала Муссолини, как в свое время Врангеля. Дуче тут же отведал ножку купидона, причмокнул, облизнулся, закатил глаза и не без юмора воскликнул:
– Брависсимо! Это именно то, чего не хватает моему народу и моей славной непобедимой армии.
Муссолини утер рукавом френча жирные губы и принялся расспрашивать: поддается ли мясо купидона длительной консервации? Каковы темпы роста и созревания половозрелой птицы? Что есть купидон в зоологическом смысле – страус, что ли? Как он чувствует себя в макаронах по-итальянски с уксусом и красным вином?… Муссолини со своим внезапным интересом к купидонам теперь стал похож на Хрущева с его кукурузными пожарами – оба были огнеопасны, у обоих было предрасположение к внезапному возгоранию от, казалось бы, негорючих материалов, – и не удивительно, в конце концов, между Хрущевым и Муссолини было много общего – от внешности до характера.
– Эфиоп твою мать! Ты сказал: Офир?! – вдруг дошло до премьер-министра. – Значит, ты не эфиоп, а офирянин? – обрадовался Муссолини, будто не знал этого. – Я рад, что ты не эфиоп. Эфиопия варварская страна, недостойная находиться среди цивилизованных народов.
Он оставил купидонов в покое и потащил Гамилькара к громадной политической карте мира.
– Смотри сюда: вот Италия… – Муссолини обвел жирным указательным пальцем зеленый иберийский сапог и сделал значительное лицо – т. е. скорчил одну из своих знаменитых рож: выгнул толстую нижнюю губу наизнанку и выпучил глаза. – А вот Офир… – Указательный палец переплыл синее Средиземное море и вторгся в Африку. – Где тут Офир… не могу найти… Ладно, предположим, что сейчас Офир находится здесь… – Палец Муссолини оставил отпечаток синей типографской краски на африканском роге. – Я – Бенито, ты – Гамилькар, нам надо объединить наши усилия. – Он многозначительно посмотрел в глаза Гамилькару и нанес ему легкий крюк в челюсть. – Фашизм – это большая семья. В семье все любят и слушаются папу.
Затем Муссолини намекнул, что Гамилькар мог бы при случае – конечно, с помощью дуче – занять место самого офирского Pohouyam'a.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36