Это была "чистая казнь". И рассказ одной вдовы священника, что казнь сильно потрясла ее мужа, но он не мог смотреть на это иначе, чем начальство. Ее муж никогда не брал отпуска, его отдыхом была военная служба, и для своих духовных свершений он всегда писал стихи, часто на диалекте. Он и казнь приподнял поэзией, стихотворение это прочесть нельзя, вдова свято хранит его, но известно, что в нем говорится о том, как запевают первые птицы и как милосердная природа проясняет все вокруг. (Сообщение о Никлаусе Мейнберге в "Тагесанцайгер магазин", 11.8.1973.) Я же вспоминаю другого полевого священника, который не отдавал приказов, хотя носил форму капитана, а только говорил "аминь". Наши фельдфебели или лейтенант отдавали обычные команды, выстраивая нас к молитве, а потом снова "направо", "прямо", "марш". Ритуал был столь же прост, сколь целесообразен, поскольку не позволял богу хотя бы на полчаса устранить воинскую субординацию. Аутсайдеры, оставшиеся чистить картошку, ничего не теряли.
Наши квалифицированные рабочие выполняли в армии работу, соответствующую их профессии, но без привычных инструментов: "Все без толку, для этого нужны другие клещи, настоящие клещи, а не такие, специальные, и не цинковая проволока, а медная" и т. д. То была не строптивость, а неспособность к импровизации. Очевидно, это качество связано с нашей историей: слишком долгое благополучие без лишений, которые порождают изобретательность; мы оскорбляемся, если нет под рукой привычных инструментов.
Однажды в отпуске, в Цюрихе, на одном литературном вечере я случайно встретился с Отто Баумгартеном, моим учителем рисования. Я хотел обрадовать его тем, что и в армии продолжаю рисовать. И лишь когда его робкое молчание грозило стать неправильно истолкованным, он сказал мне с глазу на глаз то, что узнал в этот день: в Риге евреев тысячами увозят в лес и расстреливают. Такие вещи говорились только с глазу на глаз, а не в общем разговоре, не располагающем к доверию. Откуда он это узнал? Какая разница. Я доверял ему.
Нам приходилось квартировать в школе, в деревенском танцзале, в сарае, в кегельбане. Пол сарая, устланный соломой,я предпочитал нарам в казарме. В соломе попадались мыши, правда редко; они нам не мешали, только будили иногда, пробегая по руке или лицу. В казарме было тоскливей - койки, длинные гулкие коридоры, лестницы, достаточно широкие для целой колонны, столовая с запахами кофе на молоке и жидкого мыла. На соломе было жестче, мы лежали тесней, ранец к ранцу; сосед слева пускал газы, сосед справа храпел; соломенную пыль мы утром высмаркивали; здесь было трудней по утрам и вечерам раскладывать свои пожитки в установленном порядке, идиотская процедура, и вот уже снова три каски лежат на заправленном одеяле со швейцарским крестом. Разрешалось иметь спальный мешок и даже подушку - наволочку, набитую соломой; утром всему этому полагалось исчезать, в угоду единообразию. Веревка для носков и полотенец, полка для зубной щетки и зубной пасты, зубная паста всегда справа от зубной щетки, тоже в угоду единообразию. Офицеры редко показывались на таких квартирах, их появление было скорее испытанием для фельдфебеля: он отвечал за то, чтобы нам хватало воздуха и соломы, чтобы не было сквозняков и никаких поводов для жалоб. Офицер был доволен, если кому-нибудь удавалось сострить, это значило, что нам хорошо на соломе.
Так называемый Рютли-Раппорт * от 25.7.1940: генерал Гуизан собрал на Рютли высший состав армейских офицеров, чтобы сообщить им, что после перемирия во Франции наша воля к отражению любого нападения не слабеет. Об этом мы, как я помню, читали с удовлетворением. Но мы не могли знать, что за месяц до этого генерал осведомился в Федеральном совете, остаются ли прежними его полномочия в армии. Цветной поясной портрет генерала висел тогда в каждом трактире, в каждом учреждении: отеческого вида господин, внушающий доверие, с лицом сельского жителя. Мы также не могли тогда знать, что 14.8.1940, то есть спустя месяц после Рютли-Раппорта, генерал Гуизан обратился в Федеральный совет с предложением отправить в Берлин делегацию во главе с министром Буркхардтом "pour tenter un apaisement et instituer une collaboration" 1.
