Расплылся в шуме неуспокоившегося сердца.
Маленькие башмачки гномиков еще долго раскачивались. Лучи солнца не били прямо. Близился вечер.
ГОЛУБЫЕ ИХ ОДЕЖДЫ
- "Скорую" вызывали?
- Да.
- А вы кто?.
- Зять.
Врач и сестра в голубых одеждах вошли в большую комнату, где старуха молча лежала в кровати.
- На что, бабуля, жалуетесь?
Старуха смотрела на вошедших фиолетовыми глазами. Пошевелила толстыми губами: "Устала".
- Проверим, бабуля, ваше давление.
Врач достала тонометр, и старуха поняла, выпростала из-под одеяла переднюю ногу, стараясь копытом не задеть врача.
- Да, потрудились вы, бабуля, - бабки сбиты. - И врач приказала: Приподнимитесь, - и к сестре. - Погляди, Вера, как холка протерлась от хомута. Крестец надсадила.
- Много приходилось тяжелого возить?
- Еще как тащила, - шипяще ответила старуха. Переднего зуба у нее не было. На фиолетовые глаза спокойно, без рыдания, накатилась слеза. - Дочка не в себе была, так повесилась в сортире. Холодную сняли. Зять остался. Спасибо ему, не покинул.
- Будем включать кардиограф, - сказала сестра. - Шерсть не густая. Привяжу как-нибудь. Показывайте, бабуля, другие ноги.
- Да, девоньки, и силос, и кирпич, все приходилось. Как бы я вас копытом не повредила.
- Не думайте про это, бабуля, на "скорой" мы и не таких видели.
Старуха опрокинулась на спину, вытянула худые, с мослами, ноги. И широкие ее губы прошамкали: "Похоже, у цыгана меня купили. А когда молодая, дак хода хорошая у меня была. А теперь чего? Лежу, гляжу в угол - смертный глаз там горит. Мне бы, ангелы, только дотащиться до дня святого Флора и Лавра".
Врач взяла ленты кардиограммы.
- Конечно, сердце переутомлено. У вас для сравнения других кардиограмм нет?
За старуху ответил зять: "Нет. Первый раз "скорую" вызывали".
- Вера, сделай ей укол папаверина с ношпой.
- Ну чего, на живодерню меня? - прошамкала старуха.
- Да нет, бабуля, еще зять вас весной на луг выведет. Увидите небо, солнце. Будете травку щипать.
Старуха радостно фыркнула, и ее толстые губы шепнули: "Ангелы, спаси вас Господь".
Когда за "скорой" закрылась дверь, старуха еще неподвижно лежала. Зять ушел в другую комнату.
Старуха сама поднялась. Ни копыт, ничего лошадиного в ней уже не было. Опустилась на колени у иконы Николая Угодника.
Стала молиться. В фиолетовом свете тихо, едва видно, горела лампада.
СУДЬБА
Коля Кирюхин по всяким там узорам, морщинкам на своем довольно молодом лице угадал себя деревом в будущей жизни. Конечно, природу уничтожают, вымарывают пестицидами и всякой дрянью, и невольно приходит на ум: выскочишь лет через триста, пятьсот зеленым, полным сил ростком, а кругом - пустыня. Особенно обидно Коле, что в этой теперешней жизни его тоже пустынно оценили. Притесняли прирожденной незеленостью, неуспешностью.
В подмосковном лесу Коля потрогал шершавый ствол сосны. Ствол светился в заходящих лучах солнца. И он как бы прошел через сердце Коли. Ведь есть же такие, что и в этой жизни им везет.
Вот его единственный друг по школе, Витька Хургин, не на равных дружил, тот сразу в стебель пошел, а Коля как-то все туда-сюда, не успевал, и даже потом, перевалив кое-как институт, не укрепился должным образом, будто был он непрочно заклепанный, и заклепки отскакивали в самую неподходящую минуту, так что и подбирать их было постыдно.
