Случай. - И Николаев повторил: - Да, случай. - Улыбнулся. - Вместо Шерстнева-Гурейко руководителем тройки назначили бывшего политзаключенного, который меня знал, когда я работал в тюрьме, товарища Мищенко. Я был вызван из подвала, увидел товарища Мищенко уже как боевого командира - на столе лежала фуражка с красной звездой, наган в кобуре на его правом боку, шашка на левом. Назначение Мищенко, кажется, было временным. Но для меня спасительным. Более того, я получил бумагу "С особого учета снят". Это вот что: я уезжал из города. А все бывшие офицеры, проживавшие на территории белых, ставились на учет, их обязывали являться в военную комендатуру. Должны были отмечаться, накладывались ограничения и прочее... Но я не к тому - спустя десятилетия, уже в этом возрасте, то есть в таких преклонных годах, я встретил Кровца. Представляете? Случайно. Ехал к своим знакомым в гости, во дворе увидел. Узнал. Хотя он был в плохом виде. Никакого зла я на него не держал, даже, поверите ли, обрадовался - испытания легли на мою молодость, что там говорить! - и этот человек оттуда, из Южного города, моя жизнь - смерть... тогда был шанс, полшанса, что останусь живым, а теперь что? - И Николаев усмехнулся. - Как потом выяснил от своих знакомых, Кровец жестоко пострадал в годы культа - семнадцать лет: десять в лагере и семь на поселении... Тут, знаете, не кошка начихала. Валил лес в Красноярском крае в Саянах. Центр у них в Канске, а лагерь в поселке Тугач, и оттуда "командировки" в Жедорбу, в Амбарчик, в Старики. Работа самая тяжелая: трелевка, вывозка... ну и сплавляли лес по речке Жедорба. Заключенные голодали, умирали. Кровец выдержал, потом ссылка в село Мотыгино... И здесь голод. Все это Кровец рассказывал моим знакомым, таким Воронцовым, Евгению Сергеевичу и Евгении Павловне... Два Жени... Они мне так и звонят: "Это два Жени..." Оба на пенсии, интеллигентнейшие люди. Евгений Сергеевич в прошлом инженер. Так вот, получаю от них известие, что Кровец увезен в больницу... Куда? Чего? В общем, в желтый дом. Представляете? У него никого нет родственников. Жена лет восемь как умерла... Ну и я стал к нему приходить, - Николаев вздохнул. Замолчал. - Грустная картина. Сначала я привозил ему чего-нибудь сладкое: печенье, конфеты, а также яблоки, апельсины. Но потом начал дома специально готовить, чтоб было не больничное.
- Мальчики! Мальчики! - звала больных сестра. - Свидание закончено. Родственники, прощайтесь.
Кровец испуганно оглядывался на сестру. Что делать? Приходилось расставаться. И я поднимался из-за стола.
- Посмотри, чего там, едет ли Васька, - попросил я.
- Уа, ау-ау-у.... - Виктор не разговаривал, он точно укачивал невидимого ребенка и сам тихонечко стонал. - Уа, ау-ау-у-уу.
Я открыл дверь н поглядел: машины с лодкой не было.
- Вить, очнись... Давай назад. Нет Васьки.
- Уа, а-ау-уу, - качал ребенка Виктор. И вдруг засмеялся. Волосы падали ему на глаза. Кепку он где-то потерял. И открылось его прекрасное, чистое лицо.
- Давай назад, - сказал я.
Виктор распахнул дверцу, выглянул, потом вытянулся, почти встал на педали, и машина поползла назад...
- Давай еще, еще!
- Останови! - закричал я. - Тормози!
Но было поздно. Задние колеса съехали в кювет.
- Прибыли, - ясно сказал Виктор, выпрыгнул на дорогу.
- Смотри, - показал я ему на колею. - Это то место, где мы уже сидели.
- А Вася?
Может, они сговорились, подумал я. Где моя лодка?
- Уа-у-у-у, - опять начал укачивать ребенка Виктор.
Далеко не уйдет, подумал я. По колее его найду.
- Пойду, - сказал я.
- Погоди, чего? Уа-уа-аа, - опять услышал я.
Я шел по колее и внимательно смотрел. Кругом лес и грязь. Только грязь... Едва светился рассвет за лесом. Не прошел я и полкилометра, как увидел: у самой дороги, раскинув руки, лежал человек в грязи.
- Эй, эй!
Я поднял его голову:
- Эй!
Очистил лицо от грязи.
- Ты жив, Вась?
Он замычал.