Федеральный совет не дал на это согласия.
1 Чтобы умиротворить и установить сотрудничество (фр.).
Понимание службы - слова, необходимые нашим офицерам, когда речь идет о большем, нежели отсутствие пуговицы на штанах. Отсутствие пуговицы не означает отсутствия понимания службы. Солдату, к которому обращен подобный упрек, есть чего стыдиться. Не понимать смысла службы - это уже недостаток характера. Командир, говорящий о понимании службы, явно имеет в виду личное рвение, старание угодить начальству и облегчить ему тем самым его задачу. Недостаточное понимание службы проявляется в мелочах, но эти мелочи перестают быть мелочами, поскольку в них проявляется недостаточное понимание службы. Этого не обсуждают. Уже сама попытка объяснить вышестоящему, как произошло упущение, - промах, подтверждающий отсутствие должного понимания службы. Укор начальства - последнее слово. Самое последнее: "Понятно?" Тот, на кого в любую минуту, даже когда он считает свою задачу выполненной, могут наорать, всегда не прав. Без такого взгляда на вещи нельзя носить форму (исключая офицерскую). Я не помню, чтобы офицер когда-нибудь извинился перед рядовыми. Но рядовые этого и не ждут, самые глупые понимают, что такое армия.
Сами себя мы товарищами не называли. Это обозначение исходило от офицеров. Вы подведете ваших товарищей, вы ответственны за ваших товарищей, поглядите, чтобы ваш товарищ вам помог, ничего подобного среди товарищей быть не должно. И так далее. Некоторые сдружились. Один вахмистр был ассистентом кафедры астрономии в Бернском университете, один рядовой химиком в Эмменбрюке, другой - филолог - преподавал в гимназии. Возможность разговора появлялась, когда мы чистили ботинки или оружие. Или складывали одеяла. Мы радовались этому. А назначение вместе в караул было просто счастливым случаем. Если потом, в гражданской жизни, мы встречались, то, странное дело, ни с одной из сторон не возникало ни малейшего желания вспоминать совместную службу, наоборот, появлялась даже неловкость, ведь один видел другого, когда тот отрабатывал ружейные приемы, сотни раз прикладывал руку к козырьку, неестественным голосом докладывал: "Рядовой Штудер откомандирован на кухню", и через пятьдесят метров снова: "Рядовой Штудер откомандирован на кухню". Позорного во всем этом нет ничего, но я предпочитаю разговаривать с людьми, которые мне об этом не напоминают.
Большинство рядовых были рабочие, но армейская среда (для рядовых) соответствовала мелкобуржуазной мещанской среде - армии нужен мелкий бюргер, обыватель с его забитостью и стремлением казаться буржуазным. Офицер, пришедший в армию со своей виллы, обращаясь к рабочему в форме, тотчас же повышает его до мелкого бюргера, включая тем самым в среду, всегда устремляющуюся вслед за крупнобуржуазной. Таким образом, рядовой и лейтенант оказываются как бы связанными общим буржуазным существованием. Просто одному удалось продвинуться дальше, чем другому. Лейтенант, пусть он и моложе рядового, обладает какой-то патриархальностью, что смущает его самого. Каждый не представляет себе среду другого, но лейтенант говорит: "Рядовой Шмидт, ведь дома вы бы этого не сделали!" Рядовой робеет перед барином, которого дома обслуживает горничная, и вытягивается в струнку.