Денег у него, конечно, было в самый обрез, что мешало сблизиться с Соней Миллиграмм. И когда она все-таки начала к нему приближаться, родители ее рванули в Израиль.
Между прочим, она его звала, пару писем написала, но какой из него еврей, ведь что ни говори, а здесь, на родной почве, где и говна и песочка полно, здесь ему легче расти. И вообще о чем говорить, она довольно быстро прислонилась к местному фельдшеру. Была правда тут у него еще нормальная Зойка Порышева, да какой-то голос у нее тонкий, тело тяжелое, и ногу тянула...
А мысль Коли все больше рвалась к будущей жизни. "Жизнь после смерти", такую книжку прочитал. Но главный вопрос: надо ведь сперва умереть, без этого никак не получится. И не просто, а гордо, по-лесному. Может, даже на дуэли. Он стал и книги выбирать такие. Особо ничего не открыл. Но не во сне, а даже днем вдруг останавливался и слышал: "Господа, сходитесь... Как условлено, на десять шагов... Никаких извинений..." Шесть раз Коля прочитал "Героя нашего времени" и люто возненавидел этого баловня судьбы. И чем уж так плох Грушницкий в своей шинели? Чем виноват?
Смерть Коли - на краю, в обвал, но главное, чтоб не зимой, а все как там, летом, ранним утром.
Коля выведал, где штаб-квартира зеленых, и записал свои данные. Так. На всякий случай. Читал газеты и все больше склонялся к одному человеку из ближнего окружения важного правительственного лица. Фамилия - Грушкин. Близость с Грушницким придавала особый смысл. Да, это судьба.
Коля копил, копил деньги, пока на рынке не встретил человека с выправкой и восточным лицом. Жизнь и смерть раскачивались у того над губой, под усиками. Подошел. Без колебаний:
- Продаешь? Сколько?
И пистолет перешел в Колин карман. Не торгуясь, отсчитал помененные на рубли баксы. Теперь все как бы стало на место.
"Боюсь ли я смерти", - часто задавал себе этот вопрос Коля. И всегда, с презрением: "Поглядим через пятьсот лет". Ходил тренироваться в подмосковный лес, по Киевской, чтоб спокойнее смотреть в небо.
- Привет! - говорил он деревьям. - Мы еще встретимся.
Как-то Коля увидел Грушкина на фотографии в газете. Он долго рассматривал черты его лица, примеривался.
Около станции, по той же Киевской зашел в пивной бар... И вот судьба. За столиком сидел Грушкин, положив голову на руки. Перед ним стояли шесть кружек пива. Коля подошел.
- Разрешите.
Тот тяжело поднял голову.
- Вы Грушкин, - твердо сказал Коля.
Человек посмотрел из-под темных, пьяных бровей.
- Ну допустим.
- Я хотел вас кой о чем спросить, - начал Коля, еще не зная, чем кончит. - Значит, вы Грушкин? А может, Грушницкий?
- Чего ты хочешь?
- Я пришел отомстить, - и четко, раздельно, - Григорию Александровичу.
- Кто это?
- Неважно... Давайте выйдем.
- Зачем? А за это заплатишь? - и Грушкин мрачно обвел глазами стол с кружками.
- За все, - торжественно звучал голос Коли.
Он выложил деньги. Человек, уже сильно нагруженный, с трудом поднялся.
Коле не терпелось, и они отошли за угол пивной всего метров на десять. Коля достал пистолет, стал совать в руки Грушкину.
- Как и тогда, ваш выстрел первый, но теперь не промахнитесь... У вас снова есть шанс.
Грушкин взял пистолет, осмотрел. И с размаху ударил им Колю. Но рука была не крепка. И он заорал:
- Меня вчера списали, а ты, гнида, хочешь, чтобы я застрелился?
Руки у Грушкина дрожали. Неверным пальцем нажал на курок. Пробегавшая мимо черная кошка с визгом высоко подпрыгнула и ухнула наземь.
Коля посмотрел на только что убитую, дохлую кошку. И, не оглянувшись на Грушкина, пошел прочь.