- Где машина? - Я его приподнял. - Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня. И Вася закрыл глаза.
Оттащил его от дороги, посадил - и увидел следы скатов ... В стороне, в небольшой яме, на боку лежала машина, а рядом - белая моя лодка и мешки с цементом. Некоторые мешки разорвались, и цемент высыпался.
А-а! Ладно. Пускай сидит. У меня уже нет сил... Врач! Исцели самого себя... Я подошел к лодке. Цела ли? Поглядел. Не треснула. Только сбоку, где был сучок, жестяная затычка выпала. Крепка твоя лодка, Иван Руфыч, правда что хороша... Я залез на опрокинутую машину, с трудом открыл дверцу - и начал выдергивать рюкзак.
Мне это удалось. Я потянул - спинка сиденья сдвинулась, посыпались ключи, еще какие-то железки, они упали вниз, добивая боковое стекло...
- Ну, прощай, моя лодка! - Я надел рюкзак.
Васька уж опять свалился и лежал на боку около дороги. Я медленно побрел по колее. Каждая косточка во мне была размолота.
Дорога делилась, распадалась на две такие же, как прежде. Я остановился. И стал ждать. Куда идти?
Это чувство, которое должно было во мне родиться, - оно не приходило. Оно почему-то не приходило.
- Вы сказали, что сестра называла их "мальчиками". Ну этот бывший следователь - Кровец, он-то уж был старик?
- К сожалению, среди больных много молодых, очень много.
- А какой из себя Кровец?
- Совершеннейший старик, без зубов, голова дыней, с остатками волос, из-под лохматых седых бровей младенческие глаза. И весь сник пустым мешком, сидел в этой выцветшей зеленой пижаме - потрепала жизнь человека. Жалкое зрелище. А голос сохранился почти густой, даже мне казалось, прежний. Говорил он очень странно: "Ветер меняется... северный... Птичка поет... В доме закрыть дверь... скорее... скорее..."
На свидании мы обычно сидели с ним в дальнем углу их столовой. Ел он жадно. Ложка скрежетала по кастрюльке, в которой я приносил ему еду. Чаще всего готовил для него мясо. Вилки им не полагалось, ну и, конечно, ножа тоже. А мясо я сильно разваривал - он ведь без зубов. Расправлялся быстро и ложку долго облизывал.
В свой уже третий приход я начал понимать... Вернее, он мне приоткрыл... и я понял: "северный ветер" - это приближается сестра... тревога... доверять ей нельзя... работал мотор разоблачительства - его сердце никому не доверяло. Но он на посту - все эти годы, пройдя лагерь, ссылку - едва выжив. "Закрыть двери дома" - ему казалось, что удерживает дверь, наверное, казалось, что один держит... Он понимал, что его воображаемый "дом" с годами уходит в землю, но он хотел исчезнуть в объятиях с врагом - теперь он хотел взять на себя все: и слежку, и расследование, и вынесение приговора... Последними усилиями, когда его уже засадили сюда... он продолжал в бредовых разговорах больных отыскивать блестки крамолы. Шариковой ручкой, на клочках бумаги писал дрожащим, неверным почерком одно только слово - расстрелять. Отдавал мне. Вот для чего я ему был нужен.
Я решил идти по правой дороге. Но силы оставили меня. Я сел прямо в грязь, в колею. Все - я кончился. С меня хватит, ну все, понимаете, неизвестно к кому обращался я. По самую завязку. И я повалился в колею. И все-таки, хитрый мужик, освободился от лямок рюкзака, подложил рюкзак под голову, стараясь удобнее лечь в свою могилу из грязи. Стало немного легче. Лежал. Не шевелился. И откуда-то вдруг прилетела, как мы пели в детской колонии: "Фартовый я мальчишечка, зачалили меня, зача... зача... зачалили меня".
Тогда я повернулся. Стал на колени. На некоторое время так и застыл - в позе двухлетнего ребенка. Какие-то звенья в душе соединились. Я встал на ноги, вытащил из коричневой грязи рюкзак. Вдел руки в лямки.
Я все же решил идти по правой дороге. Сделал один шаг, другой... Получилось.
Впереди виднелся дом, совсем недалеко от развилки. Я шел, а ноги мои расползались.
Подошел к дому, постучался в дверь. Открыла мне женщина.
- Мне бы поспать, - сказал я.
Она ничего не ответила. Показала мне место на печке. Я залез на печку и скрутился. Но меня трясло, и заснуть я не мог.
Пролежав там около часа, я спустился вниз - и увидел: за столом сидели две женщины - одна та, что открыла мне, и другая, помоложе.