Я не спрашивал себя тогда, будет ли сражаться наша армия. В этом я никогда не сомневался. Пожалуй, только спьяну можно было теперь кричать: пусть они только сунутся, свиньи швабские, пусть попробуют! Никаких повышенных тонов. Само собой разумелось, что швейцарская армия не похожа на чехословацкую, нет... Первые сообщения о победах вермахта передали по нашему радио как раз в тот момент, когда мы тащили полный котел супа и мешки с хлебом и ничего не слышали. Солдаты подошли со своими котелками мрачные и молчаливые, в ответ на наши вопросы они зло рассмеялись: немцы известные хвастуны. Быстрое падение Польши тоже было неожиданностью. Но Польша была далеко. Потом еще более быстрое падение Голландии и Бельгии, но в Голландии и Бельгии нет таких гор, как у нас. Мы понимали, что немецкий вермахт на нашей границе не остановить, этого никто не утверждал, ни один лейтенант, ни один капитан, настолько мы были лишены иллюзий. Но сражаться мы будем. Это не требовало никаких специальных заявлений, это само собой вытекало из всей швейцарской истории. Заявления подобного рода были обращены не к нам, а к Гитлеру, если у него такие иллюзии имелись. Для чего же иначе нужны наши учения днем и ночью? Франция оккупирована, внезапно немцы оказались у Женевы. Но сражаться мы будем. От одного поражения к другому, пока нас не защитят наши горы. Новая надежда: укрепления, редуты. Танкам их не пройти. Я помню, как меня успокоила эта мысль. Но я не помню, чтобы мы, рядовые, говорили об этом. Многое из того, что мы делали, казалось дилетантством. Тем не менее у нас проходили учения в горах, по временам в Энгадине, потом снова в Тессине, ибо они, эти скалы, эти пустыни каменных осыпей и обрывов, опасные дороги, а зимой склоны, грозящие лавинами, стали нашими союзниками. Само наше техническое оснащение наводило на мысль, что в бою все будет в конечном счете зависеть от рядового. Особенно в горах. Об этом капитан мог нам и не говорить, это мы узнавали сами при каждом выдвижении позиции. Не помню, чтобы я в то время смотрел на нашу армию с иронией. Обычно уже сама местность не позволяла так думать. Тогда в низине, под яблонями, я мог безо всякого труда представить себе немецкий вермахт, знакомый по фотографиям, отряды бронемашин и прочее, но здесь мне это не удавалось. Здесь мы забывали о нем. Ясно, что наш генеральный штаб всерьез воспринимал свою собственную идею о редутах; мы видели доказательства: строительство блиндажей в горах (для чего я однажды чертил планы в военной канцелярии) и склады боеприпасов в скалах, вроде бы защищенные от бомб. Как будет осуществляться подвоз всего необходимого после взрыва мостов, и вообще как представлял себе генеральный штаб наши боевые силы после потери промышленности и городов, нам, разумеется, никто не мог объяснить: враг слушает вместе с нами! Наши семьи в немецкой оккупации, а мы в горах - пожалуй, так мы себе этого не представляли - в надежде, что до этого дело все-таки не дойдет.
На соломе, после отбоя, когда нам, собственно, разговаривать запрещалось, на складе, где во время работы разговаривать, наоборот, разрешалось, днем в караулке, в столовой, у орудий, где мы, притулившись на ящиках, счищали с них смазку, а потом снова покрывали смазкой, редко кто говорил о своей гражданской работе. Не все были способны придумать сальность, но почти все были благодарными слушателями. Зато в отпуске каждый чинно и благопристойно прохаживался рука об руку с женой или невестой. Вызов, содержащийся в каждой непристойности, никогда не относился к замужним женщинам. Но под душем, где все были голые, никогда не слышалось никакой похабщины.
К одному из вахмистров мы относились очень хорошо. Он был из Берна, работал в сельском хозяйстве, гимнаст, значит, сильный, по-мужски красивый, мы радовались, когда попадали в его отделение, он пользовался доверием офицеров и не гонял нас зря. Для муштровки он уводил свое отделение подальше: если вам кажется, что для капитана это сойдет, тогда хватит. Охотнее остальных брался он за работу, стараясь сделать ее как можно лучше, не из страха перед выговором офицера, но потому, что он привык к дружной работе; приказать, а потом смотреть, как другие работают, казалось ему противоестественным. Товарищ в работе. Трезвый ум... Моя память не спутает этого вахмистра ни с кем другим. Вечером в мае, когда нам сообщили о серьезности положения, я увидел его в стороне от других и в поисках поддержки у сильного и разумного человека спросил: что же теперь будет? Он ответил: если фашисты придут, я застрелюсь.