ЗЕРКАЛО
Сверло с победитовым наконечником вошло в блочную стену. Электродрель раздробила тишину в комнате. И через минуты три-четыре отверстие было готово.
Валера Шепелюк проверил и еще пальцем почистил. Вставил пробку. Ввинтил надежный шуруп. Повесил зеркало, сзади укрепленное проволокой. Проверил, чтоб ровно висело. Поглядел в зеркало. Увидел там мохнатое существо.
- Я жду невесту, - сказал Валера. - Она красивая. - Подумал и добавил. - Ну, не так. Но симпатичная.
- Поглядим, - сказало существо.
- Погляди, - не возражал Валера, - но ничего такого не выражай, если что.
- Если что, не выражу. А когда придет?
Валера затруднился:
- Обещалась. Сегодня, - и спохватился. - Если придет, ты не гляди, что мы с ней будем делать.
- Как это? Я не могу.
- Ладно, гляди, но не очень. Чуть-чуть.
Валера сел к столу, где все уже было готово. Сидел и думал: "Время идет. Я ведь не мальчик. Да, - и мудро добавил, собрав все в одну мысль. Жизнь".
Глядел в окно. На потолок. В зеркало не глядел.
Около пяти снял трубку телефона:
- Вера, Вер, приходи...
Послушал.
- Приходи, ну приходи. Придешь, а?
Через час пошел открывать дверь. Коридор. Чуть задержался.
Молодая женщина вошла в комнату. Оглянулась на зеркало.
- Вроде у тебя в коридоре висело?
- Ага, - обрадовался Валера. - Ты туда не гляди, ты вот сюда, - и показал на стол.
На столе две бутылки вина, и обе открыты. Два фужера. Закуски. Ваза с апельсинами. Все культурно.
- Ну чего ты хотел? - спросила женщина.
- Вер, потом. Видишь, марочное, - и он налил себе и ей. - Ну, как говорится, со свиданьицем, и чтоб не последняя.
Они выпили. Вера наскоро закусила.
- Если какое дело, скажи.
- Какое дело? Просто позвонил. Давай еще.
- Значит, ничего. А я испугалась.
- Вер, - он хлебнул сначала воздух, а потом из фужера, - Вер, может, останешься?
- Да ты что? У меня Катька должна с английского вернуться.
- Вер... Вер... Вера...
Но женщина уже поднялась.
- Возьми хоть апельсин, - ухватился за последнее Валера. И вдогон. Может, на час, а?
В коридоре заминка. Дверь хлопнула.
Валера вернулся в комнату. Сел за стол. Налил себе полный фужер. И разом, как стакан с водкой. Потом еще и еще.
- Она симпатичная.
Валера поглядел в зеркало:
- Ты о ком?
- О Вере.
- Да это разве... В школе на одной парте. .. Ну, в школе на одной парте, и все.
Опорожнил одну бутылку. Взял апельсин. Повертел. Положил опять в вазу. Пошла и вторая бутылка. Отяжелел. И сквозь туман услышал:
- Может, еще придет?
- Кто?
- Ну та.
- Кто та? Кто та? - грубо орал Валера. - Один я, а ты: та. Откуда ей?! - И зло: - Замолчи.
Схватил пустой фужер. Хотел запустить им в зеркало. Воздержался: плохая примета.
Нетвердо подошел к зеркалу.
Увидел картину из лесной жизни. Овраг, или, как в книжках, долина. Вся в огромных белых ромашках.
- Эй! - крикнул Валера. - Эй! Где ты? Эй! Где я?
И белые подвенечные ромашки качнулись от его ветреного голоса.
ЗИМА - ОСЕНЬ
Ветер никак не хотел затихать внутри Селюни Лычугина. Иногда там мотались звезды среди клочьев сырых облаков.
А за окном на улице студеная зима. Мороз градусов под двадцать, а у него внутри осенняя тоска бездомная. Сапоги не вытащишь. Причем каждую ночь. И чего у него ветер внутри крутит?