Они ели суп из миски.
Я почувствовал голод. Попросил:
- Дайте мне тоже супа.
Старшая хозяйка дала мне ложку - и налила в другую миску жирного куриного бульона - и они продолжали молча есть, не глядя на меня.
Я пододвинул к себе миску, увидел, как сверху плавают желтые круги жира - и мне стало тошно.
- Если б еще хлеба, - попросил я.
Старшая отрезала мне ломоть, ничего не сказав. Я ел. Меня мутило.
Вдруг я услышал шум моторов. Отложил ложку.
- Что это?
- Уркает, - глухо сказала старшая.
Я подошел к окну.
По другой дороге медленно двигались машины. На первой, поверх мешков с цементом лежала моя белая долбленка, крепко обвязанная.
Машины и лодка проплыли и скрылись за угором.
Как же так? - думал я. - Ведь и машина у них была перевернута, а другая - в кювете... Как они сами поднялись?
Вышел на волю, прислонился к стене. Моторов уже не было слышно.
- Дядя! Почему ты плачешь? - рядом со мной стояла девочка. - Иди в дом... - Я поднял к глазам руку. - Дядя! - звала девочка. - Иди в дом.
Я сказал:
- Сейчас пойду... Это там твоя мама?
- Нет, крестная. И тетя Вера.
Я вошел в дом. Взял свой мешок.
Женщины ели курицу. Они молча рвали ее руками.
- Куда эта дорога ведет? - спросил я. - Вот эта, на которой стоит ваш дом?
- В Озерки, - ответила старшая.
Я поблагодарил ее.
Я шел по дороге в Озерки. Дорога свернула в лес. На елях и соснах ни единой хвоинки. Лес был черным. Мертвым. Дорога становилась все уже, превращаясь в тропинку. Болотистая земля хлюпала под сапогами. Кто-то проложил деревянные слеги. Они прогнили. И неудачно поставленная нога проваливалась в рыжее месиво.
Мокрый, я шел и шел. Что-то заставило меня оглянуться. Совсем неслышно за мной двигался Николаев.
Когда он увидел, что я оглянулся, то быстро приблизился:
- Надеюсь, я вам не наскучил своими разговорами?
- Напротив.
- Ну что ж, - он помедлил, - прощайте. Теперь уж сами. Помните, как я вам рассказывал про город Ченстохов, когда я был ребенком. Я близко увидел летящего ангела. Помните?
Я не успел ответить: он как-то задом стал быстро удаляться.
- Ничего не бойтесь, - услышал я издалека его голос.
Самого Николаева я уже не видел.
На лице я ощутил легкий ветер. Черные деревья стояли совершенно неподвижно. Продолжал идти. Слеги трещали. Я падал. Выбирался опять. Руки окоченели от мокрой жижи. Иногда полз. Рюкзак давил, жевал спину. Я терпел. Снова вставал и шел. Не знаю, откуда хватило сил. Может, не хотел могилы среди черного леса... Шел. И неожиданно черный лес кончился.
Открылась широкая луговина с разнотравьем. И живой лес. Вот когда в меня полностью вошла душа Гали. Где-то она тут, совсем рядом.
Вот и Озерки, по-местному - Болотиха. Изба старца Григория Куприяныча, куда примаком был взят шофер Миша Силинский. Первый, кого я увидел, был Миша Силинский.
- Ты чего ж за мной не приехал? - поинтересовался я.
- Машина сломалась, да и дорога закрыта. Думал, ты как-нибудь сам доберешься.
- Миш, как это получилось? Мне помогали два шофера, правда, оба были сильно выпимши. И один загнал машину в кювет, а у второго она завалилась набок. Как же они выбрались? Кругом в поле глина, грязь.
- О, паря, две машины из грязи всегда вылезут.
Он спешил.
- Ты куда?
- На бор, там у нас техника стоит.
- Погоди. А что с лодкой-то будет?
- Как-нибудь образуется, все путем будет. - И он пошел на бор.
* * *
Время уже не имело значения. Мы лежали на синей кровати. Напротив огромная, недавно битая глиняная печь, рядом валялись белые стружки. Все было, как в первый раз. Тогда ко мне приехала Галя.
Мы лежали в новой зимней избе, ее только-только срубили. Сколько потом я сбивал печей и в Болотихе, и в Сергеевской, и в Заречной. Я еще застал тот старинный обычай сбивать глиняные печи деревянными молотками.
Запах стружек, белых стен. Галя не двигалась.
"Это ты меня позвала, или я сам?" - мысленно спросил.