Перед началом второй мировой войны в Цюрихе на берегу озера была устроена Швейцарская национальная выставка. Много флагов и национальных костюмов. Много красивого, много приятно-уютного, вернее - бутафорской сельской задушевности. Национал-социализму мы противопоставляли наши народные обычаи, прекрасные старинные маски из кантона Валлис, старинные сани из кантона Граубюнден, нарядные постройки фахверка, достойные уважения сельские общины из кантона Глярус, веселых борцов, веселых певцов йодлеров. Там же была представлена швейцарская скульптура и живопись. Отнюдь не вырождающееся искусство. Архитектура очень милая - наш отпор варварской гигантомании третьего рейха. Очень, очень мило: отнюдь не продолжение традиций "Баухауза" *, ни тени Корбюзье *. Нетронутая Швейцария, а потому и здоровая, как ее коровы. Важно было укрепить уверенность нации в себе самой. Сердце швейцарского посетителя исполнялось гордости в галерее портретов великих швейцарцев "Горный путь" (официальное название) - Песталоцци *, генерал Вилле *, Альбрехт фон Галлер *, Анри Дюнан *, Готхельф *, Фавр * (предприниматель и строитель Сен-Готардского туннеля), Лафатер *, Бёклин *, Никлаус фон дер Флю *, Якоб Буркхардт *, Цвингли *, Ходлер, Кальвин *, Карл Шпиттелер * (Нобелевская премия), Парацельс *, Готфрид Келлер, Винкельрид * и т. д., и т. д. Посетители из города и деревни благоговеют, и школьники, классами съезжающиеся из города и деревни, благоговеют. Величие нашей страны - величие ее духа. Гондолы на летнем озере. Павильон часовой промышленности, где представлены марки часов, известные во всем мире. Павильон швейцарских вин с дегустацией. Огромная турбина - точность и качество. А между всем этим множество прелестных садиков и судоходный Ручей с суденышками на нем, по нему можно проплыть через садики и даже через павильоны. Настоящий праздник. Нам он понравился. Павильон армии: современная пушка, ее можно потрогать, самолет швейцарской конструкции (биплан "С-35") и наша воля к победе, воплощенная в фигуре воина из камня, который как раз в эту минуту надевает на себя мундир, - смело и в то же время спокойно глядит он на врага. Народ братьев, прилежный и дельный, который живет в мирной и прекрасной стране между альпийским рожком и машиностроительной промышленностью, и в четырехъязычной демократии, какой нет больше нигде на свете. Живет просто, скромно, без утопий, невосприимчивый ко всему нешвейцарскому, уверенный в себе. Одного я тогда не заметил: едва ощутимого запаха родной швейцарской земли.
Я пытаюсь вспомнить: 650 дней - много дней, с 1939 по 1945-й - немало лет... Нас нужно было чем-нибудь занять. Армия в дозоре. Мужчины между двадцатью и тридцатью годами. Армия - школа нации. Я пытаюсь вспомнить, что же нам преподавали в это время, кроме повиновения как повиновения.
Обер-лейтенант Блумер. Какое-то своеобразие он приобретает только в воспоминаниях. Что обер-лейтенанту следовало приказывать, то он и приказывал. Его взвод избалован не был. В перерывах он устраивался несколько в стороне от нас: достаточно близко, чтобы к нему можно было обратиться, достаточно далеко, чтобы рядовые чувствовали себя свободно и не болтали бы специально для офицера; он читал свою "Базлер цайтунг", поглощенный ею, как любой его современник. То, что он там читал, казалось ему важнее, чем ежедневный приказ по нашей батарее, исполнения которого он, как обер-лейтенант, обязан был требовать. Рядовые находили себе любимчиков среди офицеров, к ним этот обер-лейтенант явно не принадлежал. Он органически не переносил подхалимов, они вызывали у него чувство неловкости. К нему можно было обратиться, и тогда он просто разговаривал с тем или другим солдатом, а не произносил речей на публику. Он видел в нас людей и когда мы шли в колонне, и когда корпели, присев около орудий, людей на соломе, людей в походном снаряжении на марше, но всегда людей. Он никогда не пытался втереться к ним в доверие. Ему это не было нужно.