- Нет, я не святой! - крикнул он в пустоту. - Дура ты, Лидка. Нам бы с тобой жить по-людски, уходя в ласку. Ты не думай, я бабьих сисек навидался. А теперь давай тихо, аккуратно. Чтоб детишки, а?
Его голос заглушал включенный телевизор. Там какие-то беспогодные люди чего-то говорили, целовались чужими губами. И вдруг выскочила на экран рыжая, хохочет. Разинула рот. Белые зубы. Ах ты Боже мой, не Лидка, нет. Но одно видно - родная.
Селюня вздрогнул. Рванулся навстречу рыжей, через ночь, через осень и зиму... Но в ту же минуту рыжая показала ему тюбик с зубной пастой.
- Тьфу, - сплюнул Селюня.
Закрыл глаза. Выключил телевизор.
РОГ
- Что это за жизнь? - крикнул Коля Сапрыгин и ринулся рогом вперед.
На пути всякие там иномарки, жигули и прочие... И подбивал их рогом, рогом. Скрежетало развороченное железо. Полосовало ему лицо.
Выбежал он из дому на изломе ночи. Выбежал темным осенним утром, продрогшим от мелкого дождя. И те редкие люди, что случайно оказались на улице, разом усекли опасность. Ринулись в ближайшие парадные.
А Коля бежал по улице, в одной белой с рыжим горошком рубашкой. Расстегнутой. Утром, правда, успел еще ботинки и штаны надеть. Мокрая рубашка липла к стене. Коля хотел ее сбросить. По рогу, по лицу и по груди текла кровь. Дождь смывал.
Ноги привычно вынесли его к метро. Двери закрыты.
Коля вытер мокрое лицо. На руке - кровь. Но это - понятно. Другое удивило: почему закрыто. Прочитал на двери: "Вход". Разъярился. Ударил рогом в стекло.
Звон разбитого стекла заглушила автоматная очередь.
Коля не сознавал, как его положили на носилки. Повезли.
В больнице один из санитаров ножовкой по железу отпилил ему рог, чтобы взять домой на память...
Потом его в морге уложили среди других трупов.
Коля в своей новой жизни видел это смутно, под занавеской дождя. Дождь стал стихать. И ясно проступило слово "Вход".
Буквы росли уже внутри его сознания. Не черные, как в прошлой жизни, на двери метро, а розовые. Согревали душу.
ДЫРА
- Что это? Дыра какая-то. На опушке леса. Там дальше ели.
А почти у самой дыры бузина. Вроде так. Сразу не разобрал. Снегу всюду навалило. Через поле еле добрался. Ноги проваливались. Снег в валенки набился. Хорошо валенки догадался надеть. В ботинках бы не дошел. Оглянулся. Вдалеке островок тоненьких, продуваемых ветром березок. Да, одиноко получается.
Из дыры теплом тянет. Снег вокруг дыры потемнел, уплотнился. Вылетела муха. Покружилась. И опять в дыру, к теплу.
Чего делать? Надо вокруг дыры разгребать снег. Не очень это меня манило. Без перчаток и варежек. Пальцы скоро стали красными. Распухли сардельками. Уже рук не чуял. А чего делать? Иначе в дыру не влезешь.
С трудом пролез в яму, на дне ее вроде как комната. За столом, покрытым серой клеенкой, потрескавшейся от старости, сидел мой товарищ по институту Коля Симановский-Буханов. Мы с ним были не очень близки. Слышал, что он работал в газете корреспондентом, даже заведовал не то экономическим, не то отделом писем. Чего-то у него случилось с позвоночником, рано вышел на пенсию по инвалидности. Я рьяно к нему, с бодростью в голосе:
- Здорово, Николя, не ожидал?
При слабом фитилечке свечки, поставленной на блюдце, я его рассмотрел. Сидел он на табуретке в черных трусах и блекло голубой футболке.
- У меня только фрукты. Хочешь? - все это он говорил, не поднимая головы.
Скривился и левой рукой достал из ящика, что стоял у его ног, два яблока и три груши. Я молча смотрел, как он их клал на стол. Правая рука у него висела плетью.