Она не ответила.
Быстро светало. Открылась дверь. Вошел старец с белой бородой, Григорий Куприяныч. Он низко поклонился мне.
- Спасибо, что не забываешь нас. Чай идем пить?
- Как раньше? - спросил я.
Он кивнул и закрыл за собой дверь. Я стал одеваться. И тут я увидел вытянутое голубое облачко. Облачко закрыло Галю.
И вдруг меня ветром сдернет
Не в пропасть, а в высоту.
Там может пущу я корни
И, может быть, прорасту.
- Галя! - крикнул я. Голубое облачко в белесом небе почти не видно. Я вышел на крыльцо. Разгорался день.
Мимо с чугуном скорой походкой прошла к свинарнику Мария Васильевна, теща Миши. Она улыбнулась мне.
Впереди, среди разросшейся бузины, как и раньше, стояла банька, правда, крыша провалилась, торчали черные балки.
А внизу под угором текла речка Яхронга.
Я пошел вниз, всполоснуть лицо. Вода охладила меня.
Я поднял голову. На угоре стояли все они: Григорий Куприяныч, Мария Васильевна, мои родители, Толик, Алла и еще множество знакомых и незнакомых людей. Они молча смотрели на меня.
Я услышал неторопливый голос старца Григория Куприяныча:
- Прощай и прости нас.
- Значит, я...?
- Да, тебе дано еще время подготовиться к смерти. Не профукай.
Слово корябнуло меня. Но ответить уже не мог. На угоре никого не было.
Парило. А в белесом небе я увидел белую точку. Я не сомневался. Душа Гали покидала меня. Встречусь ли я с ней когда-либо?
Посмотрел на речку. Я увидел, как, подгоняемая течением, плыла моя долбленка. На дне ее плескалась вода. Покачивались шест-весло и черпачок.
Я полез в воду. Поскользнулся. Упал. Правую руку обожгло. Я вытащил разбитую поллитровку. Боли не чувствовал, но кровь по руке текла сильно. Я перевалился в лодку. Она почти затонула, а выдержала. Иван Руфыч, подумал я, лодка твоя хороша.
Из дырки, где был сучок, заплескивалась вода. Я взял черпачок, стал вычерпывать воду. Вода окрасилась алой кровью.
Стал зализывать рану. Потом взял весло. Кровь не переставала течь. Я сел на досточку и начал грести.
Мелькнуло в голове: "За что же мне такое?" Да тут же по-местному, по-озерецки отогнал эту мысль. Хозяин знает, кого в фатеру пускать.
Я был покоен. И уже не трудил голову, за что мне это. Только бы не профукать, улыбнулся я словам старца Григория.
Я не знал, где Яхронга впадает в ту реку, что протекает рядом с Селением. Где-то была излучина, за мостом. Мне хотелось напоследок еще раз увидеть мужиков из Селения. Не знаю, зачем, но очень хотелось. И чтоб слепой обязательно был. Он придет, я не сомневался.
Вокруг меня сгущались годы. Я смотрел вдаль и видел отдельно каждую травку: на склоне холма среди камней - черноголовник, вдоль берега, на отмели, - горец, на лугу - чистяк. И я удивился: ведь был близоруким. Откуда? Значит, так надо. Или как Мишка говорит: "Все путем".
И вспомнил, что на высоком бугре стоят и церкви, и погосты. Ближе к небу. Особенно погост вспомнил, среди сосен, и там, рядом с крестами, трава, земляника от солнца переспелая, почти черная.
Я махал веслом. Кровь на руке засохла. Привычно работал. Мелькнуло в голове: "Как же потом, против течения, по той реке, где Селение?" А, ладно. Где шестом буду пихаться, где волоком потащу.
С лодкой я не хотел расставаться.
Я вывел лодку на середину реки. Семя времени уничтожилось в моей душе. И я услышал, как поднимается слабый росток новой жизни.
Пошел лес. Но не черный, живой. С подлеском бузины, малины.
Тень от высокого берега. Облака в воде.
Ветер я чувствовал лицом, запотевшим от работы телом. Далеко, в темноте леса, услышал крик дятла. Он забарабанил по дереву. Я слышал дробь не ствола - вибрирующей ветки. Когда, в эту минуту или в немеренной веками будущей моей жизни?
Прикрыл глаза. И сквозь ресницы: излучина, упавшая в воду сосна, вода шевелит ветки.
Бурунчики кружились вокруг весла.
Лодка, подгоняемая течением, неслышно скользила посередине реки.
1967

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22