Мы мало знали в те годы. Пресса нашей страны соблюдала осторожность, чтобы не давать Гитлеру поводов для недовольства. Что же мы знали? Профессор фон Салис выступал по радио с информацией о положении на фронтах, настолько открыто, насколько это было возможно в то время. На квартирах радио не было, в караульных помещениях - тем более. Наша задача - бдительность. "Стой!" окликали мы каждого с заряженными карабинами в лесу у Голдау. Позднее мы строили бункера по планам отделения инженерных войск; хотя тысячи таких бункеров на территории других стран уже были разбиты "штуками" или захвачены парашютистами, они продолжали внушать нам доверие. Я работал над маскировкой. Отвлечение деятельностью. Однажды Федеральный совет официально сообщил: "Если по радио, в листовках и другими средствами будут распространяться слухи, подвергающие сомнению волю Федерального совета и высшего командования армии к сопротивлению, такие слухи будут признаны вражеской пропагандой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Наши квалифицированные рабочие выполняли в армии работу, соответствующую их профессии, но без привычных инструментов: "Все без толку, для этого нужны другие клещи, настоящие клещи, а не такие, специальные, и не цинковая проволока, а медная" и т. д. То была не строптивость, а неспособность к импровизации. Очевидно, это качество связано с нашей историей: слишком долгое благополучие без лишений, которые порождают изобретательность; мы оскорбляемся, если нет под рукой привычных инструментов.
Однажды в отпуске, в Цюрихе, на одном литературном вечере я случайно встретился с Отто Баумгартеном, моим учителем рисования. Я хотел обрадовать его тем, что и в армии продолжаю рисовать. И лишь когда его робкое молчание грозило стать неправильно истолкованным, он сказал мне с глазу на глаз то, что узнал в этот день: в Риге евреев тысячами увозят в лес и расстреливают. Такие вещи говорились только с глазу на глаз, а не в общем разговоре, не располагающем к доверию. Откуда он это узнал? Какая разница. Я доверял ему.
Нам приходилось квартировать в школе, в деревенском танцзале, в сарае, в кегельбане. Пол сарая, устланный соломой,я предпочитал нарам в казарме. В соломе попадались мыши, правда редко; они нам не мешали, только будили иногда, пробегая по руке или лицу. В казарме было тоскливей - койки, длинные гулкие коридоры, лестницы, достаточно широкие для целой колонны, столовая с запахами кофе на молоке и жидкого мыла. На соломе было жестче, мы лежали тесней, ранец к ранцу; сосед слева пускал газы, сосед справа храпел; соломенную пыль мы утром высмаркивали; здесь было трудней по утрам и вечерам раскладывать свои пожитки в установленном порядке, идиотская процедура, и вот уже снова три каски лежат на заправленном одеяле со швейцарским крестом. Разрешалось иметь спальный мешок и даже подушку - наволочку, набитую соломой; утром всему этому полагалось исчезать, в угоду единообразию. Веревка для носков и полотенец, полка для зубной щетки и зубной пасты, зубная паста всегда справа от зубной щетки, тоже в угоду единообразию. Офицеры редко показывались на таких квартирах, их появление было скорее испытанием для фельдфебеля: он отвечал за то, чтобы нам хватало воздуха и соломы, чтобы не было сквозняков и никаких поводов для жалоб. Офицер был доволен, если кому-нибудь удавалось сострить, это значило, что нам хорошо на соломе.
Так называемый Рютли-Раппорт * от 25.7.1940: генерал Гуизан собрал на Рютли высший состав армейских офицеров, чтобы сообщить им, что после перемирия во Франции наша воля к отражению любого нападения не слабеет. Об этом мы, как я помню, читали с удовлетворением. Но мы не могли знать, что за месяц до этого генерал осведомился в Федеральном совете, остаются ли прежними его полномочия в армии. Цветной поясной портрет генерала висел тогда в каждом трактире, в каждом учреждении: отеческого вида господин, внушающий доверие, с лицом сельского жителя. Мы также не могли тогда знать, что 14.8.1940, то есть спустя месяц после Рютли-Раппорта, генерал Гуизан обратился в Федеральный совет с предложением отправить в Берлин делегацию во главе с министром Буркхардтом "pour tenter un apaisement et instituer une collaboration" 1.
Федеральный совет не дал на это согласия.
1 Чтобы умиротворить и установить сотрудничество (фр.).
