Братия решила сегодня повеселиться на славу и поставить на уши
хладнокровных прибалтов. Созерцать их веселые рожи и слушать
зубодробительные истории про очередную аварию на Северном полюсе и схватку с
белым медведем и черно-белыми пингвинами мне не хотелось и я стал
высматривать свободный столик. К тому же следовало спешить - пищевые запасы
Гедеминаса, по моим оценкам давно уже не приспособленные к такому количеству
посетителей, вскоре должны были иссякнуть, а я все еще не угостил Одри
хорошим ужином.
Я поймал за рукав спешащего куда-то Гедеминаса и зловещим голосом
напомнил:
- За тобой должок, понис. Завтра эта братия сгинет без следа, а я
останусь. О постоянных клиентах заботиться надою
- А вон и столик освободился, - весело воскликнула Одри и, наконец-то
почувствовав себя неуютно под взглядами пропахших пивом, луком и табаком
дальнобойщиков, с большим энтузиазмом сдернула меня со стула (или как он там
называется этот неудобный толстенький кругляк, насаженный на двухметровый
железный штырь, намертво привинченный к полу, чтобы в пылу дискуссии на
послужил весомым аргументом) и потащила через танцующую толпу куда-то в
глубь бара, скрытую завесой табачного дыма и винных испарений, сшибая по
пути как кегли оборзевших алкоголиков, пытающихся хлопнуть ее по аппетитной
попке, и крича кому-то в темноте:
- Эге-гей, ребята! Это наш столик и не надо его лапать своими грязными
ногами!
Что больше всего меня бесит в моем организме, так это его реакция на
алкоголь. По долгу службы я часто посещал официальные и неофициальные
приемы, тусовки, междусобойчики, презентации, свадьбы, сейшены, похороны,
крестины, где жажду предпочитали утолять водкой, запивая ее пивом, и то, что
ниже 60 градусов вообще не считали за выпивку, где люди напивались до
поросячьего визга и белой горячки, где все были зачаты по пьяному делу и с
большим удовольствием поддерживали эту семейную традицию, но более сложного
случая, чем мой, я не наблюдал.
Некоторые, выпив, глупеют, у других развязывается язык и они треплются
почище, чем на исповеди или после инъекции "сыворотки правды" (таких хорошо
иметь информаторами и я их имел), третьи в прямом смысле сходят с ума -
лезут в драку, причем стремясь к злостному членовредительству - ну там
оттяпать тебе руку столовым ножом или выковырять вилкой твой глаз, и
угомонить их можно только отправив в накаут. Четвертые принимаются нудно
плакаться тебе в жилетку и периодически туда же сморкаться. Пятые...
Шестые... Седьмые... Короче говоря, каждый спивается по-своему.
Я же, к своей гордости, полностью сохраняю ясность мысли и, при
известных обстоятельствах, могу вести вполне внятные философские беседы, не
плача и не стремясь съездить визави по физиономии, что бы он с более
приличиствующим выражением лица выслушивал мои тезисы. Но, к моему стыду, у
меня полностью отключается вестибулярный аппарат. И если налить, в том числе
и на стол, и закусить, взяв черную икру прямо руками, я, пусть и не с первой
попытки, но с третьей-то уже точно, смогу, то как ходить я забываю
полностью. Дурацкое ощущение - ноги есть, голова легка, мысли ясны, а
встаешь и падаешь, в лучшем случае прямо на пол, а в худшем - в объедки на
своей тарелке.
На людей неискушенных это производит неизгладимое впечатление.
Действительно, сейчас только этот человек, хоть и изрядно принявший, вел
себя вполне прилично, высказывал вполне связные и умные мысли, а стоило ему
подняться из-за стола, хоть и с большим трудом, опираясь на столешницу
трясущимися от напряжения руками, с виноватым выражением на лице и холодным
потом на лбу, и тут он, хлоп, падает как подкошенный. И человеку,
собеседнику писателя (журналиста) Малхонски, сразу приходит в голову мысль
об инфаркте, спазме коронарных сосудов, кровоизлиянии в мозг и отравлении
цианидами, а также возможные эксклюзивные интервью и бешеные гонорары на
тему "Моя последняя беседа с Кириллом Малхонски" или нудные разборки в
полиции и суде на не менее животрепещущую тему "Зачем вы убили Кирилла
Малхонски". И он со всех ног бежит к телефону и звонит в "Скорую помощь",
полицию, "Геральд Трибьюн", Рейтер, "Правду" и "Черный поясок". И когда все
заинтересованные лица уже в сборе: щелкают вспышки, записываются показатели
свидетелей и устанавливается система искусственного сердца, санитары бережно
переворачивают тело журналиста-алкоголика, тело открывает глаза и совершенно
трезвым голосом говорит: "Привет, ребята! Нельзя ли меня проводить в туалет?