- У нас недавно курс собирался. Между прочим, о тебе говорили.
Он никак не откликнулся на мои слова. И опять головы не поднял. А я думал, чего занесло его сюда. Ушел из городской квартиры, оставил дверь открытой. Может, он душу свою спасает в этой дыре, почти что могиле? Спросить не решился. Смотрел на груши и яблоки. Свечной огарок давал им живой лик своего света. Выпуклого, как надгробье: темно-красного, зеленого, коричневого.
Снизу вылетели три или четыре мухи, закружились над столом.
- У тебя тепло, даже мне жарко в шубе.
- Под кроватью щель. Из глубин земли огонь. Хочешь, посмотри.
Это была не кровать, а топчан, закрытый тонким одеялом. Сверху лежала подушка без наволочки.
- Долго будешь здесь?
- До весны.
- А потом куда?
- Земли много.
- Ведь ты кончал МГИМО. Чего вдруг к земле потянуло?
Он не ответил. Я не знал, что сказать. Он молчал. Потом поднял голову. Я увидел в его глазах свет от огарка свечи. Он не опускал головы, а я смотрел. Слабый свет начал опадать. И мы погрузились в темноту. Темнота уплотнилась.
Я пригрелся у него. Засыпал. Просыпался. Все так же было густо темно.
Однажды услышал: "Дышит".
- Кто дышит?
- Земля задышала.
Над моей головой зажужжали мухи. Пора уходить.
Он услышал мои мысли:
- Лестница у стенки.
- Прощай, Коля, отдыхай.
Он промолчал.
Когда я выбрался на поверхность, время-пространство резко изменилось. Я повернул не назад в поле, а пошел к лесу. Ветер растаскивал облака по небу.
Теплый воздух был пронизан криками птиц. Мои валенки шагали по траве, выбившейся из-под снега. Я расстегнул шубу.
ПУТЕШЕСТВИЕ
Глухо-казенный человек, назовем его Вика, все пытался пробиться в глухо-индивидуальную стену. А за этой стеной - умопомрачительный особняк, бокалы там звенели с нежностью оленей, потолок там в ванной - зеркальный, сама ванна прыскала водой из сотен дырочек, а туалет, о, туалет! - таких матово-туманных размеров, что если кого и убьют, то пожалуйста, - труп можно было захоронить простым нажатием клавиши. И зажурчит ласково вода, и где-то там, в далеких нефтестальных трубах смолкнет.
Телефоны в застенном особняке раскалялись от распоряжений и валютных поступлений, а телевизоры, видео и прочее, прочее глубоко проникали даже в заатмосферное пространство. Факсы все расширяли глаза, чтобы увидеть ломкие крики летящих к теплым морям птиц.
Женщин там раздевали. В спальнях. Но ведь не до скелета. А время беспечно сыпалось. Были и короткие рывки к песчаному пляжу, загорелые тела мужчин и женщин поглощали солнечные лучи, и солоноватые волны морей и океанов заменяли Божественное причастие.
Это все для тех, это все для тех, тех, тех, все для тех, тех, тех...
Но вернемся к Вике. Он мечтал отвалить хотя бы один кирпичик от стены. И глухо-индивидуальная стена вроде бы с пониманием относилась к нему, к его мечтам. Да снизу обросла чистотелом и всякой сорной травкой. Но это все по эту сторону, за пределами.
Между тем Вика обзавелся добродушной, почти победной улыбкой. И губы его, где бы они ни путешествовали, в ночь - в полночь, или в яркий солнечный день, возвращались мечтою к стене...
Хотя бы один кирпичик, один кирпичик так поцеловать, чтобы слиться в экстазе.
Вика оставался глухо-казенным, но постепенно и у него кое-что накапливалось - жена, сначала один ребенок, мальчик, потом и девочка, два года и три месяца, и работа, и машина, и стучало сердце, и поднимались и опускались легкие, и незаметно кружилась по венам и артериям кровь, но стена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22