Понимание службы - слова, необходимые нашим офицерам, когда речь идет о большем, нежели отсутствие пуговицы на штанах. Отсутствие пуговицы не означает отсутствия понимания службы. Солдату, к которому обращен подобный упрек, есть чего стыдиться. Не понимать смысла службы - это уже недостаток характера. Командир, говорящий о понимании службы, явно имеет в виду личное рвение, старание угодить начальству и облегчить ему тем самым его задачу. Недостаточное понимание службы проявляется в мелочах, но эти мелочи перестают быть мелочами, поскольку в них проявляется недостаточное понимание службы. Этого не обсуждают. Уже сама попытка объяснить вышестоящему, как произошло упущение, - промах, подтверждающий отсутствие должного понимания службы. Укор начальства - последнее слово. Самое последнее: "Понятно?" Тот, на кого в любую минуту, даже когда он считает свою задачу выполненной, могут наорать, всегда не прав. Без такого взгляда на вещи нельзя носить форму (исключая офицерскую). Я не помню, чтобы офицер когда-нибудь извинился перед рядовыми. Но рядовые этого и не ждут, самые глупые понимают, что такое армия.
Сами себя мы товарищами не называли. Это обозначение исходило от офицеров. Вы подведете ваших товарищей, вы ответственны за ваших товарищей, поглядите, чтобы ваш товарищ вам помог, ничего подобного среди товарищей быть не должно. И так далее. Некоторые сдружились. Один вахмистр был ассистентом кафедры астрономии в Бернском университете, один рядовой химиком в Эмменбрюке, другой - филолог - преподавал в гимназии. Возможность разговора появлялась, когда мы чистили ботинки или оружие. Или складывали одеяла. Мы радовались этому. А назначение вместе в караул было просто счастливым случаем. Если потом, в гражданской жизни, мы встречались, то, странное дело, ни с одной из сторон не возникало ни малейшего желания вспоминать совместную службу, наоборот, появлялась даже неловкость, ведь один видел другого, когда тот отрабатывал ружейные приемы, сотни раз прикладывал руку к козырьку, неестественным голосом докладывал: "Рядовой Штудер откомандирован на кухню", и через пятьдесят метров снова: "Рядовой Штудер откомандирован на кухню". Позорного во всем этом нет ничего, но я предпочитаю разговаривать с людьми, которые мне об этом не напоминают.
Большинство рядовых были рабочие, но армейская среда (для рядовых) соответствовала мелкобуржуазной мещанской среде - армии нужен мелкий бюргер, обыватель с его забитостью и стремлением казаться буржуазным. Офицер, пришедший в армию со своей виллы, обращаясь к рабочему в форме, тотчас же повышает его до мелкого бюргера, включая тем самым в среду, всегда устремляющуюся вслед за крупнобуржуазной. Таким образом, рядовой и лейтенант оказываются как бы связанными общим буржуазным существованием. Просто одному удалось продвинуться дальше, чем другому. Лейтенант, пусть он и моложе рядового, обладает какой-то патриархальностью, что смущает его самого. Каждый не представляет себе среду другого, но лейтенант говорит: "Рядовой Шмидт, ведь дома вы бы этого не сделали!" Рядовой робеет перед барином, которого дома обслуживает горничная, и вытягивается в струнку.
Я не спрашивал себя тогда, будет ли сражаться наша армия. В этом я никогда не сомневался. Пожалуй, только спьяну можно было теперь кричать: пусть они только сунутся, свиньи швабские, пусть попробуют! Никаких повышенных тонов. Само собой разумелось, что швейцарская армия не похожа на чехословацкую, нет... Первые сообщения о победах вермахта передали по нашему радио как раз в тот момент, когда мы тащили полный котел супа и мешки с хлебом и ничего не слышали. Солдаты подошли со своими котелками мрачные и молчаливые, в ответ на наши вопросы они зло рассмеялись: немцы известные хвастуны. Быстрое падение Польши тоже было неожиданностью. Но Польша была далеко. Потом еще более быстрое падение