".
Неудобно, согласитесь. Но со временем я выработал способы борьбы со
своим недугом. Самый простой и примитивный заключался в том, что бы вообще
не пить, или пить очень умеренно. К сожалению, в наше время и в нашей
профессии это практически невозможно. Кто тебя допустит в круг, кто будет
делиться с тобой сокровенным, если ты не докажешь, что ты такой же
рубаха-парень, пьешь горькую наравне со всеми и не будешь строить из себя
подозрительного трезвенника с гомосексуальными наклонностями, проявляющимися
в вежливости речи и неизмятости костюма?
Более изощренный метод - знать свою меру и не превышать ее. Но в
вышеуказанных компаниях (а к ним относились девяносто из ста посещаемых мной
тусовок) мера еще худший грех, чем трезвость. Твои собеседники-собутыльники
просто не могут чувствовать себя спокойно, когда ты, после такого хорошего
начала в поддержку завязавшегося знакомства, втянув новоиспеченных друзей,
которые, в общем-то, проповедуют трезвый образ жизни и в рот спиртное берут
лишь когда в церкви причищаются, но ради такого приятного собеседника как
вы, Кирилл, пошедшие на чудовищное нарушение своих правил, на скользкую
дорожку пития, бросаешь на полпути спаянный и споенный коллектив, предаешь
команду и... кроче, пшел вон, писака!
К тому же, даже зная свою норму, удержаться на этой грани очень трудно
- все-равно, что перестать заниматься любовью за секунду до оргазма.
Последний и наиболее удачный во всех отношениях способ - пей сколько
влезет, но обильно закусывай, и из-за стола до полного отрезвления даже в
туалет не вставай ни в коем случае.
Об этом вскоре тоже пошли легенды - мол, Кирилла никто перепить не
может, а из-за стола он встает всегда последним, трезвым как стеклышко, хотя
остальные, кто от него не отставал в потреблении горячительного, давно ловят
чертей на стенах платного вытрезвителя.
До прихода Одри в "Вешнаге" мы с Гедеминасом выпили не много, но крепко
(стандарт "подснежки" - семьдесят и не градусом меньше), да когда Одри села
еще добавили. В общем, отключения гироскопов еще не произошло, но система
уже начала прецессировать. И когда моя новая подружка столь темпераментно
сдернула меня с насиженного места, я от неожиданности полторы- две сотни
метров пробежал довольно прилично, но на третьем круге сбросил темп, сбил
дыхание и обрушился на подвернувшийся столик. Случилось бы страшное, но меня
подхватили вовремя под белые рученьки и усадили на стул.
В поле зрения появилось озабоченная Одри в строгом черном платье до пят
и цветущей орхидеей на груди, и стала достаточно профессионально выслушивать
мое сердцебиение по методике шиацу - с еле заметными надавливаниями,
содыханием и полным погружением в диагностику.
- Со мной все в порядке, - сказал я и Одри быстро убрала свои пальцы,
похожие на подушечки кошкинах лапок - такие же мягкие и упругие
одновременно.
Она повернулась к суетящемуся рядом Гедеминасу (я с облегчением
заметил, что задний вырез платья превосходит все мои самые смелые ожидания,
доходя чуть ли не до середины аппетитных, черт побери, ягодиц) и сказала:
- Не беспокойтесь, это не сердце. Он просто поскользнулся.
- Действительно, - поддержал я Одри, - поскользнуться человеку нельзя.
Сначала насорят, намусорят, а потом говорят - сердце у человека слабое.