Голландии и Бельгии, но в Голландии и Бельгии нет таких гор, как у нас. Мы понимали, что немецкий вермахт на нашей границе не остановить, этого никто не утверждал, ни один лейтенант, ни один капитан, настолько мы были лишены иллюзий. Но сражаться мы будем. Это не требовало никаких специальных заявлений, это само собой вытекало из всей швейцарской истории. Заявления подобного рода были обращены не к нам, а к Гитлеру, если у него такие иллюзии имелись. Для чего же иначе нужны наши учения днем и ночью? Франция оккупирована, внезапно немцы оказались у Женевы. Но сражаться мы будем. От одного поражения к другому, пока нас не защитят наши горы. Новая надежда: укрепления, редуты. Танкам их не пройти. Я помню, как меня успокоила эта мысль. Но я не помню, чтобы мы, рядовые, говорили об этом. Многое из того, что мы делали, казалось дилетантством. Тем не менее у нас проходили учения в горах, по временам в Энгадине, потом снова в Тессине, ибо они, эти скалы, эти пустыни каменных осыпей и обрывов, опасные дороги, а зимой склоны, грозящие лавинами, стали нашими союзниками. Само наше техническое оснащение наводило на мысль, что в бою все будет в конечном счете зависеть от рядового. Особенно в горах. Об этом капитан мог нам и не говорить, это мы узнавали сами при каждом выдвижении позиции. Не помню, чтобы я в то время смотрел на нашу армию с иронией. Обычно уже сама местность не позволяла так думать. Тогда в низине, под яблонями, я мог безо всякого труда представить себе немецкий вермахт, знакомый по фотографиям, отряды бронемашин и прочее, но здесь мне это не удавалось. Здесь мы забывали о нем. Ясно, что наш генеральный штаб всерьез воспринимал свою собственную идею о редутах; мы видели доказательства: строительство блиндажей в горах (для чего я однажды чертил планы в военной канцелярии) и склады боеприпасов в скалах, вроде бы защищенные от бомб. Как будет осуществляться подвоз всего необходимого после взрыва мостов, и вообще как представлял себе генеральный штаб наши боевые силы после потери промышленности и городов, нам, разумеется, никто не мог объяснить: враг слушает вместе с нами! Наши семьи в немецкой оккупации, а мы в горах - пожалуй, так мы себе этого не представляли - в надежде, что до этого дело все-таки не дойдет.
На соломе, после отбоя, когда нам, собственно, разговаривать запрещалось, на складе, где во время работы разговаривать, наоборот, разрешалось, днем в караулке, в столовой, у орудий, где мы, притулившись на ящиках, счищали с них смазку, а потом снова покрывали смазкой, редко кто говорил о своей гражданской работе. Не все были способны придумать сальность, но почти все были благодарными слушателями. Зато в отпуске каждый чинно и благопристойно прохаживался рука об руку с женой или невестой. Вызов, содержащийся в каждой непристойности, никогда не относился к замужним женщинам. Но под душем, где все были голые, никогда не слышалось никакой похабщины.
К одному из вахмистров мы относились очень хорошо. Он был из Берна, работал в сельском хозяйстве, гимнаст, значит, сильный, по-мужски красивый, мы радовались, когда попадали в его отделение, он пользовался доверием офицеров и не гонял нас зря. Для муштровки он уводил свое отделение подальше: если вам кажется, что для капитана это сойдет, тогда хватит. Охотнее остальных брался он за работу, стараясь сделать ее как можно лучше, не из страха перед выговором офицера, но потому, что он привык к дружной работе; приказать, а потом смотреть, как другие работают, казалось ему противоестественным. Товарищ в работе. Трезвый ум... Моя память не спутает этого вахмистра ни с кем другим. Вечером в мае, когда нам сообщили о серьезности положения, я увидел его в стороне от других и в поисках поддержки у сильного и разумного человека спросил: что же теперь будет? Он ответил: если фашисты придут, я застрелюсь.