На некоторую несвязность фразы окружающие внимание не обратили, но то,
что я заговорил, на всех произвело не меньшее впечатление, чем поющая
кобыла. Гедеминас стал расталкивать растущую толпу своим толстым брюхом и
орать Римке, что бы тот пошевеливался в смысле музыки. Римка зашевелился и
музыка грянула, все пустились в пляс и мы остались в старом составе - трио
на балалайках.
Я прочно утвердился на спасительном стуле, дама уже расположилась
напротив, а официант находился рядом. Я щелкнул пальцами и небрежно бросил:
- Официант, нам все самое лучшее, что есть в вашей забегаловке.
Гедеминас обиделся и удалился, не менее небрежно бросив напоследок:
- Яичница сейчас будет, сэр.
Я включил "глушилку" и мы отгородились от бушующей вокруг нас
свистопляски, погрузившись в уютный мирок тишины, покоя и полумрака. Голова
у меня еще кружилась, но алкоголь уже начал выветриваться из крови,
разлагаясь и разлагая печень, осаждаясь в мозгах и нагружая почки. Можно
было пить дальше.
Поверхность нашего столика немного шалила и по ней разбегались радужные
узоры, как в детском калейдоскопе, бросая отсветы на наши лица. Одри сидела,
поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела
на меня. Ее платье предприняло очередную эволюцию, превращаясь в строгий
серый костюм и наблюдать за этим было довольно странно, если не неприятно.
- Очень проголодалась?, - сочувственно спросил я.
- Очень, - согласилась девушка, - и...
Докончить она не успела, так как из стола полезли стаканы, бутылки,
тарелки, соусницы, горшочки, ножи, щипцы, вилки, половники, еда, еда и еда.
Гедеминас не подвел меня и я начал раскаиваться в своем поведении. Не знаю,
как такого специалиста занесло в эту богом забытую Палангу, но это была
настоящая "высокая кухня", как говорят французы, правда с некоторым
привкусом провинциальности и моря. Бал здесь правила рыба.
Мы, как водится, начали с холодных закусок, запивая икру, лососину,
копченого угря, селедку с горячей картошкой и лучком, маринованные грибы,
отварной язык и свиную шейку прекрасным сухим "Кестлем" и редчайшим
новосветским "Брютом".
На Одри приятно было смотреть - она уминала за обе щеки и не
отказывалась от добавок. Я же, прикинув про себя всю предстоящую марафонскую
дистанцию, решил, что с закусками малость переборщил. Поэтому пришлось (мне)
отказаться от рыбной солянки и осетрины в кокильнице в пользу супов.
Среди супов выбор был так же обширен и я остановился на борще, а Одри
начала с мясной солянки и кончила крем-супом из шампиньонов.
- Удивительная вещь - это наслаждение. Ни с чем так усиленно не
боролась человеческая цивилизация, ни что так не хотела поставить под
контроль, как возможность, способность и желание человека наслаждаться, -
сказал я перед первой переменой блюд, откинувшись на спинку стула и стараясь
как можно незаметнее распустить ремень и освободить дремлющие резервы своего
организма.
Одри покончила с шампиньонами и тоже была не прочь пофилософствовать.
- Когда человек наслаждается, он полностью всем доволен и его не
заставишь уже идти на войну, рыть котлован под сталелитейный завод, ходить в
школу, - высказала она гипотезу, - Цивилизация есть проявление нашего
недовольства нашим же положением. Будь наши волосатые предки сыты,
причесаны, согреты, не заедай их блохи, тигры и медведи, не замораживай
морозы, да разве пришла бы им в голову такая безумная идея, как борьба за
существование, как цивилизация, как право наций на самоопределение и
равенство мужчин и женщин!
Я перехватил эстафету:
- Когда человек доволен, он и пальцем не пошевельнет, чтобы что-нибудь
сделать. Вся наша история - это история нашего недовольства. Если хочешь
заставить эту безволосую обезьяну свернуть горы, сделай ее недовольной.
Диктаторы всех времен и народов это очень хорошо понимали. И причина краха
нашего либерализма в том, что демократия считала своим долгом в первую
очередь думать о человеке, о том, чтобы жилось ему хорошо и по его кухне не
ползали тараканы (- Кто? Кто? - переспросила Одри. Пришлось прерваться и
просветить отсталое создание, во всех красках живописуя таракана
обыкновенного, вечного спутника холостяцких кухонь, солдатских столовок и
внеземных поселений. После чего заметно побледневшая Одри передернула голыми
плечиками и призналась, что о таких чудовищах она до сих пор не слышала). А
Человек Довольный есть первейший враг любого государства, потому что на это
самое государство ему наплевать. Он социально пассивен, не ведет никакой
общественной работы и не ходит на выборы. Недовольные же, наоборот, дни
напролет шастают по демонстрациям и орут "Долой Президента! ". Диктаторы как
раз и приходят на этой мутной волне недовольства. Какая первейшая задача
диктатуры? Сделать весь народ недовольным! Даже если у них все есть, то
заявить, что живут они все-равно в дерьме, а еще лучше - отнять большую
часть того, что они имеют и обвинить в этом соседа.
- Хотя, если мы были бы всем довольны, то сейчас сидели в какой-нибудь
вонючей берлоге, завернувшись во вшивые шкуры, и поедали папоротники и
хвощи, - задумчиво сказала Одри и подвинула к себе появившуюся кстати
тарелку.
Против такого сильного аргумента я ничего не смог возразить и молча
напал с ножом и вилкой на беззащитные донские "зразы" из филе судака,
фаршированные крабами, грибами и всяческой зеленью.
Мы сидели, отгородившись от сумасшедшего мира, смотрели друг на друга,
ели вкусную пищу и нам было хорошо. Мы казались друг другу самыми
симпатичными и милыми людьми и нам казалось, что весь мир состоит из таких
же милашек и симпатяг, что в мире царит добро и рай сошел на Землю.
Приплыл запеченный карп с гречневой кашей, но рыбные блюда мне уже
надоели и я принялся за свиную рульку с капустой и ароматным соусом "красное
вино". Одри же, в первый раз ступив на столь хлебосольный и рыбообильный
берег Прибалтики, от карпа не отказалась. Она ела как кошечка - аккуратно,
тихо, но очень сноровисто и быстро. Я с удивлением отметил, как под нежной
кожей ее рук обнаруживаются по-мужски крепкие мышцы. О технике "скрытого
цветка" я слышал, но мне никогда не приходилась встречать женщин,
воспитанных по этой школе. Если верить слухам, то моей маленькой Одри ничего
не стоило разобрать на запчасти пару вооруженных террористов. Я мог сегодня
спокойно гулять по ночной Паланге.
Мое разглядывание Одри не понравилось и она нанесла ответный удар.
- А что вы сейчас пишете, Кирилл?
Я откинулся на спинку стула и попытался отшутиться:
- Ну что вы, Одри! Разве я сейчас пишу? Я же ем. И с чего вы взяли, что
я должен что-то писать?
Одри пригубила вино. Платье ее все строжело и строжело, привратившись
окончательно в глухой закрытый балахон из густо-синего бархата и скромной
бриллиантовой брошкой в виде пухленького Амура.
- Вы ведь писатель и должны писать. Я вас сразу узнала, - объяснила
она.
- И сразу захотели задавить. А я-то ломал голову - с чего это вдруг
молодая красавица соглашается на предложение совершенно незнакомого ей
человека, с явными признаками... э-э, хм... депрессии на лице, вместе
отужинать в какой-то забегаловке. Я думал, лелеял в душе надежду, что еще не
утерял способность обвораживать и завлекать юные неопытные сердца, а мне
заявляют, что просто моя физиономия украшает заднюю обложку моих же книг, и
уж лучше перехватить сосисок вместе с этим, наверняка нудным и заумным, как
все писатели, типом, чем в одиночку искать приключений на свою... э-э...
голову.
- Я такого не говорила и говорить не собиралась, - хладнокровно
заметила Одри, - вы напрасно обижаетесь.
- Последний раз я обиделся, когда старший Витька забрал у меня
понравившуюся ему погремушку. Ходить тогда я еще не умел, поэтому пришлось
обидеться. Но с тех пор больше ничего подобного со мной не было, -
пробормотал я. Моя филиппика поразила и меня самого.
Вот и еще один звонок приближающейся старости. Сначала ты становишься
сентиментальным и чувствуешь себя за все в ответе, затем - обидчивым, потому
что у тебя выпадают волосы, и, в конце-концов, тебя перестают интересовать
женщины.
Я подергал себя за волосы, но они держались пока крепко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33