Перед началом второй мировой войны в Цюрихе на берегу озера была устроена Швейцарская национальная выставка. Много флагов и национальных костюмов. Много красивого, много приятно-уютного, вернее - бутафорской сельской задушевности. Национал-социализму мы противопоставляли наши народные обычаи, прекрасные старинные маски из кантона Валлис, старинные сани из кантона Граубюнден, нарядные постройки фахверка, достойные уважения сельские общины из кантона Глярус, веселых борцов, веселых певцов йодлеров. Там же была представлена швейцарская скульптура и живопись. Отнюдь не вырождающееся искусство. Архитектура очень милая - наш отпор варварской гигантомании третьего рейха. Очень, очень мило: отнюдь не продолжение традиций "Баухауза" *, ни тени Корбюзье *. Нетронутая Швейцария, а потому и здоровая, как ее коровы. Важно было укрепить уверенность нации в себе самой. Сердце швейцарского посетителя исполнялось гордости в галерее портретов великих швейцарцев "Горный путь" (официальное название) - Песталоцци *, генерал Вилле *, Альбрехт фон Галлер *, Анри Дюнан *, Готхельф *, Фавр * (предприниматель и строитель Сен-Готардского туннеля), Лафатер *, Бёклин *, Никлаус фон дер Флю *, Якоб Буркхардт *, Цвингли *, Ходлер, Кальвин *, Карл Шпиттелер * (Нобелевская премия), Парацельс *, Готфрид Келлер, Винкельрид * и т. д., и т. д. Посетители из города и деревни благоговеют, и школьники, классами съезжающиеся из города и деревни, благоговеют. Величие нашей страны - величие ее духа. Гондолы на летнем озере. Павильон часовой промышленности, где представлены марки часов, известные во всем мире. Павильон швейцарских вин с дегустацией. Огромная турбина - точность и качество. А между всем этим множество прелестных садиков и судоходный Ручей с суденышками на нем, по нему можно проплыть через садики и даже через павильоны. Настоящий праздник. Нам он понравился. Павильон армии: современная пушка, ее можно потрогать, самолет швейцарской конструкции (биплан "С-35") и наша воля к победе, воплощенная в фигуре воина из камня, который как раз в эту минуту надевает на себя мундир, - смело и в то же время спокойно глядит он на врага. Народ братьев, прилежный и дельный, который живет в мирной и прекрасной стране между альпийским рожком и машиностроительной промышленностью, и в четырехъязычной демократии, какой нет больше нигде на свете. Живет просто, скромно, без утопий, невосприимчивый ко всему нешвейцарскому, уверенный в себе. Одного я тогда не заметил: едва ощутимого запаха родной швейцарской земли.
Я пытаюсь вспомнить: 650 дней - много дней, с 1939 по 1945-й - немало лет... Нас нужно было чем-нибудь занять. Армия в дозоре. Мужчины между двадцатью и тридцатью годами. Армия - школа нации. Я пытаюсь вспомнить, что же нам преподавали в это время, кроме повиновения как повиновения.
Обер-лейтенант Блумер. Какое-то своеобразие он приобретает только в воспоминаниях. Что обер-лейтенанту следовало приказывать, то он и приказывал. Его взвод избалован не был. В перерывах он устраивался несколько в стороне от нас: достаточно близко, чтобы к нему можно было обратиться, достаточно далеко, чтобы рядовые чувствовали себя свободно и не болтали бы специально для офицера; он читал свою "Базлер цайтунг", поглощенный ею, как любой его современник. То, что он там читал, казалось ему важнее, чем ежедневный приказ по нашей батарее, исполнения которого он, как обер-лейтенант, обязан был требовать. Рядовые находили себе любимчиков среди офицеров, к ним этот обер-лейтенант явно не принадлежал. Он органически не переносил подхалимов, они вызывали у него чувство неловкости. К нему можно было обратиться, и тогда он просто разговаривал с тем или другим солдатом, а не произносил речей на публику. Он видел в нас людей и когда мы шли в колонне, и когда корпели, присев около орудий, людей на соломе, людей в походном снаряжении на марше, но всегда людей. Он никогда не пытался втереться к ним в доверие. Ему это не было нужно.
Мы мало знали в те годы. Пресса нашей страны соблюдала осторожность, чтобы не давать Гитлеру поводов для недовольства. Что же мы знали? Профессор фон Салис выступал по радио с информацией о положении на фронтах, настолько открыто, насколько это было возможно в то время. На квартирах радио не было, в караульных помещениях - тем более. Наша задача - бдительность. "Стой!" окликали мы каждого с заряженными карабинами в лесу у Голдау. Позднее мы строили бункера по планам отделения инженерных войск; хотя тысячи таких бункеров на территории других стран уже были разбиты "штуками" или захвачены парашютистами, они продолжали внушать нам доверие. Я работал над маскировкой. Отвлечение деятельностью. Однажды Федеральный совет официально сообщил: "Если по радио, в листовках и другими средствами будут распространяться слухи, подвергающие сомнению волю Федерального совета и высшего командования армии к сопротивлению, такие слухи будут признаны вражеской пропагандой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45